— Опера, в основу которой легло научное исследование… Звучит странно. Как это у вас с композитором Сергеем Невским получилось?

— Все началось несколько лет назад, когда я прочла книгу Дэна Хили «Гомосексуальное влечение в революционной России». Кстати, до сих пор это единственная научная книга, которая посвящена истории гомосексуальности в России. Но скоро это изменится. Она была написана на английском, по-моему, в начале 2000-х, а переведена на русский в 2008-м. Она невероятно меня впечатлила, потому что до этого я просто не понимала, как с этой темой можно работать на русском языке, что можно вообще найти в архивах.

Когда я еще поступила в РГГУ, я пыталась начать какое-то исследование на эту тему, но меня тогда отговорили мои научные руководители. Причем отговорили не из-за какой-то такой подспудной гомофобии, а потому, что в принципе считалось, что такого поля в гуманитарных науках, в истории не существует.

— То есть в России нет Queer Studies — такого, казалось бы, привычного на Западе научного направления?

— Не было, да, действительно не было, но закон о запрете пропаганды гомосексуализма все изменил.

— В какую сторону?

— Ну взять как пример меня. Когда закон о гей-пропаганде приняли, я уже точно поняла, что надо копать… По Мишелю Фуко, власть это не только суверен, в нашем случае, власть это не только суверен, не только Путин, но и контексты, которые создаются властью. Но их существование — оно ею уже не может быть проконтролировано. Это точка рождения сопротивления дискурсивному давлению.

Они ж его принимали и думали: вот сейчас мы, как надо, сделаем — ограничим, покажем, куда не надо идти, покажем, на кого не нужно обращать внимания. А получилось ровно наоборот. То есть я точно могу сказать, что, по крайней мере, в науке закон о пропаганде целую плеяду исследователей побудил заниматься вот этой тематикой.

В этом смысле закон просто чудесный, и я надеюсь, что они хотя бы грустят, что его приняли, рассчитывая на одно, а получилось в общем-то другое.

— В твоем-то случае уж точно. Ты решила — в частности, из протеста — заниматься этой темой и, как я понимаю, наткнулась на сногсшибательный материал.

— Я тогда никак не могла понять, за какой исторический период мне взяться. Вроде и в XVIII веке у меня есть квирные источники шикарные, и в XIX… А когда я прочла книжку Хили, то поняла, что нужно сосредоточить свое внимание именно на 20-х годах ХХ века. Это был короткий период эмансипации, тогда статью о мужеложстве отменили, и с 1917 до 1934 год, пока Сталин не рекриминализировал мужеложство, статьи за гомосексуальность не существовало в России.

— То есть люди свободно могли говорить о своей гомосексуальности, а значит, должно быть много материала?

— Казалось бы… Но дело в том, что в основном источники, мне попадавшиеся сначала, были созданы людьми, которые сами-то гомосексуалами не являлись, по крайней мере, не заявляли об этом, речь шла об экспертах: юристы, медики. Существовала целая палитра экспертных мнений: кто-то считал, что это аномалия, кто-то, вдохновленный левой повесткой, полагал, что в будущем эта проблема сойдет на нет, потому что в обществе небуржуазном не будет среды, которая будет формировать такой «аномальный» тип. Разные существовали представления, но все эксперты единодушно считали, что это не преступление и наказывать за это не надо.

— Мне кажется, просвещенные люди так и до революции думали.

— Конечно. И в принципе, проблема отношения к гомосексуальности, впервые артикулированная в конце российской империи, примерно такая же, как вот сейчас, например, проблема мигрантов. То есть это не только про мигрантов, но еще и про среду, про принимающую страну, про восприятие, про общегуманистические ценности. Точно так же тогда тема гомосексуальности была такой лакмусовой бумажкой. И многие эксперты, включая, например, Владимира Набокова (отца писателя Набокова), может быть, сами-то и считали, что гомосексуалы им лично неприятны, но понимали, что для модернизирующегося государства, которое стремится полагаться на принцип права, эта статья юридически ничтожная, потому что в добровольных отношениях двух людей нет состава преступления. К советским экспертам эти идеи перекочевали, а им большевики в 20-е годы делегировали все проблемы, связанные с общественным и частным здоровьем. И поэтому власти сами до поры до времени не очень вмешивались в регулирование, этим занимались эксперты.

Так что очень много экспертных текстов, и архивных, и опубликованных, но там нет собственно голосов самих субъектов. И даже когда этим голосам предоставляется пространство, сложно понять, насколько эти голоса не искажены. Мне же хотелось найти голоса самих квирных людей и понять, как на них повлияла эмансипация, отмена статьи, революция — вот это все.

Логика простая: Бехтерев, психолог, физиолог — он же активно работал с темой гомосексуальности, начиная с позднеимперского времени. Он и гипнозом лечил, и чего только не придумывал. Много писал, статей публиковал, и в 20-е годы тоже выступал экспертом в некоторых случаях. Очевидно, что надо его фонд посмотреть. Но ожиданий особо-то у меня никаких не было.

— Так обычно начинаются архивные детективы: ожиданий не было, а там…

— Вот именно: когда я начала смотреть его фонд, то увидела, что в нем помимо его бумаг — огромное количество папок с письмами его пациентов со всей страны, причем не только по теме гомосексуальности — чего только там не было, письма — они совершенно неизвестны. В принципе, в России не изучают пациента, он неинтересен. Историку интересны какие-то научные дискурсы, их эволюция. А вот пациент, он выглядит таким совершенно покорным, не субъектом, а объектом этой медицинской экспертизы. Хотя, если мы почитаем западную историографию на эту тему, они далеко ушли от этого восприятия. Там активно изучается коммуникация между экспертами и пациентами и доказывается, что пациент тоже имел влияние, естественно, на врачей и во многом достаточно серьезное давление даже на их экспертизу.

Я начала смотреть письма, касающиеся гомосексуальности, и увидела наконец-то вот эти голоса, абсолютно не искаженные, не цензурированные.

Несколько писем меня окончательно потрясли, они были написаны как будто бы из сегодняшнего дня. Особенно это касается одного письма.

— Того самого, которое занимает центральное место в опере?

— Поначалу эта история казалась загадочной. Читаю все эти письма, люди пишут с ошибками, с такой, знаешь, инверсией, не говоря о грамматических ошибках, потому что в основном-то они были выходцы из крестьян, из городских низов, и в 20-е годы только еще начали учиться.

И среди этих писем было одно, которое отличалось тем, что было невероятно длинное, написано на пишущей машинке, и видно, что писал человек невероятно глубокий. Начиналось оно с того, что этот человек, крестьянин, родился до революции в многодетной крестьянской семье в Сибири. И вот я читаю и думаю: ну не может такого быть. То есть не то что я считаю, что все крестьяне глупые и не могут образовать себя до какого-то нужного уровня, но как-то все не клеилось. Человек родился до революции, в середине 20-х годов он пишет Бехтереву письмо, его, в принципе, можно назвать правозащитным памфлетом, который пишет гомосексуал психиатру, даже ни о чем его не спрашивая, а именно описывая свою жизнь и интегрируя туда очень важные смысловые блоки о гомосексуальности.

Например, он рассуждал о том, что до революции его вынудили жениться, и что он не только себе жизнь испортил, и не столько себе, сколько своей жене. Меня поразило, что он видит субъектность своей бывшей жены, а не только рассуждает о своей боли. Он рассказывает, как он встретился со своим партнером, еще до революции, и к моменту письма они жили вместе уже больше 20 лет. Он объясняет, что благодаря партнеру он начал заниматься своим образованием, хотя партнер тоже из крестьян, но более амбициозный. И настолько тяга к знаниям у них была сильна, что они решили выучить немецкий язык и накануне Первой мировой войны отправились в Германию, чтобы продолжить самообразование. Там их застала Первая мировая, и они были арестованы, естественно. Вернулись в Россию после 1917-го. Он это все описывает с фокусом на свою гомосексуальность, потому что это определяло его поступки, его мысли, в принципе, все в его жизни.

И там есть фразы, про которые я не могла поверить, что их может сформулировать человек с описанным бэкграундом. Он пишет: «Но законы же формулируют люди, и я верю, что вот эта новая власть советская, более справедливая, она будет формулировать законы и для того, чтобы учитывать наши права». То есть он не только про свою гомосексуальность пишет, но и про некую группность. И он говорит: «я дрался за эту власть (он участвовал в Гражданской войне), и я считаю, что я имею право предъявлять тоже свои какие-то права на то, чтобы жить в этом обществе свободно и спокойно».

Письмо разделено на абзацы, и каждый абзац озаглавлен: «Опасны ли мы для жизни», «Как изменила революция в половом отношении нашу жизнь»… Ну то есть все продумано.

— Ты, конечно же, бросилась эту находку публиковать?

— Чтобы опубликовать текст, надо было его верифицировать. Там в конце подпись — «Н.П. Одесса». И все. Как понять, что это не стилизация? Не фальшивка, а именно стилизация, то есть кто-то написал письмо, придумал часть деталей и отправил Бехтереву письмо в таком виде. Такие примеры есть в истории. Я письмо отложила и думаю: ну ладно, при случае займусь, хотя я даже не понимала, с чего можно начать.

А дальше происходит вот что. Я продолжаю свою эту работу, и в Петербурге заказываю дела в местном архиве ФСБ, многотомное дело о группе гомосексуалов, которых в 1933 году, летом и осенью, ОГПУ арестовало и осудило по 58-й статье. И я листаю это дело, там, по-моему, 9 томов, уже у меня глаза немножко в кучку: много похожих нарративов, плохая бумага, на которой плохо видны выцветшие буквы, и она в твоих руках к тому же рассыпается.

В общем, листаю и вижу… у меня в голове что-то такое щелкает, но при этом еще не до конца. Я вдруг вижу какие-то факты, мне знакомые: «…родился в Иркутской области, состою в отношениях со Степаном Мининым с 1905 года, в 1914 году мы отправились со Степаном в Германию…» И я думаю: так-так-так… «С такого-то по такой-то год я работал в Одессе». Ну тут меня холодный пот пробивает уже реально, это такое впечатление, которое останется со мной на всю жизнь. Переворачиваю страницу, чтобы посмотреть, кто же этот подследственный. И там подпись — Ника Поляков. И все, и я понимаю, что «Н.П.» и Ника Поляков — это один и тот же человек. И я бы никогда, даже если бы потратила на это кучу времени и усилий, верифицировать то письмо Бехтереву не смогла, если бы не наткнулась на этот протокол допроса.

Выяснилось, что они со своим партнером уехали из Одессы в Ленинград практически сразу после того, как он Бехтереву это письмо написал. И, собственно, уехали почему? Потому что, как он жаловался и в письме Бехтереву, статью отменили, но местные власти нас притесняют, и поэтому многие гомосексуалы со всей страны едут в Ленинград, полагая, что там больше законности. В некотором смысле до какого-то времени это было справедливо. Но дальше их, как и многих гомосексуалов, арестовывают в 1933 году, приговаривают от 3 до 10 лет, собственно, и все.

В протоколах обысков, которые являются частью уголовного дела, есть описи изъятого имущества и документов: там было очень много, предположительно, квирного материала: фотографии, дневники, документы, переписка. И все это у них забрали и не вернули, конечно. То есть это целый пласт культуры, который исчез, который стерт. Когда я спросила в архиве, что с этим произошло, мне ответили: «Можете не надеяться, что вообще что-то найдете, наверняка это все сожгли, а если не сожгли, то все равно…» В общем, шансов нет никаких.

— Получается, что протоколы допросов — единственное, что осталось?

— Единственное, что осталось от богатой гомосексуальной культуры. Начиная с момента, когда ввели статью за мужеложство, люди стали аккуратнее вести свои записи, многие вещи просто не записывали, не хранили, сжигали, или родственники потом уничтожали. Пропал целый пласт субъектных документов, где авторство принадлежит гомосексуалу или лесбиянке, или трансперсоне. Таких источников осталось мало, но они есть, и письма Бехтереву — именно окно в эту квир-субъективность.

— Ну вот, верифицированное письмо у тебя в руках — а дальше что?

— Я испытала очень сильные впечатления от того, что раскрыла Нику, и мне стало интересно, что почувствуют другие. Может быть, меня так захватывает материал, потому что я сама лесба, а история крутая, но локальная? Еще до публикации я поделилась письмами со своими коллегами-историками. И, конечно, фидбэк меня потряс. Одна знакомая, историк, занимается вообще не квирной проблематикой, написала: «Ира, мне кажется, это письмо Полякова, оно изменило вообще мою жизнь, потому что я о многих вещах просто не думала. Естественно, я не гомофобный человек, но это письмо, оно мне такую глубину дало, такие переживания. Спасибо тебе, что поделилась».

И дальше я это письмо скинула еще одной своей коллеге, научному сотруднику Института российской истории, до этого мы с ней эти темы вообще не обсуждали. И вдруг звонок от нее: «Ира (деловито так), вам нужно уезжать, потому что с этими текстами, с этими источниками, которые нашли, вы здесь ничего толкового не сделаете. Вам нужна инфраструктура, литература актуальная на разных языках, вам нужно написать работу про это, и не статью, а хорошую монографию». Стало понятно, что сюжет выходит даже за пределы раннесоветской истории.

Я опубликовала эти письма в научном журнале, а потом пошла к режиссеру Валерию Печейкину, который работает с темой гомосексуальности. В итоге он сделал спектакль по ним в Театре.док. Думаю, через фейсбук об этом узнал композитор Сергей Невский. Он сразу сказал примерно следующее: «Ира, я всегда хотел работать над этой темой, над квирностью, и как-то ее интегрировать в музыку. Когда я спрашивал — дайте мне героев, мне все отвечали: «Ну Чайковский» — и начинали смеяться». Действительно, когда мы говорим об истории гомосексуальности в России, на ум приходят Чайковский, ну Кузмин. Но даже поэт Михаил Кузмин не писал о гомосексуальности своей с такой глубиной рефлексии, как Поляков. И у меня есть этому объяснение: мне кажется, что такие тексты мог написать только человек такого рабоче-крестьянского, что называется, происхождения. Потому что это тексты без иронии, без остранения проблемы. А культурный, скажем так, бэкграунд, тогда не позволял им говорить с той степенью свободы, с которой говорили люди лоуклассовые для формулировки этой, что ли, квир-повестки. Потому что это именно повестка: Поляков не только за себя писал, он писал от имени группы.

— Очень современная осознанность.

— Иногда кажется: как из сегодняшнего дня написано. Ведь Ника пишет о том, что закона нет (как и сейчас, у нас же нет статьи о мужеложстве), а власти все равно находят способы преследовать гомосексуалов.

А главное сходство в том, что люди в 20-е годы, как и сегодня, готовы были писать от первого лица, заниматься самоадвокацией. В сталинском СССР это станет экзотикой, да и сейчас властью не приветствуется.