1

Сорокин пишет концентрическими кругами. Постепенно и методично он отходит от центрального зерна-сюжета и загребает по бокам, расширяя захваченную повествованием территорию. Начиненный изобретательными деталями (чего стоит пыточный инструмент «несмеяна») вымышленный мир быстро растет и, к несчастью, стремительно сближается с тем, где живут не только персонажи Сорокина, но и его читатели. Во всяком случае, так произошло с повестью «День опричника», которая заразила не только родные, но и соседские края, вроде Беларуси.

«Доктор Гарин» (М.: Corpus, 2021), однако, построен иначе. Это не развитие предыдущих мотивов, а их сумма, лишь прологом к которой служит блестящая повесть «Метель», представившая, но отнюдь не исчерпавшая главного героя.

Гарин из «Метели» — фигура условная и стилизованная под интеллигента из русской классики. Это — совокупность доброхотов либеральной традиции. Верный своему врачебному долгу, он везет вакцину, которая предохраняет от мора, превращающего людей в зомби. По пути Гарин отдается мимолетной страсти, братается с мужиком, бьет его по лицу, ищет искупления и находит его в адских муках, под воздействием психоделического зелья.

О том, чем это все кончилось, мы узнаем уже из нового романа с новым Гариным. Тут он стоит уже не на глиняных, как у всех лишних людей, а на титановых ногах взамен тех, что отморозил в «Метели».

В первую очередь Гарин претендует на жизнеподобие в той же степени, что и сам роман, вывернувшийся из матрицы концептуальной школы и выросший в эпическую прозу. По-барочному избыточно богатая, по-сорокински — многожанровая, по нему же — ветвистая, эта большая во всех отношениях книга держится на центральном образе доктора Гарина.

Профессия придает смысл и благородство его существованию. Он терпеливый и успешный врач, практикующий «гипермодернистскую» медицину (с помощью электрошокера). Пылкий любовник. Интеллигент с взыскательным вкусом, предпочитающим Шопена Моцарту. Склонный к рефлексии, он открыт новому и принимает бесконечные испытания («мешок без дна») с тем стоическим мужеством, которым его наградила традиция. Гарин — достойный наследник таких докторов-гуманистов, как Чехов, Булгаков и Живаго, призван нести их миссию: вылечить народ и вправить ему мозги, не дав превратиться в зомби. Этим, собственно, и занимается весь роман психиатр Гарин в том постчеловеческом мире, где «милитаристы-генетики «множат сущности без необходимости», создавая «инвалидов духа» и тела.

Сорокин, который со времен «Голубого сала» открыл для себя генетику как делянку монстров, густо населил ими свой новый роман. Здесь живут очень маленькие женщины, выращенные для гарема в школе «изумрудных жен», и очень большие, размером с белого слона, олицетворяющие родину- мать. С тех пор как животных запретили показывать в цирках, их заменил «человеческий гротеск»: «На аренах кишели теплые и холодные люди, подушки, крылатые андрогины, девушки-цветы, выращенные в китайских генных лабораториях, и мальчики-шмели из Сколково, опыляющие этих девочек».

Но лучшие экземпляры в этом смахивающем на Босха зверинце клонов — «великолепная восьмерка» мировых политиков в отставке, которых нельзя не узнать по именам и манерам. Дональд, например, всем хамит, а Владимир знает и повторяет только одну фразу и мантру: «Это не я». Изображая отторгнутых новым миром властелинов нашего мира, Сорокин вернулся к своему любимому приему овеществления метафор и создал комических существ, состоящих в основном из ягодиц: жопа с ручкой.

Вот с такими пациентами и приходится работать доктору Гарину. «Антропоморфизм, — сам с собой рассуждает он, — еще после Первой войны дал такую трещину, что вряд ли человечество ее сумеет заделать. Кто в ответе за все человеческое? Психиатры».

2

Одиссея доктора Гарина иногда и впрямь напоминает классическую, но такую, которую мог бы придумать, подсказывает автор, только «пьяный Гомер». Нанизывая приключения на странствие героя, Сорокин щедро делится приемами всех авантюрных романов, по которым мы скучаем с детства. Тут и лагерь «сладкой анархии» с миниатюрной богиней «цвета темного шоколада», и крепость в старорусском духе с казаками и дуэлями, и «берендеево царство» вроде Обломовки, и приют лотофагов- наркодилеров с их буддийским зельем, и столько другого, что более расчетливому писателю хватило бы на цикл с регулярными продолжениями.

Следя за походом героя, который, как многие в последних книгах Сорокина, стремится на Восток и за Урал, мы попутно знакомимся с той историей будущего, что нам придумал — не дай бог, угадал — автор. Для этого Сорокин использует вставные тексты. Как и положено интеллигенту, Гарин живет в словах, прежде всего — в поговорках, которыми он реагирует на любые коллизии. «Не стирайте надежду, надежда не одежда», «Обед не наделал синих бед», «Хороший стрелок — не творог». Автор целой книги самодельных пословиц, Сорокин делится со своим героем этими абсурдными речениями, которые внедрены в текст на манер ложных бакенов: раз слова рифмуются, они должны что-то означать, но неизвестно — что. (Кстати, таких поговорок много в китайском языке.)

Помимо фольклора о словесном аппетите Гарина говорит то обстоятельство, что он не может пройти мимо любого встреченного и якобы случайного текста. Фрагменты прочитанного складываются в беглую, расплывчатую, неуверенную хронику альтернативной реальности — как той, что после нас, так и той, из которой она выросла.

В этой версии советской истории главный герой — избежавший расстрела Берия, который соединил социализм с православием и начал новый НЭП. Дальше, пророчит автор, все в мире катится по наклонной плоскости: три войны с применением атомного оружия, раздробленная страна с Уральской, среди прочих, республикой и Рязанским, среди других, царством. Самокаты на картошке. Междоусобицы и бунты, включая мятеж «восставших палачей».

От других апокалиптических видений сорокинские кошмары отличает фирменный букет стилей. Собирая специально разбитую мозаику, мы добываем факты из диковинно преломленных отражений. В романе собрались отрывки из книг, которые могли бы написать деревенщики, сказ Ивана Железного «Весенняя грызня гебух», очерк про свихнувшегося чекиста и пространный роман Евсея Воскова «Зачем тебе Америка, Джонни», где рассказывается об успехе американского певца, похожего на «красного Элвиса» Дина Рида, в бериевской Москве, которую он покорил песней «Я немного подшофе, я летел из Санта-Фе».

Постепенно, однако, вставные тексты сходят с ума и начинают заговариваться: шесть бульдозеров «завершили свою тяжелую, зажолую, героическую, но не элегическую, невероятную, но всем понятную работу-храпоту». Неизбежная у Сорокина глоссолалия складывается из нелепых рифмоидов, останавливающих бег стержневого сюжета и вынуждающих относиться к нему с подозрением — как к другому способу надуть читателя.

Самое интересное в этих разноликих эпизодах, что собранные вместе они напоминают автопародию. Упорный поклонник, как я, читавший все книги Сорокина и писавший о каждой, узнает во вставных текстах приемы из прежних опусов. И «Нормы», и «Очереди», и «Тридцатой любви Марины», и «Голубого сала», куда пошла бы история расчленения и продажи за границу тела Ленина: «Коммунистическая партия Италии купила правую руку Ильича, Коммунистическая партия Франции — левую руку…» и так далее вплоть до гениталий, которые «хранились на ближней даче Сталина».

3

Кульминация путешествия Гарина из независимого, но разбомбленного Алтая до японизированного Хабаровска с оставшейся от героических времен «улицей Фургала» наступает в наиболее цельной, сильной и страшной части романа «Белая ворона». В ней Сорокин с предельным натурализмом и отчаянием описал мир чернышей, мутантов, созданных «в 1969 году, когда КГБ удалось выкрасть американские генетические разработки по созданию суперсолдат».

Опираясь на эту городскую легенду, которая бродит по всем триллерам, Сорокин вырастил из нее могучий символ — последних наследников империи. В них «природа человека в одночасье рухнула в темный погреб глухой физиологической хтони, в бессловесное переплетение жил, вен, потрохов, слизи и кровяных сгустков, поворочалась там, мыча, ухая, и вылезла уже другой, с новым лицом, новыми ценностями и целями».

Дети искусственной эволюции, черныши, вырвались из-под навязанной им роли, пережили ядерную бомбардировку и создали собственную — кривую — цивилизацию с городом без единой прямой линии, свихнувшуюся, как видит ее Гарин, болотную Венецию. Изображенное с кинематографической четкостью и просящееся на экран грандиозное и ужасное логово, как будто пришло из старого анекдота: про мужика, которого с трудом вытаскивают из топи, а он сопротивляется с криком «Да живу я здесь».

Попав в плен, Гарин узнал, что такое болотный ГУЛАГ, где в зверских, но знакомых читателям Солженицына и Шаламова условиях голодные, замерзающие зэки под ежедневной угрозой смерти занимаются бессмысленным трудом. Оторвавшиеся от людей черныши утратили интерес к нажитому нами. Единственное, что их интересует, — таинственное средство связи с потусторонним и могущественным: мобильники. Если карго-культ дикарей подбивал их строить самолеты из хвороста, то в лагере чернышей выпиливают сотовые телефоны из дерева. Сакральный объект главного ритуала: громадный каменный топор, который Гарин сперва принимает за крест. Не «Икона и топор», как называется знаменитая книга Джеймса Биллингтона о русской истории, а топором как иконой завершается отечественная история в изложении Сорокина.

Чем дальше мы погружаемся в его книгу, тем меньше надежд остается на счастливый конец. Понимая, куда он завел читателя, автор вновь меняет жанр, переходя от черной сказки к волшебной. В ней, как у Проппа, Афанасьева и Джеймса Бонда, работают магические предметы и звери-помощники, которые доводят нас до эпилога. Спасти Гарина может только чудо, и оно происходит, ибо, как с восторженной доверчивостью объясняет себе доктор, «чудо всегда рядом. И оно так же естественно, как сама жизнь».

Мы можем поверить в хеппи-энд, а можем принять его за галлюцинацию, но это уже ничего не изменит. Вместе с путешествием по огромному роману Сорокина мы завершили ревизию и пути его автора. «Доктор Гарин» вобрал в себя мотивы предыдущих книг, где сквозь каждый эпизод, персонаж и метафору просвечивает голографическая мифология.

Рэй Брэдбери говорил: «Я хотел не предсказать будущее, а предотвратить его». Сорокин, похоже, на это уже не надеется.