Выбор небанальный. «Заговор» вырос из романа «Зависть», где важнейшей стихией были слово, метафора, образ. В пьесе же, кажется, почти ничего не происходит. Ну, изобретает в двадцатых годах прошлого века один человек особый продукт для советской власти; ну, бродит другой с желтой подушкой, бормоча странные речи; ну, третий произносит монологи о себе несчастном и мироздании; есть коммунальные сцены страстей, побочная линия любви. И «широкий» зритель спектакля может задать себе известный вопрос «Радио Arzamas»: зачем я это увидел? А более «узкий» вправе спросить: зачем мне это показал Сергей Женовач.

Интерпретаций множество. Чтобы вернуться на столетие назад, в разлом истории русского мира, поразмышлять об эпохе, в которой художник/человек чувствует себя на родине в эмиграции. Эпохе, которая всегда возвращается. Чтобы приглядеться, что там можно понять про «сегодня» через «вчера» и про «вчера» для «сегодня». Что мелькает за трудными отношениями автора с героями, какая тема, музыка, боль. Наконец, чтобы предъявить сцене некий неожиданный уровень сложности — в монологах Кавалерова и Ивана Бабичева.

В центре спектакля — треугольник. Не любовный — идейный: поэт, пророк, строитель нового мира или завистник, разрушитель, пошляк.

Итак, трое: братья Бабичевы и Кавалеров. Андрей Бабичев — Михаил Пореченков. Так уж выходит, что мощная харизма артиста теснит на сцене все и вся. С первой минуты исполнения уморительно-смешной гимнастики до последнего «парада» на трибуне. Он будто и создан для этой роли — демиурга пищепрома, раблезианца на службе народной власти, героя, шагнувшего с советского агитплаката. За вдохновенной калькуляцией нового сорта колбасы (70 процентов телятины по 35 копеек!) он, одержимый миссией, перестает слышать. Колбаса для него — и хлеб, и зрелище, и сила, настоящее и будущее, символ и смысл. И когда в финальной сцене она шмякается об пол (а до того ее бережно несли и держали, как младенца в пеленках), по гражданам на сцене и в зале прокатывается: «Ох!».

Андрей озабочен «совхозами, пасеками, столовыми». Производством жратвы для победившей революции. А его брат Иван Бабичев — контрреволюционным вопросом: как не дать «сожрать себя как пищу». Андрей изобретает колбасу для рабочих и крестьян, Иван — машину по имени Офелия, которая производит все, но не достанется никому. Они последовательно отрицают друг друга. Андрей считает, что брата пора расстрелять, Иван же призывает: «Убейте брата моего!».

У Олеши Иван — опустившийся лжепророк. В спектакле он еще и странный «рыцарь умирающего века», борец с мельницами столетия, не желающий принимать дивный новый мир, пытающийся отомстить за гибель старого, внести как можно больше зла и раздора. Артем Волобуев играет Ивана тонко: оплывшее лицо, плавные манеры, приглушенное исступление. Эпатажный котелок на голове, подушка с грязной наволочкой в руках и убежденность: «Эпоха умирает с моим именем на устах».

Режиссер дает залу подробно разглядеть братьев-антиподов: обаятельно-сытую морду власти и оплывшее лицо маргинала, потерпевшего поражение, услышать их словесные поединки.

Центральным героем и романа, и пьесы у Олеши был Кавалеров. Он долго оставался и главным героем писательского воображения. Это Кавалерова зависть душит и уничтожает, это его не любят вещи, это он человек угла, куда его задвинули обстоятельства общей несвободы. «Кавалеров смотрел на мир моими глазами», — признавал Олеша. И вслед за ним это и сегодня могут повторить многие. Протест своего героя Олеша трактует как жажду справедливости, а Женовач — как проявление особой природы человека без места в мире, необходимого, но лишнего. Алексей Краснёнков играет потерянность внешнюю и душевную. В «Заговоре» нет плохих и хороших, здесь все иначе устроено. Кто такой Кавалеров? И что означает нищета его духа — обездоленность или сокровища?

Олеша размышлял об этом много лет, трижды обращался к теме. Триста раз начинал первую страницу «Зависти». Николай Кавалеров у него сначала был уникальным художником, человеком тончайших творческих вибраций, потом — завистником-резонером, ночующим у пышной веселой вдовы. От поэта до пошляка он двигался внутри литературных опытов автора. Грандиозный исследователь творчества писателя Аркадий Белинков считал стержневым мотивом романа/пьесы то, что «победа отбирается у значительного человека и отдается бездарному». Женовач в начале третьего десятилетия ХХI века изучает драму истории, смотрит, как действуют механизмы, при которых поэта из жизни вытесняет колбасник, как сам поэт обращается в кризисное лицо, перемещенный тип. Яростный спор братьев для писателя был поединком эпох, для режиссера он — битва разных начал. Женовач выстраивает здесь некое томительное замедление внутри непонятной, противоречивой жизни, словно смотрит в перевернутый бинокль. И кто тут важнее, кто опаснее — философ-подстрекатель, партноменклатура, бродяга-сочинитель — вскоре самым подробным образом разберется век.

Женовач вытаскивает из материала комизм, гротеск, во множестве сцен светится режиссерская ирония. Валентину (Софья Райзман), вокруг которой вращается «треугольник», ту самую, что «прошумела как ветвь, полная цветов и листьев», он делает не просто объектом любви, но и отчасти той самой механистично-послушной машиной — Офелией. Создает сочные фоновые сцены, дирижирует ансамблем молодых артистов.

Особенную декорацию построил для спектакля сценограф Александр Боровский, а художник Дамир Исмагилов создал виртуозную световую партитуру. Занавес — супрематистская композиция. На огромном округленном фанерном щите вертикали цветовых плоскостей выглядят сверхстильно. Они в спектакле работают, открываются и поднимаются, пропуская героев. За «занавесом» — невесомая конструктивистская лестница, на которой идет действие. Все в облике и одежде спектакля, даже шрифты программки отсылают к художественной культуре первой трети ХХ столетия — Малевичу, Эль Лисицкому, Родченко, а в звуковом облаке композитора Григория Гоберника бравурная музыка страны Советов соседствует с новейшей мелодикой.

Здесь рапид авторского взгляда, его высочайшая пристальность, сделавшие прозу Олеши особенной даже среди тонких стилистов-современников, оборачиваются таинственной неразъясненностью характеров и положений, свежестью сценической речи. Спектакль кажется негласным завершением трилогии: «Самоубийца» Эрдмана, «Старуха» Хармса и «Заговор чувств» Олеши. Трилогии, в которой режиссер вместе с героями плывет в водоворотах их и своего времени.

Закадровый сюжет судьбы Олеши, конфликт человека и контекста, суровые швы, которыми простегана личная история Юрия Карловича для постановщика, возможно, связаны и с собственными потаенными вопросами. Заговор чувств, в котором незримо состоят все художники, в этом случае — палитра отношений с ремеслом и веком.

Не все художники принимают окраску своего времени, какой бы переливчатой она ни казалась. Женовач из тех, кто предпочитает стоять особняком, сам выбирает и диктует оттенки. Но он, как некогда Олеша, отлично знает, что «…в глазные прорези маски мерцающим взглядом следит за нами история». И, кажется, не особенно этому рад. Не название знаменитого романа «Зависть», а собственно его предмет в самых простых и низких формах — и не на сцене, а в жизни — окружает его с момента назначения. Все знают, как надо вести главный драматический театр страны в Камергерском, многие хищно приглядываются, не промахнулся ли, не пора ли предъявить права. Нет. Внутри годами расстроенного театрального механизма, где коммерческий успех был мерилом, а скандал — полезным событием, большие колеса и маленькие колесики со скрипом начинают поворачиваться по новым осям. И стрелки указывают время заниматься искусством.