Практическая бессмысленность таких предложений известна любому специалисту-криминологу: ужесточение наказания за тяжкие преступления, тем более — смертная казнь, не влияет на уровень и динамику преступности. Основная масса тяжелых преступлений, прежде всего, убийств, совершается в быту, по случайным причинам, с использованием подручных орудий. Жертвами в 80% случаев становятся знакомые или близкие убийце люди — члены семьи, собутыльники или соседи. Это знание, доступное любому образованному человеку, возможно, даже нашим депутатам, для них не аргумент, чтобы удержаться от популистской риторики. Снижение преступности связано со всем, что сокращает потенциал насилия, фрагментацию общества и, напротив, усиление солидарности. А это возможно лишь с ростом благосостояния, повышением доверия к полиции, к судебным и политическим институтам, с участием в общественных делах, а значит — с чувством ответственности граждан за положение дел в стране и конкретно там, где они живут, с гуманизацией нравов, с ростом образования. А непосредственно в практическом плане — с эффективной профилактической работой полиции.

Казанская беда — не первый и, видимо, не последний случай. Избавиться от иррациональных взрывов агрессии, насилия, серийных убийств нереалистично, это случается даже в странах с самыми низкими показателями преступности, как об этом свидетельствует пример Норвегии, где Брейвик, националист или фашист, расстрелял более 80 человек, попавших ему под руку, или бойня в новозеландском Крайстчерче. Преступность нельзя искоренить, но можно держать ее под контролем полиции и социальных работников, опирающихся на доверие общества.

После прекращения массовых репрессий и политики десталинизации Хрущева число смертных казней в СССР пошло вниз. За 27 лет послесталинского времени (1962–1989 годы) было вынесено 24,4 тысячи смертных приговоров (в среднем по 900 человек в год, но это в среднем, поскольку эта цифра год от года снижалась: с 2400 в 1962 году до менее 500 в 1983-м, причем каждый десятый был помилован). Приговоры выносились не только убийцам, но и валютчикам, цеховикам — за госизмену, шпионаж, покушения на руководителей государства и по другим статьям.

В первые шесть постсоветских лет к казни приговаривались ежегодно от 160 до 140 человек, но исполнение приговора осуществлялось лишь в исключительных случаях и в основном заменялось пожизненным заключением (что, кстати, по доминирующему в обществе мнению, является более тяжелым наказанием, чем расстрел).

Запрет на смертную казнь был непременным условием членства России в Совете Европы и других европейских организациях. Российское руководство подписало эти соглашение в 1993 году, приостановив с 1996 года исполнение смертных приговоров; позднее мораторий был превращен в закон о недопустимости казней и окончательно закреплен в 2009 году решением Конституционного суда. Несмотря на мораторий, численность регистрируемых преступлений снизилась на треть. Что-то из этого снижения может быть отнесена на недобросовестность полицейской статистики, отказывающейся регистрировать информацию о совершенных преступлениях. Но такой аргумент вряд ли может быть признан серьезным, поскольку речь идет именно о тяжких преступлениях, скрыть которые трудно. Число убийств с 2000 года по 2019 год уменьшилось в 4 раза, изнасилований — в 4,7 раза.

Нынешние призывы к восстановлению смертной казни имеют другие цели, и мотивы такого самопиара политиков, теряющих доверие и поддержку избирателей, вполне понятны и отвратительны. Во-первых, это повод заявить о том, что отказ от смертной казни навязан нам Европой, чтобы еще раз продемонстрировать свой «патриотизм» и любовь к начальству, публично объявить о необходимости разрыва с Европой, подвергающей Россию (читай: российское руководство) критике и нежелательным санкциям за внешнеполитический авантюризм и убийство своих оппонентов.

Второй мотив для провокаций такого рода состоит в том, чтобы, подыгрывая темным настроениям масс, перенаправить поднимающееся недовольство властью, раздражение или даже презрение к ней, на другие, не связанные с преступлением вещи. В таких «пакетных» законодательных инициативах публичное негодование по поводу трагедии и шумные требования ужесточить наказания для убийц, повысить возрастные нормы при продаже оружия и все такое прочее соединяются с предложениями запретить компьютерные игры как насаждающие насилие, агрессию, чуждые нам нравы, усилить контроль в социальных сетях, изолировать российский интернет и т.п. То, что это легко вяжется, показывает пример свердловского замгубернатора Крекова, объявившего Галявиева «волонтером Навального».

получив дополнительные возможности нейтрализовать всех, кто недоволен нынешней властью и ее политикой.

Отмена закона о запрете смертной казни допустима только с изменением Конституции РФ, что, как показал недавний опыт, возможно, но не в связи с данным конкретным случаем — это слишком хлопотно и затратно. Редакция Конституции 2020 года также не допускает возвращения высшей меры наказания. В этом плане призывы к возвращению смертной казни носят характер антиконституционной деятельности, но никто, конечно, не собирается привлекать этих демагогов к ответственности. Понятно, что такие заявления не столько проявления депутатской неразумности, сколько игра в популизм. Всерьез российское руководство не собирается выходить из европейских организаций, по крайней мере, в ближайшее время. Идиотизм сдерживается трезвым пониманием, что разрыв с Европой ударит главным образом по самой России и обернется ее полной изоляцией, окончательным признанием «страной-изгоем».

Такая циничная тактика представляется беспроигрышной. Этот как раз тот случай, когда кажется, что легко получить поддержку со стороны консервативных слоев населения. Однако расчеты на то, что наше население в массе своей стоит за возвращение смертной казни, не так уж верны, как это было еще совсем недавно. Сегодня мнения в обществе по этому вопросу распределяются иначе, чем это кажется инициаторам подобных предложений. Социологические исследования показывают, что ситуация медленно, с трудом, но все-таки меняется, соотношение сторонников казни и противников отмены запрета смертной казни иное, чем это было 30 лет назад. На пике массового страха и ожесточения в 1999 и 2002 годах соотношение было 73:20, в 2017-м — 44:41, позже — 50:40.

Как видно из графика, всплески карательных настроений в обществе следуют за общим ухудшением политического и экономического положения в стране, роста преступности (особенно в первой половине 90-х годов) или за потрясшими общество случаями экстраординарных преступлений, терактов (в 1999, 2002 и 2004 годах), или особых проявлений жестокости в ходе чеченской войны. Беспомощность или бесчеловечность поведения властей (как это было на Дубровке или в Беслане) провоцируют компенсаторную жестокость масс, неудовлетворенных соответствующими действиями спецназа и полиции.

Анализ данных социологических опросов по этим проблемам, проведенных в 2007 и 2011 годах, показывает, что смысл массовых требований возвращения (или даже — расширения) применения смертной казни сводится к трем социально-психологическим комплексам:

1. мести, охватывающей основную часть населения (об этом говорят 55% опрошенных);
2. устрашения тех, кто склонен к социальной девиации (другими словами: не очень ясной идеи социальной защиты, которую разделяют 18%);
3. представление, что казнь способствует «очищению общества» от вредных и опасных элементов (10%).

Лишь менее 4% россиян полагают, что эта мера будет способствовать оздоровлению общества и укреплению морали.

Такое распределение мнений говорит о том, что мы имеем дело с архаическими слоями массового сознания, проявлением дохристианского, по сути — языческого, понимания справедливости как возмездия — «око за око, зуб за зуб», то есть магического уравнения вреда, вины и ответственности. Архаизация массового сознания — явление не такое простое, как кажется на первый взгляд. Ответная агрессия («расстрелять, как бешеных собак») в таких случаях становится символическим или психологическим восполнением невозможной в реальности справедливости, оборотной стороной беззащитности и беспомощности людей. Злоба, мстительность не только симптом традиционалистской регрессии населения, тренда примитивности коллективного мышления, но и показатель несостоятельности или неустойчивости универсалистской, «общечеловеческой» морали современного общества. Я имею в виду здесь тот факт, что в российском сознании (в отличие от западного) вытеснен или подавлен, нейтрализован трагический опыт ХХ века: трезвое, лишенное каких-либо иллюзий понимание, что лишение человека жизни от имени государства рано или поздно может обернуться снятием ограничений для репрессий другого рода и других масштабов, оправданием террора, преступных войн, ведущихся от имени государства. Дело не в сентиментальной жалости к убийцам или насильникам, а в осознании опасности, угрозы, которую несет присвоение суверенного права государства на монополию насилия, не контролируемого обществом, не уравновешиваемым обществом. Отсутствие демократии оборачивается легализацией государственного произвола. Единственным моральным барьером против этого является всеобщее признание человеческой жизни (любой) высшей ценностью.

Как всегда, дьявол скрыт в деталях:

И если сегодня будет восстановлена высшая мера наказания, то у меня нет сомнений, что ее применение будет подчинено тем же интересам бесконтрольной власти, как и в советское время. Напротив, население считает, если уж надо возвращать смертную казнь, то прежде всего — за преступления против обычных людей: за умышленные (в основном — серийные) убийства, изнасилование несовершеннолетних, торговлю наркотиками, терроризм (сопровождаемый жертвами), а не за преступления против государства (шпионаж, государственную измену в мирное время и т.п.). Вопрос: можно ли доверять нынешнему суду или полиции, подкидывающим наркотики и фабрикующим обвинения, государству, считающему оправданным без суда убивать своих критиков и оппонентов? Исходя из своего опыта социолога, я бы сказал, что многие россияне ответят «да» («можно, нужно»).

Требование смерти для преступника в целях профилактики преступности и предупреждения будущих правонарушений, как и соображения о нравственном значении ликвидации безнадежно испорченных злодеев, служат лишь дополнительным аргументом для доминирующей в коллективном сознании жажде мести. 47% опрошенных (против 39%, 2011 год) заявили, что они будут чувствовать себя спокойнее, если в России будет вновь применяться смертная казнь. Спокойствие этим гражданам придает не реальный расстрел приговоренных к смерти, а чувство восстановленной справедливости и порядка, не имеющее отношения к реальности.

Аргументы противников возвращения смертной казни, общее число которых увеличилось за 30 лет с 17% до 40–43%, сводятся к следующим:

• Смертная казнь отнимает у человека возможность осознать свою вину, раскаяться и измениться (13%);
• Человеческая жизнь является величайшей ценностью для цивилизованного человечества, Россия должна быть цивилизованной страной и полностью отказаться от смертной казни (12%);
• Никто, кроме Бога, не имеет права отнимать у человека жизнь (12%);
• Смертная казнь бесполезна, ужесточение наказаний не ведет к снижению преступности, а оборачивается лишь общим озлоблением (12%);
• Наш суд будет злоупотреблять ее применением (10%);
• Сострадание к преступникам соответствует русским традициям, национальному характеру, отказ от смертной казни следует этим традициям (4%).

Ясность в проблему вносят не столько сами доводы «за и против», сколько кто, собственно, высказывает их, какие социальные группы придерживаются тех и других мнений. И тут противостояние мнений начинает приобретать четкие контуры. За смертную казнь выступают пожилые, малообразованные, бедные, испуганные происходящим люди, не имеющие выхода для своего раздражения и страха, нуждающиеся в моральной компенсации. Против — преимущественно молодые, образованные и более обеспеченные, более гуманно настроенные россияне. Именно их взгляды и ценности стремится дискредитировать и нейтрализовать наша консервативная, правильнее сказать — реакционная, Дума, старающаяся вернуть Россию в прошлое, к временам советского тоталитаризма.

И последнее, что хочется сказать в этой связи: милитаризация общества, начинающаяся уже с детского сада, с начальной школы, неизбежно ведет к повышению уровня коллективной агрессии и насилия. То, что это уже реальность, подтверждают недавние сообщения СМИ. В подмосковной школе третьеклассники на параде 9 Мая шли с игрушечными автоматами и скандировали: «Мы — русские! С нами Бог»; в Лихославльском районе Твери воспитанников более 100 детских садов собирались задействовать в параде «малышковых войск» — в военной одежде разных родов войск и с макетами военной техники. Как-то это перекликается со словами казанского стрелка, заявившего, что он — бог и всех ненавидит.