К этому я бы добавил вот что. Людмила Овчинникова никогда не была просто первооткрывателем, регистратором и публикатором новых фактов. Она всегда была строгим аналитиком, имевшим мужество честно обнародовать не только факты, но и выводы, следующие из всей совокупности фактов. Независимо от того, насколько нелицеприятны были эти выводы с точки зрения политической конъюнктуры в тот или иной момент.

Помню, как

Она никогда не боялась смотреть самой страшной правде о войне прямо глаза в глаза.

Вот и один из последних ее материалов (в «Российской газете») — аналитический: «Ад. Послесловие. Сталинград в кино, в книге и в моей жизни».

В свидетели того, чем был тогда Сталинград не только для нас, но и для судеб планеты, Людмила берет журналистов американских и английских газет. Но не сегодняшних, а тех, что освещали тогда события на советско-германском фронте. Вот только два из тех свидетельств.

И еще. Это напечатала «Таймс» в том же феврале 1943 года:

Впрочем, «самозабвенная жажда знаний» — это уже скорее имеет отношение к причинам и Сталинградской, и окончательной нашей Победы в той войне. Но об этом — позже. А пока отметим для себя «способность к самопожертвованию».

Теперь о фильме Федора Бондарчука.

Фильм она не приняла. Слишком много в нем, по ее мнению, было этого самого, клипового — далекого от того, что она видела собственными глазами. Может быть, она слишком сурово отнеслась к этой работе известного кинорежиссера. Но — имела моральное право.

Да, фильм «Сталинград» Люда не приняла. Но не из-за таких кадров, как знаменитая огненная атака, неоднократно предварившая в рекламных роликах показ самого фильма, которые невольно вызывали сомнение у сегодняшнего зрителя. Чтобы живые люди, превращенные в пылающие факелы или костры, поднимались в атаку и опрокидывали врага, обращали его в бегство, — такое физически невозможно. Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда.

Но это было! В Сталинграде, в 1942 году.

Документальное свидетельство в показанной на ТВ-канале «Звезда» передаче из цикла «Легенды армии» о создателе (в 1941 году) и первом командующем нового рода войск в Красной армии — ВДВ — дважды Герое Советского Союза генерале Василии Афанасьевиче Глазунове:

Было для нас с моей женой Таней одно обстоятельство, делавшее нашу дружбу с Людой особенно теплой. Дело в том, что одним из главных направлений в реставрации Овчинниковой полной правды о Сталинградской битве была роль в ней десантных войск. Известно уже послевоенное высказывание маршала Чуйкова: если бы не десантники, итоги сражения на Волге могли бы оказаться совсем иными.

И это уже имеет самое прямое отношение к Таниной родословной. В послужном списке ее отца, Сергея Николаевича Яковлева, кадрового военного с 1920 годов, место службы осенью 1941 года обозначено: управление боевой подготовки ВДВ. Предистория такая. Танин отец был знаком с Василием Афанасьевичем Глазуновым с конца 30-х годов. Были соседями. Дружили семьями. Дружили их жены. С детства и потом всю жизнь дружили дочери. И поэтому, когда Глазунова в 41-м вызвали в Кремль и Сталин сообщил о его назначении командующим нового рода войск — ВДВ (десантные части в Красной армии появились чуть ли не с ее рождения, но до этого они входили либо в авиационные, либо в общевойсковые соединения), — ничего удивительного не было в том, что Василий Афанасьевич предложил Таниному отцу заняться боевой подготовкой комсостава ВДВ по особой, самим Глазуновым разработанной программе.

Боевой опыт у Сергея Николаевича был. Есть кадры кинохроники 1940 года, на которых Калинин вручает ему орден Красного Знамени за участие в «незнаменитой» (по Твардовскому) войне с Финляндией. В боях Великой Отечественной к ордену Красному Знамени прибавилось еще несколько орденов, в том числе орден Ленина и один из самых первых орденов Отечественной войны. Победу встретил в Вене. После войны преподавал десантное дело в Академии имени Фрунзе.

Таня, семилетней девочкой пребывая в дни сражения за Москву вместе с отцом в тогдашней столице наших десантных и инженерных войск — подмосковном Нахабино, на всю жизнь запомнила, как встречал поселок десантников, смертельно усталых, с почерневшими лицами, в окровавленных бинтах, но при оружии, — только что с боем прорвавшихся из вражеского окружения. А Люда также на всю жизнь запомнила тех десантников, что спускались к ним в подвал и приносили им, детям, еду. Вот это их сближало даже больше, чем долгие общие годы в «Комсомолке».

Люда не приняла фильм Федора Бондарчука совсем не из-за таких кадров, как огненная атака десантников Родимцева. Она-то своими глазами видела тогда, в пылающем Сталинграде, много такого, «чего просто не может быть, потому что этого не может быть никогда». И потом, когда в архивах знакомилась со сталинградскими боевыми донесениями, находила тому неоднократные документальные свидетельства.

Может быть, и слишком строго отнеслась она к этой киноленте, но вот какой счет она к ней предъявляла:

Однажды мне довелось беседовать с генералом Родимцевым. Он говорил о вещах очень тяжелых. О том, например, что за время Сталинградского сражения несколько раз полностью обновился состав его дивизии: на место павших заступали пополнения живых. И когда я спросил, что его больше всего поражало в его солдатах, он ответил почти так же, как Люда:

Знали, чувствовали, за что умирают. Я напомнил ахматовские строки: «Мы знаем, что нынче лежит на весах и что совершается ныне…» Он сказал: «Вот именно».

Люда говорила, что реально тогда, в Сталинграде, больше встречала таких, как капитан Тушин, чем таких, как в этом, да и во многих других сегодняшних фильмах о войне. Полагала, что «сейчас в нашей стране трудно найти фильм или спектакль, в котором бы среди красноармейцев непременно не присутствовали выходцы из лагерей, бывшие уголовники».

Ну, положим, такими предупредительно, осторожно, молчаливо нежными, похожими скорее на толстовского капитана Тушина или лермонтовского Максим Максимыча те наши десантники были с детьми и женщинами сталинградских подвалов. В огненных атаках, приводивших в ужас врага, у них были совсем другие лица. Впрочем, они, знающие толк в воинской дисциплине в бою и в боевой подготовке, порой показывали это другое лицо и нашенским же высокопоставленным «отдельным штатским лицам», привыкшим к почитанию «нижними чинами» собственной персоны.

История тех легендарных (в основном из добровольцев) 1941–1942 годов наборов ВДВ сохранила такой эпизод. Однажды Глазунова срочно вызвали в Кремль. Поводом стало дорожное происшествие. Дальше — документально:

К счастью, никто серьезно не пострадал. Но в кабинете Сталина Берия «требовал крови», вопрошая: неужели они не могли быть потише, посмирнее? Глазунов оправдывался: «Но это же десантники! Самые отчаянные. Других не держим. Другие — потише и посмирнее — у меня воевать просто не смогут». Сталин подвел итог: «Будем считать, что партийное внушение товарищ Глазунов выслушал. Пусть забирает своих разбойников и сам с ними разбирается».

Да, всякое бывало на той войне. Но Люда-то честно говорила и писала только о том, что было именно с ней.

Андрей Битов однажды высказал в «Новой газете» идею поставить необычный памятник, на одной из граней которого будут начальные строки из «Хаджи-Мурата» — о неистребимости энергии жизни в цветах простого татарника, а на другой — посвящение последнему произведению Льва Толстого.

Прекрасная идея! Но только такой памятник уже есть. Правда, не в граните и бронзе — на последних страницах исповедальной повести Людмилы Овчинниковой. О том, как жила-была девочка в самом пекле Сталинградского сражения и своими глазами видела такое, что по всем законам всех цивилизаций не полагается видеть ребенку, от чего его пытались уберечь во все века. Видела, например, как Мамаев курган, склоны которого до войны по весне были алыми от тюльпанов, становился черными. Черная окраска медленно ползла вверх, пока наконец не достигла вершины кургана. Это морская пехота шла на лобовой штурм, и курган обретал цвет бушлатов погибших моряков.

И вот он наступил — первый день без выстрелов. И в этот день Люда тоже увидела среди развалин, в снегу, цветок татарника…

Мы знаем, зачем Толстому нужен был его татарник в «Хаджи-Мурате». Но здесь не возникает ни капли подозрения в заимствовании образа. И не только потому, что девочка видела это своими глазами. Но и потому, что здесь свой образ — детства, прошедшего путь от довоенных тюльпанов на склонах Мамаева кургана («сколько могли унести») до вот этого чудом сохранившегося, единственного уцелевшего, дикого, колючего, но все-таки цветка. Сколько горькой иронии над расхожей фразой «дети — цветы жизни» таил в себе этот образ!

Окончание тут