В первый раз я увидела Петра Мамонова и «Звуки Му» в конце восьмидесятых — студенткой. Это был квартирный концерт: слушатели сидели на полу чуть ли не вплотную к музыканту. Все курили. На кухне кто-то слушал какую-то свою музыку — мне кажется, группу The Doors (Мамонов, кстати, не попросил выключить). Мои собственные познания в неклассической музыке тогда примерно группой The Doors (плюс обязательные «Битлы») и ограничивались, но когда я услышала, как и какие слова поет этот странный, дергающийся с гитарой в руках человек, мне сразу стало ясно, что я столкнулась с чем-то значительным, большим, которое не требует отнесения к определенному жанру — «панк-рок», или даже просто «рок», или «популярная музыка».

Он спел подряд «Голубя» и «Муху» — два текста, посвященных, в общем-то, одному и тому же: нашему неумению видеть и ценить прекрасное, нашей зашоренности привычным и приличным. И оба они осознанно встроены в русскую поэтическую традицию, продолжая и «вскрывая» ее. «Голубь» отсылает к пушкинскому «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон» («И меж детей ничтожных мира, Быть может, всех ничтожней он» /«Я самый плохой, я хуже тебя. Я самый ненужный, я гадость, я дрянь»; «Но лишь божественный глагол До слуха чуткого коснется Душа поэта встрепенется Как пробудившийся орел» /«Зато я умею летать»). «Муха» же содержит парафраз стихотворения с тем же названием, принадлежащего обэриуту Николаю Олейникову («Бывало, возьмешь микроскоп, На муху направишь его — На щечки, на глазки, на лоб»/ «Муха моя как пряник Толстая и блестит»).

Связь текстов Петра Мамонова с поэтикой ОБЭРИУ не то чтобы совсем не обдумана — об этом упоминают. Именно упоминают, не более — потому что Петр Мамонов как поэт вообще изучен мало и оценен недостаточно. Речь идет не о том (ну или не только о том), чтобы изолированно изучать его тексты, а о важности воспринимать его как фигуру тотально поэтическую — как некий завод по переработке жизни в слова и образы, не обязательно кристально ясные, но всегда узнаваемые и щемящие. Кино использовало именно эту его способность — быть совершенно «не таким» и совершенно узнаваемым одновременно. И всегда, всегда, всегда безошибочно запоминающимся.