Главные темы — свобода, протесты, будущее. Будущее туманно. Свобода — это когда не трогают и можешь делать что хочешь. А протесты… Хорошая вещь, но опасная. Строго по Цою: «ждем перемен» и «страшно что-то менять». Все чувствуют, что час икс стремительно приближается. Завтра, послезавтра, вот-вот. Но к этому никто не готов.

— Протесты, политический активизм, сопротивление власти — это важные вещи для поэта или наряду с прочими?

Злата: Как минимум это тревожные вещи, жить так, как будто их нет, не получится. По-моему, все мы сейчас находимся под давлением, и оно исходит не только от государства. Когда каждый знакомый высказывается на тему политики, когда видишь одну и ту же новость, репостнутую не один, не два, не десять раз, а столько, сколько ты смотришь сторис, — это вызывает во мне ужасную тревогу. Люди сразу делятся на своих и чужих: если не репостнул — значит, наверное, ты против. Это отвратительно. И если я ведусь и принимаю чью-то сторону, я чувствую, что прогибаюсь под этого человека или под позицию, которую он транслирует.

— Но бывают ситуации, когда третьего не дано: можно выйти на митинг, можно не выйти, но невозможно одновременно выйти и не выйти.

Злата: И это пугает, в этом некомфортно жить, честное слово. У меня нет готового ответа, что в этом случае делать, просто нет.

Маша Птицына, 18 лет: Последний год я сильно ограничила себя в потреблении политических новостей и вообще всего, что связано с насилием, с социальной несправедливостью. Нет смысла пускать в себя столько информации, которую не можешь обработать, и каждый раз убеждаться в своей беспомощности. С недавних пор я могу ходить на митинги по возрасту, но решила не ходить — мне снесет крышу. Даже когда я просто смотрю видео с митингов, состояние такое, как перед плачем. В лозунгах типа «Любовь победит» вроде бы нет политического окраса, но все равно что-то внутри содрогается. Не из-за негатива, а просто это сильная эмоция. Есть проблема и в слишком сильных позитивных эмоциях.

София Третьякова, 24 года: Но порой они действительно негативные. Я никого не обвиняю, просто констатирую факт: протест — это «против», а не «за», верно? Мы пока не предложили, что можно было бы сделать хорошего, я вот тоже не знаю. Я за свои 24 года жизни не смогла придумать ничего, что можно улучшить не в себе, а в окружающих. И я не думаю, что у меня есть право улучшать что-то в других.

— Нет позитивной программы?

Злата: Есть, но она нацелена на себя.

Рина Денисова, 20 лет: Проблема еще в том, что мы находимся в информационном пузыре, где все прекрасно всё понимают. Если я репостну на сайте «ВКонтакте» новость о политзаключенных, это ни к чему не приведет, потому что все мои друзья и так в курсе. Заходишь в твиттер — и ты уже знаешь, кого сейчас пытают, что происходит в мире в этом плане. Все это сильно задевает, но при этом я понимаю, что не могу серьезно во что-то вовлекаться. Если хочешь действовать в политическом поле, нужно посвящать этому жизнь, быть готовым к тому, что тебя будут обыскивать, задерживать, судить. А я понимаю, что не готова. И у меня всегда есть эта замечательная отмазка, что я с трудом что-то могу изменить, но я посвящаю свою жизнь современной русской поэзии и разговорам о ней. Потому что — да, я не готова посвятить свою жизнь политике. Ну просто действительно: что ты можешь сделать? Либо протестовать всерьез, либо распространять информацию. Распространение информации не очень работает из-за того, что есть информационные пузыри. И есть более радикальная и действенная версия репоста — выйти с пикетом хоть про пенсии, хоть про политзаключенных. Но даже такое небольшое политическое действие кажется опасным и радикальным.

Злата: Я сделала простую вещь: в один день посмотрела сначала Киселева, а потом «Дождь». Понятно, что люди, которые смотрят Киселева, никогда не будут смотреть «Дождь», и наоборот, ну разве что какие-то отрывки, где он совсем уж беснуется. И у меня от этого слезы наворачиваются. Потому что я понимаю, что мы подогреваем себя репостами этих крайностей: как они неправы, как правы мы, нужно выйти и рассказать об этом.

Рина: Да, есть страх крайности, крайности как тупика.

Миша Глежин, 18 лет: Лично я не ощущаю себя ни умом, ни совестью эпохи, у меня твердое ощущение, что я пока не очень много из себя представляю. После январских событий у меня появился импульс к саморазвитию, появилось желание что-то из себя представлять. А что касается информационного пузыря… У меня есть возможность смотреть оппозиционные телеграм-каналы, но каждый вечер, когда я занимаюсь учебой, я слышу, что по телевизору идет в программе, которую смотрит мой дедушка, «Вечер с Киселевым» или «Время покажет». Приятно находиться хотя бы в двух информационных пузырях.

— Потрясающе. Оказывается, вы в курсе того, что показывают по телевизору, несмотря на свой возраст и информационные технологии. Я, например, не в курсе.

Маша: Даже если ничего не смотреть, есть же мемы, они очень хорошо распространяют все то, что по телевизору. Есть такой мемный формат: кто-то на протяжении двух минут говорит безумные вещи. И там много всяких Киселевых, Соловьевых, из которых блогеры делают вставки.

Рина: Это poop, был чувак, который делал пупы по мотивам пресс-конференций с Путиным. Такая адская нарезка, смонтированная так, чтобы все было еще абсурднее. Был великий пуп с Лукашенко лет пять назад, время от времени он вылезает в ленте, и ты думаешь: как забавно! А потом начинается то, что было в августе в Минске, и первое, что вспоминаешь, глядя на белорусские протесты, — адский пуп про то, что Лукашенко диктатор. Видео так смонтировано, что он, типа, говорит: я буду убивать женщин, мужчин… При помощи этих видео, в которых все нарезано-перерезано, ты примерно можешь вникнуть в контекст.

— Получается, стихотворение в этом плане стоит даже ниже, чем мем?

Рина: Мем, безусловно, гораздо выше. Высшая ступень разговоров о политике — это мемы, чуть-чуть пониже — стендап-комедия, стендап-комиков слушают, чтобы посмеяться, у них аудитория 100% больше, чем у тех же поэтов. А поэтов читают только другие поэты.

— Как вы себе представляете ближайшие пять-десять лет?

Маша: Свои или России?

— А это разные вещи?

Рина: Более или менее. Мы действительно двадцать лет своей жизни прожили при Путине, но это не только конкретный исторический период при таком-то правителе, это и личная жизнь, что-то все равно у тебя происходит свое, даже если вокруг стабильность. Поэтому вполне можно и разделить.

— При большом желании можно разделить и более радикально — взять и свалить.

София: Никогда не хотела уехать.

— И сейчас тоже?

София: И сейчас.

Миша: Я, может, и хотел бы уехать, но сильно привязан к климату. Хочется ощущать, что климат вокруг меня природно-стихийный, не очень дружелюбный. Может быть, когда отучусь, поеду поднимать культурную жизнь Мурманска или Норильска, если там еще кто-то будет жить к тому времени. А если уезжать из России, то куда-то в Канаду или Исландию, но туда тяжело попасть. Что ж, помни, как говорится, ради чего сражаешься: ради переезда в Исландию. А если про будущее в России… Хочется себе комфортный уголок, вот и все.

София: У нас в студии каждый год есть такая тема — «Будущее России». И ни разу я не написала на эту тему.

Маша: Я писала.

— И что написала?

Маша: Что будущее туманно. Но вообще я амбициозно настроена. Я могу представить, что в будущем у меня будет политическая партия и я смогу все изменить очень сильно. По счастью, у меня нет травматичного опыта, который есть у моих родителей. Чуть что, сразу говорится: «Не дай бог опять 90-е…».

— И что это значит?

Маша: Что безвластье хуже авторитаризма. Люди боятся изменений, не хотят меняться. И тем более боятся, что поменяется что-то в обществе.

— А вы не боитесь?

Мария: Боюсь, конечно, но надо преодолевать страх.

— А что именно хочется изменить, чем эта система вас не устраивает?

Мария: Не то что не устраивает, просто есть желание прогресса. Я знаю, что можно сделать лучше, хоть попытаться. У меня вообще есть идея, что вначале я поживу для себя, а потом займусь политической деятельностью.

Злата: Это как с семьей: сначала поживу для себя, а потом лялечку заведу.

Миша: Или как школьник: сейчас поиграю двадцать минуточек, а потом все-таки займусь учебой.

Рина: Я тоже хочу сказать про будущее и свою способность влиять на него. Будущее — за децентрализацией, в отличие от настоящего. Меня волновала одно время тема пермской культурной революции, там несколько лет реально куча всего крутого происходило. Но это была колонизаторская акция, идущая из Москвы. Контакта с людьми, живущими в Перми, как будто и не было.

София: Это трудно. Помню, как мы приезжали в Канск на фестиваль. И бабушки кричали на журналистов: «Зачем вы снимаете срам?!» Считали, что снимают там, где у них в городе некрасиво. А снимали открытие памятника писателю Зазубрину возле дома, где он жил. Хотя дом и вправду в плачевном состоянии.

Рина: Иду я ночью в Канске в магазин, а мне кричат: «Пацан, ты чего в юбке?!» Поразительно, конечно.

— А вас не поразило, что в том же Канске развернулась сейчас жесткая история с ребятами, которых обвиняют в терроризме?

Рина: Поразило, и это опять про дистанцию между культурными программами и настоящей жизнью. Какие-то люди из центра приезжают на периферию — и давай показывать всем, какое искусство правильное. А рядом совсем другое, уж точно не менее важное.

София: Но местные очень мало выходят на контакт, а насильственно что-то впихивать им не хочется, это навязывание. И есть отмазка поэтому, что у нас не получается прививать искусство, потому что искусство не хочет там прививаться.

— А стоит вообще прививать искусство?

Рина: Это тоже колонизаторская формулировка, ее надо оставить в прошлом, как и поиски мифической национальной идеи. Россия — гигантская страна, в ней столько всего понапихано и поналеплено, что как будто вот-вот все развалится.

София: Я очень люблю региональные новости. Женщина в состоянии алкогольного опьянения угнала бетономешалку — вот где свобода! Мне настолько понравилась история, что я поэму написала. Такие истории важны — истории о необычном выборе, о проявлении личности. Но в конечном счете пишешь все равно от себя, а значит, хотя бы отчасти — про себя.

— Есть такой журналистский стереотип: выросло непоротое поколение, для которого главная ценность — свобода.

Злата: Не знаю. Я думаю о свободе, только когда ее становится меньше.

— А ее меньше?

Рина: Конечно. Я еще год назад почистила альбом с сохраненными картинками, потому что начали активно сажать за репосты и картинки.

Злата: Плюс цензура. Мы периодически выступаем со стихами, были выступления, на которых нельзя материться, нас об этом предупреждали. А сейчас материться нельзя по умолчанию. Есть какие-то площадки, где можно, но это скорее исключение, а для меня мат в тексте важен. Просто «Я/Мы мат».

И думать, значит, тоже. Логично, что если ограничивают нашу свободу, наше самовыражение, нас это бесит.

— И вы реально готовы бороться за мат?

Маша: А все уже борются. В итоге все начали материться в два раза активнее, типа всех не посадят. А я поставила лайк посту Моргенштерна, где он матерится против этого закона.

Злата: В то же время я понимаю, что свобода у каждого своя и есть люди, которые действительно оскорбляются.

София: Где эти люди, которых оскорбляет мат, направленный не на них?

Маша: Так дети же читают, ты чего! Дети, в общем-то, и пишут…

— Но никто не мешает вам материться дома или в личной переписке. Это «тайная свобода», о которой писал Пушкин, что-то вроде внутренней эмиграции, которая была так популярна в 1970-е. Пусть я несвободен делать то-то и то-то, но внутренне я свободен.

Маша: Ну, это такое… В чем смысл?

Миша: А мне кажется, это вещь, которую ты не совсем можешь контролировать.

Можно, конечно, не ходить на Мясницкую и пройти по Бульварному, меня никто в этом не ограничивает, это я сам себя ограничил, а если сам, то вроде как свобода моя не нарушена. Ты всасываешь этот импульс к самоограничению, и в голове возникает барьерчик, о котором ты можешь даже не задумываться. С этим барьерчиком ты свободен или несвободен? Я не могу на это ответить.

Рина: Мне кажется, это ближе к свободе, чем идти напролом. Когда идешь напролом, становишься заложником той идеи, ради которой напролом. И уже никакой внутренней свободы тогда.

София: Больше всего я боюсь, что у меня будет некая устоявшаяся точка зрения, и я, не дай бог, начну ее кому-то навязывать. Я сейчас даже не про политическую идеологию, а про отсутствие вариативности. Хочется делать что-то нестереотипное или хотя бы стебать стереотипы, чтобы было ощущение, что их можно куда-то подвинуть. Свобода — это когда я что-то делаю и меня не трогают. Быть свободным не так уж сложно. Единственное, что угнетает, — социальные стереотипы, особенно со стороны родственников. Я просто как бешеный огурец реагирую каждый раз, когда кто-то говорит, что я женщина и должна родить. Мне говорят, что я должна воспринимать это как опцию, как творческую возможность (мама так говорит), но если это возможность, я же могу ее не воплощать, правильно? Для меня это зона несвободы, зона возникновения конфликта. А какая свобода, когда конфликт? Ну, никакой особенно. При этом я не считаю, что с женщинами, которые вышли замуж и родили, что-то не так. Они выбрали этот путь, я уважаю их выбор, но есть же и другие пути.

— Это как раз про свободу, свободу выбора. Можно так, а можно и эдак.

Рина: Свобода выбора, кстати, тесно связана с информационными пузырями. Есть понятный ограничитель свободы — государство, но есть и соцсети, приложения, вот это все, оно тоже работает на ограничение свободы и замыкание в своем пузыре. Конечно, удобно, когда Spotify рекомендует музыку, которая нам понравится, в этом куча плюсов и приятных фишечек, но таким образом тебя ограничивают. Это тоже несвобода, ее нужно преодолевать.