В 1985 году А.В. (Алексей Владимирович) Бородин поставил пьесу моего друга, брата, коллеги Юрия Щекочихина «Ловушка № 46, рост второй». О войне фанатских группировок и нежных душах в жестоких обстоятельствах. Щекочихин, получивший в РАМТе удачнейшее прозвище Щекочехов, дружил с Бородиным и ребятами-актерами до своей трагической гибели 3 июня 2003 года. Незадолго до этого в редакционной почте Юра выловил письмо мамы подростка из, кажется, Зеленограда. Юрий Петрович, спрашивала она, такие времена настали, что не знаю, как воспитывать сына. Успешным или порядочным? Щекочехов вопросом был потрясен. В какую отрасль ни загляни, везде диктаторам, хамам и подлецам выживать проще, чем людям щепетильным и приличным. Дожили, горько заикаясь, восклицал Юра, как на этот вопрос-то ответить?! Говорю, а ты вспомни конкретного человека, про него ей и напиши. Утром слышу: «Бородин, конечно!» И был прав Щекочихин. Великий театр, замечательные спектакли «Берег утопии», «Нюрнберг», «Чехов-GALA», «Проблема», «Горе от ума»… И в каждом из них мракобесию противостоит просвещение (а больше ему ничто противостоять и не может), а ушлости — благородство. Еще у Бородина уникальный дар. Он эндемик. У него внутри театра те же ценности, что предъявлены для зрителей на сцене. В этом еще один секрет Бородина. Он доказал, что талант не стареет, а дар не слабеет. Меня тут спросили, как бы я охарактеризовал его одним словом. Слово есть. Только почти не встречается в современной речи. Благородство. Щекочихин был прав. **Дмитрий Муратов**

Режиссура — профессия деформирующая. Толкает в соблазны, на кручи амбиций, под откосы лучшего себя. Устают постановщики катить сизифов камень смысла, перестают различать черное и белое, сдаются моде, скандалу, суете, ужасно боятся выпасть из обоймы. Бородин не боится. Само его присутствие в цехе облагораживает театральную атмосферу. Должен же кто-то являть пример человеческой прочности и художественного самостояния. Это он. Он слышит тревогу времени. Забытое и отложенное за невозможностью применения слово «совесть» описывает его конкретно. Хорошо помню его лицо в коридорах Мещанского суда. Он приходил, снова и снова утверждая абсурд происходящего с директором РАМТа Софьей Апфельбаум. Многие его коллеги, вскипевшие поначалу, вскоре занялись своей жизнью, поставив, где надо, пару подписей. А он приходил, и никто не был так стоек в поддержке за все три года процесса. Видела его на репетициях: полная собранность, внезапно суровый взгляд на сцену. И не раз — в кабинете главного окнами на Театральную площадь: там он всегда дружелюбен, радушен, благожелателен и по видимости открыт. Но вполне непроницаем в своих потаенных душевных и творческих процессах, абсолютно не склонен выбалтывать себя и заклинать реальность словами. Только репетиции. Только спектакли. Они всегда что-то проясняют в водовороте дней, что-то важнейшее. Способный извлекать сложные корни событий, Бородин умеет быть предельно демократичным в своей режиссуре и ясным в сценическом тексте, он все еще умеет сомневаться. «У нас сейчас работой занят весь театр от крыши до подвалов, даже фойе, Бородину негде репетировать!» — рассказали прошлой осенью в дирекции. Такое можно услышать только в РАМТе. Часть силы Алексея Владимировича — в свободе взгляда на самого себя: он первым взял молодого коллегу на место главного режиссера; потесниться, уступить сцену другому поколению, другому постановочному методу для него не проблема. Все, что он ставит, от Стоппарда до Грибоедова, так или иначе — портрет мысли, иногда болезненно, иногда сокровенно, иногда страстно поворачивающейся внутри нашей эпохи, пульс которой режиссеру дано ощущать без ошибок. Сейчас он инсценирует роман Алексея Варламова «Душа моя Павел». Пушкин, строкой которого названа книга, создал свою волшебно-простую формулу воспитания: «Душа моя Павел, держись моих правил, люби то-то, не делай того-то… Кажись, это ясно?»… Ясно, но трудно неимоверно. А у Бородина получается. Он с Пушкиным родился в один день. **Марина Токарева,** обозреватель «Новой»

Дорогой Алексей Владимирович! Вам, наверное, не раз говорили, что Вы родились в один день с Пушкиным, и боюсь показаться не слишком оригинальным, но убежден, что это чудесное совпадение осветило, наполнило и предопределило Вашу такую славную, прекрасную, богатую событиями жизнь. Вы видитесь мне по-пушкински свободным, взыскательным художником, не зависящим ни от толпы, ни от начальства, идущим своей единственной дорогой. Сколько было на ней успехов и побед, скольких людей в театре — и актеров, и зрителей — Вы сумели увлечь и вдохновить, сколько всего в искусстве добились, и именно потому, что талант поразительно сочетается в Вас с благородством. Это слово нынче почти забыто, а между тем, когда я думаю о Вас, то именно оно приходит на ум. Вы действительно благородный человек, и это чувствует каждый, кто имеет честь Вас знать. Мне очень дорога наша с Вами личная дружба, которая возникла в каком-то смысле как продолжение Ваших долгих творческих отношений с Литературным институтом и с нашим бывшим ректором Сергеем Есиным, невероятно ценившим Ваши работы и много лет подряд приводившим наших студентов в Ваш театр. Очень надеюсь, что эта традиция будет продолжена, и конечно, хочу пожелать в этот день, чтобы Ваша волшебная дорога длилась и длилась, чтобы Вы радовали нас новыми работами и Ваше обращение к молодым героям продолжало давать Вам ту силу и обаяние юности, которую не могут победить никакие годы. **Алексей Варламов,** писатель, ректор Литературного института имени А.М. Горького