Карета — единственное, что помнит большинство читателей об этой пьесе, — уже здесь. В глубине сцены. И когда прозвучит знаменитая фраза финала («Карету мне, карету!»), она лишь слегка развернется.

Но перед тем еще многое произойдет в этой черной клетке на колесах, символе тесного, неповоротливого мира.

Чацкий — Максим Керин. Современный человек: высокий, стройный, сегодня бы сказали — «крутой и стильный», два столетия назад — соmmе il faut. Он явится и сразу станет с радостным недоверием вглядываться в Софью: неужто эта красавица — та девочка, с которой он вырос? В черной шинели и высоких ботинках, с небрежной метой внутренней свободы, его легко представить в любом из нынешних знаковых мест столицы — в кофейне, Гоголь-центре, на площади, в автозаке.

Но! «…от остальных он отличался необыкновенной нравственно-духовной возбудительностью… Его разговор и даже одно его присутствие действовали на других, как действует шпора на благородную лошадь. При нем как-то неловко было отдаваться ежедневной пошлости… уж не алмазом ли проведен он по стеклу?» Портрет грибоедовского героя? Нет, это Мандельштам написал про Чаадаева.

Такого Чацкого играет Керин. Особенного, отдельного. Режиссер дает ему выразительные «высотные» мизансцены: в ложах над залом, над толпой, над отвергающей его российской почвой, на лестнице.

Поначалу везде принят, встречает бывших приятелей, разговаривает и пьет с ними, но они давно сделались частью ритуала, в который ему не войти. Не всякий ум причиняет горе, лишь высокий, страдающий устройством бытия, как гамлетовский, или общества и среды, как ум Чацкого. Он и идет у Бородина как бы путем датского одиночки, оставаясь при этом веселым, дружеским, блестящим.

Один из известных парадоксов пьесы: как умный человек мог полюбить девицу, влюбленную в глупца? Как мог не понять, что за прелестным личиком — такое простое существо? Впрочем, Керин играет не опыт ума, а его молодое кипение, ошибки, иллюзии, самолюбивую рябь. Он тот, кто жить торопится и чувствовать спешит, в ком жизнь сердца поначалу идет параллельно интеллекту.

Софья Ирины Таранник — отнюдь не голубая героиня. Белокурая, изящная, порывистые движения, задиристые кудри — она привычно лжет отцу и в пылкой искренности друга детства не видит притягательности. Ее влечет ленивая чувственность Молчалина, его галантерейная заурядность, а яркость Чацкого раздражает. Молчалин упал, ушибся, она кричит, теряет голову. Чацкий подхватывает ее на руки, приводит в чувство… и начинает понимать.

А Софья все сильнее томится его присутствием. Как избавиться от слишком пристального взгляда, от ненужной любви, от беспощадной объективности монологов? Еще и Москвой он недоволен! И вдруг «средь шумного бала» останавливается, осененная мыслью. Вот же решение: объявить его сумасшедшим! Она первая запускает губительный слух и ломает хребет событий.

Пусть Чацкий вихрем кружит княжну за княжной, пусть сердится и шутит, он беззащитен! Жесткий трагифарсовый миг. Весть завладевает публикой, порхает от одного к другому, становится публичным диагнозом, и — вот он, такой знакомый приговор: «давно бы запереть пора»!

Все, что дальше произойдет с героиней, уже неважно. Таранник играет любовные открытия финала словно бы в растерянности, почти отсутствуя.

И другие . Шесть княжон художник спектакля одел в меховые палантины, гламурные, как униформа рублевских девиц. Скалозуб (Александр Рагулин), упертый силовик с манерами в мундире, вольготно сидит на длиннющем диване, хозяин притиснут в углу.

Горничная Лиза (Дарья Семенова), вторая героиня: у нее шашни с барином, амуры с Молчалиным, страсти с буфетчиком Петрушей (на коньках); она тут ловкая служанка европейских комедий и пружина интриг, у нее то и дело из разреза платья выскальзывает голая длинная нога.

Молчалин Даниила Шперлинга хорош собой, и тут решение: не его безликость, а смазливое лицо прежде всего видит Софья. Пусть не богат словами, но именно такого — высокого, видного, заучившего науку угождать (и каждый миг готового к предательству) — она полюбила без памяти.

Из большинства же выпадают два персонажа — Репетилов (Дмитрий Кривощапов) и колоритная Хлестова Нины Дворжецкой. Музей фигур, в которых с изумлением узнаешь некоторых современников, а хтоническую топь Бородин делает главным фоном происходящего.

Бенедиктов — сценограф и соавтор легкого дыхания спектакля, невесомости его метафор. На сцене все движется без усилий — колонны, диван, прямоугольные арки, выстроенные сценографом. Арки будут сдвигаться, теснить героев, превращаться в альков, в бальный зал. Легкие и несокрушимые, они обозначат границы герметичного мирка, куда попадает Чацкий. Лестница вниз — в начале спектакля: по ней он спустится к Софье. Лестница вверх— в финале, когда он взбежит прочь от разлада с миром, от толпы к одиночеству. Совсем просто и вместе с тем объемно: Бородин и Бенедиктов вместе преодолели груз прошлого пьесы, множество прочтений и привычного пафоса.

Язык . Трудно — казалось, практически невозможно — разговаривать репликами, знакомыми со школьного детства. Но речь, которой сам Пушкин предсказал долголетие, присвоена артистами естественно, язык Грибоедова живет и побеждает зал. И в нем особенно различаешь то, что укрупнено оптикой времени: «нынче любят бессловесных», «поподличать», «читать — а после «хвать», «великолепны сооружены палаты!» и так далее.

Бородин — особая фигура на фоне театральной жизни столицы. Несгибаемого достоинства и самостоянья. Старую пьесу ставит и для тиктокеров, и для их родителей. «Горе от ума» на сцене РАМТа — почти как свежий номер газеты, монологи главного героя прерываются аплодисментами и возгласами зала. И вся неразрешимая за двести лет проблематика обостряется на глазах публики.

Когда-то давно Бородин уже исследовал подобный конфликт— столкновение угрюмых недоверчивых лавочников и мечты; пошлой нормы, не приемлющей «другого» и «других». Здесь это еще острее, чем в «Алых парусах»: комплот людей, притертых к кормушкам, — и герой, бросающий вызов подлости века. Как жить тому, кто не способен заключить с ним конвенцию, — об этом спектакль.

«Как жить?» — всегда заново решает герой русской литературы. И Бородин не устает ставить этот вопрос. Пристально наблюдая, как его актуализируют наши дни.

Кто был прототипом Чацкого, по-прежнему спорно. Но дело не в академических догадках — дело в поразительной череде горестных русских умников, обживавших свой колючий век с помощью слога. Баратынский, Вяземский, Кюхельбеккер, сам Грибоедов, Чаадаев (объявлен сумасшедшим в 1836-м, через 12 лет после того, как нервное перо Грибоедова поставило точку. Сюжет литературы растворился в сюжете судьбы). Многие, многие тени висят над плечом Чацкого.

Участь его за двести лет примерял на себя не один соплеменник.

Но куда сегодня может направиться этот «сюда я больше не ездок», где в мире есть ему уголок? В каком направлении прямо сейчас отвезет его черная карета?

И с кем весь спектакль говорит Чацкий? К кому обращены его блистательные речи, обмолвки, шутки? Кому адресован холодный скепсис и жаркий гнев? Софье, окружающим?

Воздуху эпохи.

Пьеса написана за год до восстания декабристов. Спектакль вышел в февральские дни, когда Москва пережила беспрецедентный взрыв насилия. И этот Чацкий внутренним слухом слышит то, о чем в историческом позавчера поэт сказал: «Я знаю, что дальше молчание, поэтому поговорим».