Зачем Лир отдал королевство, Бутусов решает без разночтений: скорбный главой. За голову Лир то и дело хватается, по ней, обритой, досадливо шлепает, сжимает ее. Быть может, бело-серебристая планета раскачивает сознание, растет внутри его головы.

В сцене раздела королевства — ряд офисных стульев, на которых сидят персонажи, черные прямоугольные офисные светильники, выбеленные лица/маски царедворцев, все в темном, в красном только Лир; прологом ближайших событий внятно звучит реплика одной из старших: «Сестра и я — одной породы, и нам одна цена». Когда Корделия, младшая, отказывается принимать предложенные отцом условия, Лир к ней приближается, в нее всматривается, падает. Встает после обморока уже другим человеком. Наделенные кусками страны сестры переговариваются через его голову, как при больном, который невменяем. То, что казалось сумасбродством, таилось в тени, выходит на свет, становится настоящим. Лир ревет: «Не суйся между драконом и яростью его!», но очень быстро перестает быть «драконом» и движется к растерянности, бессилию пополам с бешенством.

Он не вдруг осознает себя изгоем. Ссорясь в Гонерильей (Яна Соболевская), держится за голову, она орет диким кабацким ором, а он ходит на коленях, хлопает себя по темени, вопрошая голосом ребенка: «Куда девалась половина свиты?..» Режиссер ставит свои смысловые акценты в тексте (классический перевод Бориса Пастернака): «дурак» — синоним шутовства, отчасти и безумства, у Лира красные носки, красная одежда, у шута колпак (дурак красному рад), внятным предсказанием всем присутствующим звучит: «Примкнете к нам, шутам и дуракам!» Они вместе, шут и король, постепенно тонут в сходящей на мир ночи, той, что «не пощадит ни дураков, ни умных».

Мутятся не только глаза, мутится вся жизненная оптика: «Слабеет мой рассудок…», «Я ранен в мозг…», «Я стар и безрассуден…» А между тем король (Артур Иванов) на вид силен и молод, тем страшнее его смятение.

Но не Лир главный герой этого спектакля, а режиссура.

Это трудно.

Буря накрывает всех, гигантские белые вихри закручиваются на высоте в глубине сцены, извергаются снова и снова, как только сгущается на сцене энергия зла.

Ансамбль артистов здесь в буквальном смысле ансамбль: пианист, трубач, ударник… — каждый дополняет другого, но солиста нет. И этот Лир не солист — он лишь оказался рядом с Шутом в центре происходящего.

Один из важнейших мотивов спектакля — слепота, ослепления. Белыми палочками слепцов персонажи нащупывают дорогу, Глостера еще не искалечили, но Шут уже играет в бадминтон яблоками, они раскалываются, разлетаются брызгами во все стороны. Разноцветные шары сыплются на сцену — Глостер никогда больше не увидит цвета, зеркало выгибается вибрирующей жестяной пластиной, искажая все отражения, темные стробоскопы, на которые в одно из предфинальных мгновений садятся герои, так и не вспыхнут, у сестер-соперниц проступает кровь на руках, на шее, лицах, а корона обрастает шутовскими бубенцами. Воздух разрывает отчаянный звук трубы, над сценой звучит, пробиваясь сквозь шум и ярость происходящего, хрупкая мелодия ксилофона. Спектакль насыщен шифрованной образностью. Всех окружают знаки — так вместе с автором читает пьесу постановщик, — но почти никто их не замечает.

В центре бутусовской архитектуры — Шут Корделия, Евгения Крегжде. Во времена автора эту роль отдавали актрисам, режиссер решил так же. Шут — в облике волшебницы (островерхий колпак, длинная юбка, бархатный кафтан), а на Корделии то мальчишеская одежда, то тонкая сорочка на лямках. «Три очень милых феечки сидели на скамеечке, и, съев по булке с маслицем, успели так замаслиться…» — произносит она английский стишок в переводе Маршака, глядя со стороны, что происходит с ее сестрами, Гонерильей и Реганой (Ольга Тумайкина). Евгении Крегжде еще предстоит свободно овладеть двойным рисунком роли, но уже сейчас она и Глостер — самые заметные фигуры действия. Танец Лира и Корделии —— драматичный, конвульсивный, отчаянный — идет через спектакль. Танец-протест против участи и обстоятельств, в которых ничего не опознаешь или узнаешь столько, что не сможешь вместить.

Пластика персонажа всегда у Бутусова вычерчивает внутреннее движение. В черной дискотеке спектакля все притопывают, пританцовывают, играют на разных инструментах.

Возможно, рок звучит лишь в голове у Лира, но мы тоже слышим его тяжелые удары. Здесь Глостер (Виктор Добронравов), виртуоз-ударник, бешено молотит палочками, и когда увезут ударную установку, он все еще будет бить по тарелкам. Это молчаливое неистовство, бессмысленная трата, усилия в пустоте — образ всего творящегося в спектакле. И король беззвучно разевает рот, как в «Крике» Мунка.

…На сцену бросают и бросают доски. Они сгорят, станут распятиями, а еще они — символы множества человеческих существ, щепок в водовороте, в котором гибнет и герой, и хор.

Все заливает полымя пожара, птицы на шестах (постановщик любит открытые приемы) мечутся по горящим небесам. Хаос овладевает происходящим, мир выгибается незнакомой параболой. Блестящая работа сценографа Максима Обрезкова и художника по свету Александра Сиваева.

Второй акт начинают пятеро странников, нетвердо держащихся за веревочки воздушных шариков: бездомные в постскриптуме существования. Сцены между соперницами-сестрами и соперниками-братьями лишены привычных накаленных страстей, выстроены как почти документальная фиксация. Злодейство и его механизмы — похоже, не то, что в первую очередь занимает режиссера в этой работе.

Бутусов — один из самых отважных постановщиков сегодняшней сцены. Он сдвигает текст, опрокидывает его в неожиданные места пьесы, цитирует шекспировский спектакль Додина, костюм безумного шляпника с цилиндром из «Алисы» делает мундиром предателей, банально одинаково одевает братьев (в золотые парчовые камзолы) и сестер (в черные квадратные платья), вводит киноассоциации, музыку нашего и вчерашнего дня — и при этом его сценическое сочинение остается ошеломительно свежим.

О чем ставит своего Лира Бутусов?

О трагической дезориентации. О точке безумия, неопознанной изнанке «узла жизни», в котором мы неожиданно оказались связаны для бытия. Глядя на черный оркестр в сполохах пожара, на то, как сдвинуты мотивы и поступки, как зло породнено со злом, осознаешь близкую очевидность необратимых перемен. В этом порядке не человек главное, а воронка бури, его втягивающая. Бутусов подобрал метафору происходящего с нами емко, как никто, весь «Лир» такая метафора. Сценическая поэзия спектакля дает залу сильнейшую эмоцию. И как каждый мощный театральный акт — надежду.

…Лир выйдет и склонится над телом Корделии. Он станет накрывать ее все новыми пледами, сверху бережно уложит черный. И, давясь рыданием, скажет себе: «Навек, навек».

Навек. Это не только про смертное прощание. Это про текст «Лира», описывающий смятенное человечество в любое из столетий.