1

Когда Фрэнсис Фукуяма объявил о конце истории, его обвинили в безответственном оптимизме, но, наглядно отразив и отчасти породив эйфорию 1990-х, тезис вписывался в газетные заголовки и приводил меня в восторг и в недоумение сразу. Я ненавидел коммунизм, обожал историю и не очень представлял, как сложится жизнь без того и другого. Несколько раз мне удалось расспросить самого Фукуяму (на радио), где он терпеливо объяснял, какая история закончилась и почему нам не стоит ни радоваться, ни переживать.

— История, — говорил философ, ссылаясь на Гегеля, — подразумевает войну идеологий. Развал СССР, решительно убрав соперника, утвердил победу рыночной экономики и либеральной политики, сделав западные ценности универсальными.

— Но, — робко возразил я, — не очень, не всюду и не всегда.

— Это не важно, — отрезал Фукуяма, — потому что с гегелевской точки зрения история завершилась, ибо Востоку нечего противопоставить Западу, и даже, скажем, атомная война между Индией и Пакистаном не изменит ситуацию.

Без этого, к счастью, обошлось, но случилось 11 сентября, и оптимизма в мире стало меньше. Фукуяма, однако, остался тверд.

— Можно ли считать, — задавал он риторический вопрос, — что бородатые пещерные люди в чалмах выдвигают идеологические концепции, способные составить конкуренцию нашим ценностям?

— Нельзя, — вздыхали мы, так и не в силах понять, что, собственно, хотели сказать террористы, взорвав нью-йоркские небоскребы.

Несмотря на это, у мира сложилось впечатление, что история вернулась, хоть и явно не туда, куда собиралась. Этому удивлялся даже Усама бен Ладен, как выяснилось из его захваченного дневника. Вместо войны он ждал, что напуганные налетом американцы заставят Пентагон убрать свои базы с исламского Востока.

Террористы и Америка не поняли друг друга, за что мы расплачиваемся уже 20 лет.

Если бы всем главам воюющих держав показали, где будут их страны в 1918, война бы точно не началась. И если бы, продолжим мысленный эксперимент, президенту Бушу рассказали, что объявленная им война с террором продлится двадцать лет и завершится триумфом талибов (движение «Талибан» признано террористическим и запрещено в России), то вряд ли бы Америка бездарно провела все эти годы на чужом Востоке.

2

Впрочем, Америку можно понять: за ней стояла история ХХ века. Дважды Новый Свет, для чего он, собственно, и был открыт, пытался отсидеться, не встревая в распри Старого. Дважды этого не получилось. Америка расплатилась за изоляционизм двумя мировыми войнами. Но если после Первой мир не удалось, как обещал Вильсон, «сделать безопасным для демократии», то на второй раз Америка сумела переделать оккупированные страны по своему подобию, превратив врагов в две самые преуспевающие страны Европы и Азии. Несмотря на Освенцим и Пёрл-Харбор немцы и японцы стали союзниками — и конкурентами. Более того, примерно то же произошло уже в наше время со всеми бывшими противниками, которые радостно покинули Варшавский договор ради НАТО, куда было собралась, как подумывал Путин, и освободившаяся от коммунизма Россия.

Этот опыт, казалось бы, доказывал, что мир можно переделать и улучшить, прекратив, как обещал Фукуяма, течение истории с ее бессмысленной борьбой плохого с хорошим. Оставшись единственной сверхдержавой, Америка чувствовала себя Римской империей, причем, того самоуверенного, по описанию Гиббона, второго века, когда у нее не было соперников. Та империя распространялась вширь, превращая в себя все завоеванное — пока при Траяне не забралась слишком далеко на Восток.

— Именно это, — говорят эксперты, — случилось и с Америкой.

Буша-младшего об этом предупреждали многие, не исключая и Буша-старшего. Но двадцать лет назад победила доктрина самодельной реальности: мы не ждем милости от истории, а создаем ее. Четыре президента верили в то, что Афганистан можно переделать, и у каждого генерала был свой рецепт. Больше других мне запомнился блестящий стратег, эрудит и подвижник Петреус.

— Афганцы поверят, — говорил он, — что мы их не бросим, если место наших временных палаток займут каменные казармы. Чтобы победить, мы должны обеспечить местных образованием, безопасностью, жильем, медицинским обслуживанием и хорошей работой.

Уже тогда у многих закрадывалась мысль, не лучше ли начать с Америки, а не Афганистана. Карьеру генерала прервала внебрачная связь, но деньги на Восток по-прежнему возили тачками. Сегодня экономисты подсчитали, что налет 11 сентября стоил Америке 8 триллионов выброшенных на утопию долларов. Усама о таком ущербе и не мечтал.

3

Каждый раз, когда Америка терпит поражение, ее оплакивают друзья и хоронят враги.

Я перебрался в Нью-Йорк, когда страна еще не отошла от Вьетнама. Ветераны, которые были лишь чуть старше меня, ненавидели войну и подвигами не хвастали. Но мне казалось, что Америке есть чем гордиться. Она годами сдерживала наступление коммунизма и спасала от него вьетнамцев, включая те два миллиона бежавших из страны на утлых лодках. По Солженицыну, Вьетнамская война была частью Третьей мировой, которую Запад проигрывал. Но в Америке, однако, уже мало кто так считал, начиная с генералов. Пентагон больше не хотел улучшать мир, отвечать за него и воевать на два фронта, сражаясь со своими на могучих антивоенных демонстрациях.

Весь болезненный комплекс переживаний — унижение от поражения, наказанная гордыня и мудрость сдержанности — назывался вьетнамским синдромом. Излечить его обещал Картер, не начавший ни одной войны. Избавиться от него помог Рейган, вернувший веру в американскую мощь и разоривший советскую власть угрозой «звездных войн».

Беда в том, что

Почти все считают вывод войск неизбежным, и почти все возмущены тем, как это произошло. Правы и те, и другие, но вряд ли третьи — те, кто называют победу талибов концом американской империи.

— Америка, — говорят они, — дошла до предела своего влияния, показав миру ограниченность ее модели развития. Она убедила своих настоящих оппонентов — заходящую сверхдержаву Россию и восходящую Китай — в ущербности своего исторического пути, приводящего страну в тупик всякий раз, когда она сталкивается с фанатичным противником.

Тот же Фукуяма, который успел концептуально высказаться об афганском синдроме, опровергает этот вывод, исходя из прецедента. Он пишет (в «Экономисте»), что внешние угрозы не могут переделать страну, которая по-прежнему является самой сильной и богатой в мире. Вьетнамская война кончилась унизительной трагедией. И действительно коммунисты, нарушив все договоренности, захватили Южный Вьетнам, и американцы, не сдержав обещание, не захотели защитить союзников. Тогда, как и сейчас, речь шла о крахе Америки. Но поколения спустя Вьетнам стал торговым партнером, более того — стратегическим союзником США в системе сдерживания агрессивных импульсов Китая. Америка регенерирует, используя свои безграничные ресурсы оптимизма, которые поэты и политики называют американской мечтой. И погубить ее, резюмирует Фукуяма, может не внешний враг, а жестокая внутренняя распря, так очевидно разделившая страну на два непримиримых лагеря.

Со стороны такой расклад кажется диким, но я-то живу с этим каждый день. С тех пор, как Трамп стал президентом, и особенно тогда, когда он перестал им быть, Америка оказалась такой, какой я ее никогда не видел. Нормально, когда президента не любят — на то и демократия, чтобы власти не было слишком удобно сидеть в Белом доме. Куда хуже, когда президента так же страстно любят его ослепленные поклонники, как ненавидят противники. Между любовью и ненавистью не осталось середины, и жертвой политики стал здравый смысл. Даже ковид, который, как всякая тотальная угроза, должен был бы объединить страну, на деле разделяет ее по той же линии фронта, что проигранные Трампом выборы. (Сегодня на каждого умершего от вируса демократа приходится пять республиканцев. Но именно «красные» штаты сопротивляются вакцинации, отказываются носить маски и активно бороться с пандемией.)

Я знаю, что борьба двух партий не исчерпывает американскую жизнь. Я знаю, что одна сторона не бывает во всем неправа. Я знаю, что левые радикалы могут соревноваться с правыми в идиотизме. Но я не могу понять, как американцы разных взглядов и убеждений не могут прийти к согласию в вопросах жизни и смерти. Фукуяму это пугает больше, чем победа талибов, и его можно понять.