Владимир Путин, у которого есть все, хочет теперь последнего: остаться в истории. Но он сам лишает себя этой возможности: история — тоже часть европейского проекта просвещения. Противопоставляя себя Европе, Россия оказывается в мифологическом пространстве, где время пошло вспять, и тут уж придется выбирать, оставаться ли в истории или в музее.

Владимир Пастухов не первый, кто задается загадкой неуловимой харизмы Путина и объясняет ее особыми качествами большинства российского народа: «имперским тщеславием, приверженностью автократии и привычкой к патернализму». Между тем народ разный — смотря, какое на дворе время.

Поймав, надлежит сделать ставку на того, кто «умеет играть на «трех блатных аккордах», сформулированных выше, так как ни у кого другого в заданном «народом» коридоре выиграть предстоящую в обозримом будущем гонку преемников шансов все равно нет.

А вот эта же мысль об интеллигенции, но сформулированная прямее и раньше: «Нам не только нельзя мечтать о слиянии с этим народом, — бояться мы его должны пуще всех казней и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной», — писал Михаил Гершензон в легендарном сборнике «Вехи» в 1909 году.

Мысль о двух народах, живущих в России, в одной из своих прежних работ продолжил Пастухов, определив эти два народа (успевшие несколько раз мутировать): одного как пользующегося благами «системы», а другого как ими не пользующегося. Такой марксистский разрез действительно кое-что объясняет и делит нас всех без остатка. Уточнения требует лишь то, что сегодняшние «несистемные», в отличие от бывшего «пролетариата», часто, если не в большинстве, выбирают свое изгойство добровольно — для них главной ценностью остается свобода, а не те материальные блага, которые они все еще могут получить в обмен на отказ от нее.

Это русские европейцы, они же «иностранные агенты», их потенциально 14 процентов, на что также указывает Пастухов, а я бы тут добавил, что это примерно 20 миллионов, если считать с теми, кто живет не в России. Остальные, называющие себя «православными», «патриотами», а на высоких ступенях их лестницы «государственниками», — это и есть собственно русские, кто тоже мыслит (если мыслит) в европейской парадигме за отсутствием в исторической России какой-то иной, но считает свое догоняющее развитие обидным и испытывает к мифической же Европе смесь зависти и злобы: ресентимент.

Это главная «струна», с которой резонирует Путин, и именно она делает мелодию такой родной. Пастуховские «три аккорда» в последнее время удаются ему хуже, особенно «патернализм». В глазах той части электората, которая привержена президенту от чистого сердца, он легитимен как мститель, что народ и выразил радостной формулой «Можем повторить!».

Эта восторженная агрессивность жаждет объекта. До войны, слава богу, пока не дошло — рациональный Путин понимает, что «повторить» мы, пожалуй, в случае чего и не сможем. Вся агрессия обращается на русских европейцев, которых, по Гершензону, когда-то спасало правительство — когда еще понимало, что именно они создали ту культуру, величие которой признано в европейской ойкумене. Они же совершили и революцию, ставшую продолжением проекта просвещения, и создали ту самую ЧК, которая произвела мстителя таким, каков он есть.

Так на кого же «делать ставку» в «коридоре»? Вопрос поставлен с позиций борьбы за власть. А интеллигенции противопоказана власть, которая сразу переводит ее обладателя в класс «пользующихся благами», но и боящегося их потерять. Нужна ирония, которая при поздних советах роднила интеллигенцию с «народом», пересказывавшим сочиненные ею анекдоты.

«Люмпен-элиты» (термин Пастухова) сделали ставку на «Уралвагонзавод» еще в 2012 году, что отодвинуло Россию с европейского пути значительно дальше, чем при советах — притом что он остается для цивилизации не единственным, но пока магистральным. Если, как утверждает Пастухов, Россия и спустя десятилетия будет неминуемо похожа на себя сегодняшнюю, это значит, что ее просто не будет — во всяком случае на культурной карте мира.