Генерал Сергей Алмазов, служивший в Инспекторском управлении КГБ СССР, рассказывал мне, как утром 19 августа 1991 года он приехал в Ригу проверять КГБ Латвии. Встречает гостей заместитель председателя республиканского комитета:
— В Москве ГКЧП.
— Что за ГКЧП?
Никто ничего не поймет. Приехали в республиканский комитет. А оперативный состав КГБ Латвии расколот по национальному признаку. Одни — за Союз, другие — никакого Союза, Латвии — независимость!
Не только рижские чекисты — вся республика раскололась.
«Ты убил советскую Латвию»
Ранней осенью 1988 года я проехал по всей Прибалтике и был потрясен тем, что увидел: Литва, Латвия и Эстония бурлили и требовали независимости. А в Москве этого никто не замечал!
Прежде недовольство существовало как бы только на бытовом уровне и проявлялось в заметной даже у флегматичных латышей недоброжелательности к приезжим. Это можно было принять за недовольство массовым притоком отдыхающих и туристов в летний сезон. На самом деле это была лишь внешняя сторона процесса, имеющего глубокие корни.
У памятника Свободы в центре Риги с утра до вечера шли жаркие споры о будущем республики. Властителем дум стал Народный фронт, созданный интеллигенцией. Народный фронт сразу же стал добиваться республиканского суверенитета и права самим решать свои дела.
В Риге провели пленум творческих союзов. Приехал первый секретарь ЦК компартии Латвии Борис Пуго, сидел в президиуме. «Заметно было, — вспоминал один из участников пленума, — как по-человечески неуютно он чувствует себя, слушая с помощью наушника русский перевод выступлений».
На пленуме вступление советских войск в Латвию в июне 1940 года известный в республике журналист и преподаватель истории КПСС Маврик Вульфсонс назвал оккупацией.
Зал зааплодировал. Партийные чиновники растерялись.
«Надо было видеть Пуго в тот момент, когда он услышал слово «оккупация»! — вспоминал председатель Народного фронта республики Дайнис Иванс. — Пуго содрогнулся, бросил взгляд на трибуну и о чем-то спросил своего соседа по президиуму. Потом лицо его побелело, и до конца речи он сидел, сжав руки, а взгляд его метался от стиснутых ладоней к чему-то невидимому и далекому».
В перерыве первый секретарь ЦК компартии Латвии подошел к Маврику Вульфсонсу и тихим голосом сказал:
— Ты знаешь, что ты только что сделал? Ты убил советскую Латвию!
«Он был прав, — вспоминал позднее Вульфсонс, который был избран народным депутатом СССР, — но в тот момент я этого не понимал».
Но прежде чем Латвия перестанет быть советской, прольется кровь.
Загадочная смерть
Тридцать лет назад, 20 января 1991 года, в Риге прозвучали выстрелы. Ночью! Бойцы рижского Отряда милиции особого назначения, который напрямую подчинялся Москве, доказывали, что в них стреляли из здания МВД республики, им пришлось ответить огнем… И по сей день невозможно точно установить, кто отдал приказ стрелять.
Ночной бой снимал кинодокументалист Юрис Подниекс, ставший знаменитым после выхода фильма «Легко ли быть молодым». Его фильм смотрела и обсуждала вся страна, молодой латвийский режиссер был отмечен Государственной премией СССР.
«Во время перестрелки в Риге у Бастионной горки погибли два его оператора — Андрис Слапиньш и Гвидо Звайгзне, — вспоминает Татьяна Фаст, автор книги «Опасный свидетель. Тайна гибели Юриса Подниекса». — Юрис снимал рядом с ними, но остался жив…
Но не уходил из памяти прицельный огонь на Бастионной горке, изрешеченный пулями мостик и оседающий на глазах Андрис с его предсмертным хрипом: «Снимай меня!..»
Этот голос его преследовал по ночам, он все раскручивал назад пленку той незабываемой ночи, не переставал винить себя, что заставил ребят бежать через мостик, а надо было к памятнику Свободы, вот где сняли бы уникальные кадры и остались живы… Весь год до самой своей смерти он повторял: «Это стреляли в меня».
Через год Подниекса не станет. В июньский день 1992 года он отправился на озеро нырять с аквалангом и исчез.
Татьяна Фаст: «16-летний сын Юриса Давис, гуляя вдоль озера, заметил у противоположного берега лодку с аквалангистом, каких-то людей в темной одежде, машину «Латвия» на берегу… Тело Юриса нашли на дне озера лишь на восьмой день поисков. Эксперты пришли к выводу, что произошел несчастный случай, к которому привел целый комплекс причин: нездоровое сердце, неисправность акваланга, стечение обстоятельств… В эту версию поверили не все… Но уголовного дела возбуждено не было. Существовали лишь многочисленные следственные материалы: экспертизы, заключения, справки, которые какое-то время хранились в архиве Генеральной прокуратуры… Когда я писала эту книгу, их там уже не было. Все материалы того трагического дня пропали».
Многие годы Татьяна Фаст, которая была в ту пору собственным корреспондентом «Литературной газеты» в Латвии, пытается разгадать эту загадку. Книга «Опасный свидетель. Тайна гибели Юриса Подниекса», написанная талантливым и неравнодушным автором, доступна теперь и российскому читателю. Татьяна Фаст хорошо знала Юриса Подниекса. Но это еще и повествование о том, что произошло 30 лет назад, в 1991-м.
Коктейли и варьете
«Латвия 80-х, как и Прибалтика в целом, несмотря на общесоюзный застой, — пишет Татьяна Фаст, — жила более свободолюбивой жизнью. «Провинции у моря», куда заходили иностранные корабли, где во многих семьях мужья плавали по заграницам, всегда позволялось больше.
В 80-е годы в столице Латвии советский человек впервые попробовал коктейль — смесь напитков, которые пьют через соломинку. Это сразу подхватили московские киношники, зачастившие в Ригу в поисках «западной натуры». Отсюда началось барное движение в СССР. В Москве существовали нормативы на изготовление этих революционных напитков: москвичам позволялось готовить не более 10 разновидностей алкогольных смесей, в то время как барменам-рижанам ограничений не ставили — опять-таки близость заграницы сыграла свою роль. В Юрмале родилось первое в СССР варьете — красочные шоу с полуобнаженными танцовщицами в ресторане Jūras pērle»._ _
Отдыхавшие в Юрмале чувствовали себя немного за границей… Те, кто интересовался не только барами, знал, что в республике сильное документальное кино. Совсем молодой Юрис Подниекс начинал с фильма о латышских стрелках.
Еще в царской армии в 1915 году сформировали восемь полков латышских стрелков — общей численностью 40 тысяч человек. В декабре 1916-го полки свели в Латышскую дивизию. Латышские крестьяне ненавидели балтийских баронов. Эту социальную ненависть использовали в войне с немцами. А после революции латыши надеялись, что большевики выгонят из Прибалтики немцев и раздадут им землю. Дисциплинированные и надежные латышские части стали своего рода гвардией большевиков. Какой была их дальнейшая судьба?
Татьяна Фаст: «Часть осталась в России, была репрессирована в 30-е, потом еще раз в 50-е. Часть в 20-е годы вернулась на родину. Они считались неблагонадежными в довоенной Латвии и стали ими окончательно в Латвии советской. К тому времени, когда Юрис Подниекс снимал их, те и другие жили в нищете и забвении. Он столкнулся с разбитыми изломанными судьбами. Его собственный дед был стрелком и тоже изведал сибирский климат. Может быть, поэтому фильм получился не только о них, но и о себе».
— Вся история латышей — это история, связанная с выбором, — говорил тогда Подниекс Татьяне Фаст. — Всегда есть компромиссы, и нужно взвесить, что важнее. Это всегда вопрос личного выбора.
Наследство Лаврентия Павловича
После войны в Латвии создавали промышленность. Местной рабочей силы в сельскохозяйственной республике, достаточно обезлюдевшей, не хватало. Рабочие руки завозили. В результате доля нелатышского населения в республике резко увеличилась. Латышская и русская община существовали как бы отдельно. Приезжие полагали, что Латвия — такая же часть Советского Союза, как и любая другая область, поэтому нет смысла учить латышский язык и вникать в местные обычаи. Латыши злились, видя, как много в республике приезжих.
Первым потрясением стала политика Лаврентия Павловича Берии. Заняв высшие посты в партии и государстве в марте 1953 года, Берия заговорил о том, что национальным республикам, союзным и автономным, должно быть предоставлено больше прав — прежде всего в продвижении местных кадров. Республики были недовольны, что им на роль начальников присылали людей с другого конца страны, которые не знали ни местных условий, ни языка. И не хотели знать.
Бериевские новации были продиктованы желанием расположить к себе национальные республики. Надо полагать, Лаврентий Павлович строил далеко идущие планы — видел себя в кресле первого человека страны. Он жаждал популярности.
Вилис Круминьш, второй секретарь ЦК компартии Латвии, вспоминал, как в Ригу поступила записка Берии и указание: перевести делопроизводство на латышский язык, а номенклатурных работников, не знающих латышского, откомандировать в распоряжение ЦК КПСС. Некоторые партработники сразу же забыли русский язык. Секретарь республиканского ЦК по идеологии Арвид Пельше, будущий член политбюро ЦК КПСС, умевший держать нос по ветру, распорядился: «Кадры надо латышизировать».
Но Берию арестовали, и прежние указания отменили. Арвид Пельше послушно превратился в твердокаменного борца со всеми проявлениями «национализма».
Но мысль о том, что в республике следует говорить на родном языке, многим была симпатична.
— Мне казалось неправильным, — объяснял свою позицию Вилис Круминьш, — что на совещаниях, на крупных собраниях, на которых присутствовало 90 процентов разговаривающих на латышском языке, мы вели работу, как правило, на русском языке.
Летом 1959 года первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев возмущался национальной политикой в Прибалтике:
— В Литве у руководства только литовцы. Русских никуда не выдвигают, только милиционерами. В милицию выдвигают русских, когда арестовывать, надо русских тянуть, мол, видите, что русские делают. Я это говорю для большей активности, что у товарища Снечкуса не лучше дело, чем у латышей. И в Эстонии не лучше дело, чем у латышей. Надо правду сказать и поднять людей на борьбу против этого.
Высоких постов лишилась большая группа «латышских националистов». Среди них были второй секретарь ЦК Вилис Круминьш и заместитель председателя Совета министров республики Эдуард Берклавс. Оба — выходцы из комсомола. Они старались получить для республики как можно больше автономии, просили признать латышский язык государственным, ограничить приток новых жителей, которых переселяли в Латвию со всего Советского Союза.
С республиканскими вольностями быстро покончили. Под запрет попал даже замечательный народный праздник Лиго. Власти десятилетиями делали вид, что его не существует. Зато латышам, которые твердо стояли на промосковских позициях, особо доверяли, памятуя о стойкости и преданности красных латышских стрелков.
Татьяна Фаст: «Главный латышский вопрос: кому верить и за кем идти? Только за один век латышам приходилось отвечать на него трижды: в 1918-м, в 1940-м и в 1991-м».
«Коренные» и «некоренные»
В перестройку Латвия раскололась на «коренных» и «некоренных» жителей. Латыши хотели остаться одни на своей земле. Нелатыши, которых когда-то убедили переселиться в Латвию, оказались лишними.
После первых свободных выборов в Верховный Совет республики 4 мая 1990 года новые депутаты провозгласили независимость Латвии. Практических последствий это вроде бы не имело: никто Латвию отпускать не собирался. Но внутри республики советская система рушилась буквально на глазах.
Татьяна Фаст: «Как в 1918-м, в 1940-м, страна была расколота пополам, и красная линия разделяла не только русских и латышей, она змеей проползала между членами семей и раскалывала их на приверженцев СССР и защитников новой власти».
В Латвии на руководящей работе было два типа людей. Одних можно назвать национал-коммунистами, они как бы вынужденно подчинялись Москве. Вот почему многие партийные работники и даже сотрудники республиканского КГБ охотно присоединились к Народному фронту. Они говорили, что хотят быть вместе со своим народом. Другие продолжали традиции латышских красных стрелков и не позволяли себе никаких сомнений. К таким людям принадлежали Борис Пуго, переведенный в Москву союзным министром внутренних дел, и его выдвиженец Альфред Рубикс, который стал первым секретарем ЦК в Риге. Перспектива выхода республики из Советского Союза воспринималась ими как личная трагедия. Они пытались силой остановить процессы, происходившие в Латвии.
Бойцы рижского ОМОН заняли Дом печати и арестовали его директора. «Так вам будет спокойнее работать», — издевательски говорили они журналистам.
Депутат Верховного Совета Латвии драматург Владлен Дозорцев позвонил первому секретарю ЦК компартии Альфреду Рубиксу, посоветовал не позориться и убрать омоновцев из Дома печати.
— Вы все будете висеть на одной березе, — пообещал Дозорцеву глава республиканской компартии.
Получилось иначе. После провала августовского путча, 23 августа 1991 года, Верховный Совет Латвии дал согласие на привлечение к ответственности народного депутата республики Альфреда Рубикса.
На суде Рубикса обвиняли в том, что руководимый им ЦК компартии Латвии пытался свергнуть законную власть в республике вооруженным путем, руководил действиями спецподразделений, которые устраивали в Риге погромы, взрывали и захватывали здания, нападали на таможенные посты, убивали милиционеров…
Светлое будущее светило всем
Татьяна Фаст: «Много лет отделяет нас от выстрелов на Бастионной горке, оставивших вместо пятерых живых людей мрачные гранитные камни. Но именно те выстрелы, а не провозглашение независимости Латвийской Республики 4 мая 1990 года, не провал путча в августе 1991-го, во многих из нас закрепили мысль, что как прежде жить уже нельзя, не получится.
Я думаю, именно в январе 1991-го многие некоренные жители Латвии сделали свой выбор в пользу независимости этой страны. Тогда нас еще не разделили на граждан и неграждан, светлое капиталистическое будущее светило всем одинаково и большинство из нас жили надеждами на другую, свободную и справедливую для всех жизнь. В том, что такой не бывает, пришлось убедиться слишком скоро».
Латвия стала независимой. Но в новой республике Подниекс прожил недолго…
Я понимаю, почему Татьяна Фаст написала эту книгу. Забыть Подниекса немыслимо: «Все, кто знал Юриса, на себе испытали мощную притягательную силу его натуры, какую-то необъяснимую энергетику, которая тянула к нему магнитом. Он разговаривал с человеком так, словно тот в эту минуту был для него самым важным на свете, так смотрел, так слушал, словно от этих слов зависела вся его жизнь. Его внимательные, чуть глубже обычного посаженные глаза были нацелены только на тебя, ослепительная улыбка распахивалась только для тебя, — и устоять, не поддаться этому обаянию было невозможно.
Он не собирался снимать политическое кино. Но именно он, Юрис Подниекс, единственный из документалистов бывшего Союза, снял почти все кровавые конфликты, сопровождавшие развал империи. В его объектив почему-то всегда попадало главное. Может быть, за это и поплатились его операторы и он сам?»
