Ее судили за причинение вреда нацбезопасности. Тот, кто развернул массовые репрессии, тот, кто избиениями и пытками мстил людям за часы и дни пережитого страха, кто навлек на страну санкции, а на себя презрение — не причинил вреда нацбезопасности. Вред безопасности причинила женщина, играющая на флейте,

Ее судили за создание экстремистского формирования. Бесчисленные спецназы, пропахшие жестокостью и лошадиным потом, ОМОНы, оперативные полки, тайные агенты, убийцы, получающие расстрельный пистолет для совершения убийств, каратели с толстыми шеями, защищающие диктатора и за это удостоенные личной беседы с ним, приблатненная публика, вечерами с хиханьками и хаханьками выходящая охотиться на протестантов, как на дичь — это, конечно, не экстремистские формирования. Экстремистское формирование — это три женщины, ездящие по стране в атмосфере любви и увеличивающие количество счастья в людях, объясняя им, что победить на выборах возможно. Мария Колесникова одна из трех. И поэтому пусть одиннадцать лет сидит в концлагере.

Ее обвинили в заговоре с целью захвата власти неконституционным путем. Фальсифицировать выборы, врать, ломать комедию, в безумии бегать с автоматом, наряжать сына в милитаристские бирюльки, посадить в тюрьмы своих политических противников, в ответ на волеизъявление народа натравить на народ карателей — это ни в коем случае не захват и не удержание власти неконституционным путем. Ну что вы! Как вы могли так подумать. А захват власти неконституционным путем — это в полном соответствии с конституцией вести прекрасную, вдохновляющую, мирную и светлую предвыборную кампанию и победить на выборах, чтобы создать новую, живую, европейскую Беларусь. Вот это непозволительно. Вот за это надо карать. И поэтому Мария отправляется в тюремный смрад и концлагерный ад на одиннадцать лет — на вечность.

Это вечность жизни, вечность одиннадцати страшных лет, когда лицо ее покроется морщинами, волосы поседеют, тело ослабнет, когда глаза ослепнут от непрерывного шитья белья для силовиков — именно это обещал ей замминистра внутренних дел Казакевич, а он ведь слово держит. Это вечность жизни, когда она не услышит больше божественных звуков своей любимой музыки, когда слух ее умрет в однообразном звяке лагерных кружек и в тупом небытии стоячего лагерного времени, когда руки ее огрубеют и станут не способны на тончайшие касания, необходимые для музыки, а губы высохнут и забудут флейту. И тогда, может быть, — пройдет восемь лет или десять — располневший и раздобревший замминистра приедет с инспекцией в концлагерь, велит привести ее и с усмешкой спросит женщину в ватнике, стоящую перед ним с темным неподвижным лицом: «Ну, что? Я предупреждал тебя, что будешь 25 лет на зоне без зубов шить рубашки силовикам. Помнишь еще?»

Обвинение секретно, защитники под подпиской о неразглашении. Но не надо обманываться, не надо попадать под власть слов, которые бандиты воруют у нас так же, как они воруют у нас наши жизни, нашу свободу, наши права, наш выбор, наши деньги, наше будущее. Они называют государством захватившую его банду и расправу судом. Они используют пристойные слова, чтобы завесить ими непристойные поступки. Суд потому и был закрытым, что если открыть его, то всем — всему миру — будет ясно, что это просто бандитская сходка, на которой изуверы карают человека. Но это и так ясно.

Это история о силе зла и бессилии добра. Всем все понятно, и никто ничего не может сделать.

Америка ушла в себя, Евросоюз отводит глаза, Германия занята выборами, Франция озабочена событиями в Афганистане, Швеция привыкла к спокойной жизни, Илон Маск занят космосом, Грета Тунберг переживает за пингвинов, английская премьер-лига преклоняет колена, прося прощения у рабов прошлых веков, Йоко Оно устала, а папа римский не вмешивается в политику. А Штутгартская школа музыки, где училась Мария? Школа музыки занята музыкой… Все вертится и крутится своим чередом, кошмар становится частью бытия, сознание смиряется с ним как с чем-то неизбежным. «Ну а что мы можем сделать?» Нам остается только жить — рядом с кошмаром, за тонкой стенкой.

Мы соседи Марии, которая играла на флейте, улыбалась, не боялась, любила жизнь и людей, хотела распахнуть в своей стране окна для света и двери для воздуха и теперь мучительно долго будет черной тенью, зэка в лагере. Мы ее соседи по времени, по географии, по жизни. А что мы можем сделать?

Их двое таких, в России и Беларуси — Мария и Алексей. Она разорвала загранпаспорт, помяла его обрывки в руках и выкинула их в окно гэбэшного автомобиля, который увозил ее из родной страны. Она выпрыгнула из машины и пешком вернулась туда, где люди отвечали улыбками на ее улыбку и сердечками на ее сердечко. Он, отравленный бандой следовавших за ним убийц, едва не отправленный на тот свет стараниями омских врачей, спасенный летчиками и фельдшером скорой, тоже вернулся в свою родную страну, туда, где дело его жизни. Знали ли они оба, на что шли? Да, знали, и все-таки шли. Мы с содроганием читаем его веселые письма из лагеря и молча смотрим на ее руки, показывающие нам сердечко из-за тюремных решеток.