Вот как выглядели буквально первые минуты и часы оккупации: «17-го числа в 13 часов 10 минут появились первые немецкие мотоциклы, а затем танкетки, танки и автомашины, со знаками кресты, орел. Последними шли пешие германские солдаты, вооруженные большею частью автоматами и ручными пулеметами. <…> К вечеру многие уже были изрядно выпивши и уже начали громить магазины и склады. Первые немцы выбивают дверь или окна, заходят в магазин и что им нужно забирают и уходят, а за ними следом уже местное население, подай бог, все растаскивает, кто что успеет захватить. // Город превратился в Содом и Гоморру, по заводам взрыв за взрывом, везде пожары, дым поднимается клубами от взрывов на огромную высоту, летят обломки здания… <…> Статуи скульптуры Ленина, стоявшей в цветнике, немцы уже успели разбить и выбросить в сор».

Назавтра, 18 октября: «Люди с утра занимались растаскиванием имущества детских яслей 31-го завода. <…> Настроение у публики разнообразное, в большинстве подавляющее, хорошее настроение у тех, кто занимался грабежом государственного имущества, в детских яслях вытащили пианино на улицу с целью утащить. Со слов немецких солдат, что сколько они прошли советских городов, еще не встречали таких людей, как в Таганроге, а именно в других городах при входе немецких солдат в город улицы совершенно пустые, в некоторых местах приходилось выгонять людей из убежищ и подвалов, а настроение публики подавляющее, напуганное. В Таганроге же при входе немцев в городе оживленность и грабежи не прекратились ни на минуту. Публика высыпала вся на улицы, некоторые, даже 50%, с сияющими лицами здоровались с немецкими солдатами, а одна старуха из 26 дома стоит и в пояс кланяется».

О поведении женщин с немцами: «Таганрогские женщины невольно заставляют обратить на себя внимание и создают нехорошее мнение о поведении с немцами. Некоторые, похожие с внешнего вида на барынек, стараются через посредство базара познакомиться с немецкими офицерами, подсматривают, когда офицеры покупают или обменивают обыкновенно на табак или сигареты какие-нибудь хорошие вещи, в это время они стараются предложить свои такие же вещи, только на дому и тут же дают свой адрес или же ведут их к себе на квартиру и уже входит в обыкновение и даже счастливицам, удавшимся познакомиться, начинают завидовать, что такой-то (Шурочке) удалось познакомиться с немцем».

Дезертиры и коллаборанты вызывают у Саенко гадливое к себе отношение: «Появились конные казаки. Немецкие добровольцы в казачьей форме с погонами хорунжих, есаулов, с золотыми погонами. Погоны все новенькие, на шапках немецкий герб, двуглавый орел, все как из-под земли выползли».

Уже на третий день оккупации немцы приступили к «окончательному решению еврейского вопроса» в Таганроге. 19 октября 1941 года комендант города майор Альберти приказал евреям под угрозой расстрела зарегистрироваться и носить желтые опознавательные знаки. 26 октября по всему городу расклеили другой приказ — всем евреям, включая состоящих в смешанных браках, собраться 29 октября к 8 часам утра на Владимировской (б. Красной) площади Таганрога. Местом сбора была школа № 26, где люди оставляли свои ключи, документы и ценности,

Расстреливала зондеркоманда 10a айнзатцгруппы D под командованием оберштурмбаннфюрера СС Кристмана и с активным участием местной полиции. На детей пули экономили: смазывали им губки ядом. По данным ЧГК, в «Балке смерти» погибло около 7 тысяч евреев.

Другая категория жителей, находившаяся под смертельно опасной стигмой, — коммунисты и комсомольцы. Охота на них, как и на евреев, началась с регистрации, но прошла месяцем позже — в ноябре-декабре. Вот запись от 2 декабря 1941 года: «В течение всего времени пребывания немецких частей в Таганроге наблюдались расстрелы лиц, взятых на особый учет, а особенно если выявлялись евреи и коммунисты».

А 8 декабря появилось следующее распоряжение: «Всем лицам обоего пола, проживающим в гор. Таганроге и окрестностях, имевшим когда-либо или имеющим в данный период времени партийную принадлежность (в том числе кандидаты партии и комсомольцы), в обязательном порядке необходимо пройти регистрацию с 9 по 18 декабря при Управлении Таганрогской городской милиции, комната № 6. // Нарушившие настоящий приказ при обнаружении будут расстреляны. // Кроме того, на зав.домами возлагается ответственность за явку на регистрацию лиц, подлежащих последней».

Перед Пасхой 1942 года гестапо «…вывезло на Петрушину балку 60 человек, собранных по городу и по затону, женщин евреек, бывших замужем за русскими, комсомолок, активисток и партийных, а также расстреляно большое количество немецких солдат, дезертировавших с фронта».

Доходили до Саенко и слухи о дерзких подпольщиках: «В военном госпитале лежал на излечении советский военный летчик. Подъехала машина, предъявила документ от гестапо о выдаче летчика, посадили летчика в машину и увезли, через несколько времени действительно подъехала машина гестапо, но летчика уже не оказалось. В связи с исчезновением летчика вся дежурившая в госпитале прислуга и врачи арестованы и по городу идут усиленные аресты, идет разговор, якобы гестапо открыло подпольную партийную организацию, арестовано уже человек двести (это из разговоров)».

Пристальное внимание в дневнике уделено вербовке и угону населения в Германию. Вот запись за 1 апреля 1942 года: «Отдел труда проводит обязательную регистрацию безработных и всех работавших и поступивших на работу раньше при регистрации спрашивают, куда согласен выехать, в Украину или в Германию, результат будет объявлен для выдачи пропусков на выезд 21/IV». Обращает на себя внимание «вариант» с Украиной и сама возможность «выбора». «Вариант» казался многим сытным и соблазнительным: «Воскресенье, на базаре большая масса людей. Многие распродают свои пожитки, собираются выезжать на Украину на сельскохозяйственные работы» (12 апреля). Циркулировала и «дата» отправки — 14 апреля.

Из последующих записей дневника становится окончательно ясно, что «вариант» с Украиной — блеф и отвлекающий маневр вербовщиков. 14 апреля «поступило распоряжение, что отправка остановлена на 2 недели, а кто желает в Германию может отправляться». Первая партия таких желающих была отправлена 27 апреля.

Из записи об угоне 10 мая: «Сегодня была очередная отправка людей в Германию. Отправлялась исключительно молодежь, ребята, девки и женщины несемейные. Сколько плачущих, как уезжающих, так и проживающих, ибо запись производится без всякого разговора — нет семьи и без разговора, а если есть семья на иждивении, неси справку или метрическую выписку. Если нам, советским людям, усмотреть как следует в эти насильные отправки людей, то невольно воображаются старые времена рабовладельчества, стоят люди и дожидаются: вот подъедут, заберут их и увезут неизвестно куда и что заставят делать — тоже неизвестно, и спрашивать не у кого, а будешь допрашиваться, то получишь плети или палки, а то и по морде заедет немец. <…> Стоят невеселые, угрюмые, заплаканные, каждый сам себе, ни друг, ни товарищ, поистине невольники, рабы».

Всего из Таганрога в Рейх было угнано 27 тысяч «остарбайтеров».

Впрочем, молодым девушкам в отдельных случаях можно было временно избежать отправки в Рейх. Для этого «…нужно пойти с офицером, куда он поведет, на ночь, и тогда получает на руки бумажку и остается на месте в Таганроге» (13 мая 1942 г.). Обсуждение и осуждение женской аморальности — одна из сквозных тем в дневнике.

Еще одна сквозная тема — военнопленные, многие из которых и не военнопленные даже, а перебежчики. В записи от 22 декабря 1941 года читаем: «В настоящее время очень большой наплыв пленных наших, как выясняется, мобилизованные, и, дойдя до фронта, сразу же посдавались в плен немцу, а теперь и ходят, странствуют, которым нельзя пробраться через фронт домой, это исключительно кубанцы и донцы, северокавказцы, а местные жители, мобилизованные и оставленные в здешних частях, сразу же бросили фронт и разбежались по домам, были даже такие случаи, что командир ведет в наступление или контратаку, а они не хотят и убивают командира, а сами разбегаются по домам. Это те, у коих близко родные села и семьи. Со слов пленных видно, что в г. Мариуполе очень много пленных, и все очень в плохом положении, раздеты, разуты, кормят кое-как и впроголодь, так что каждый день умирают человек по 20 и все эти горе вояки сдались большею частью добровольно, а теперь некоторые говорят, что лучше умереть на фронте, чем в плену быть у немца».

Эта же тема всплывает неделей позже: «Со слов очевидцев, ходивших в селах, расположенных на берегу Азовского моря, для обмена вещей на продукты питания, рассказывает, что в его бытность в одном селе перешли три партии красноармейцев с противоположного берега на наш берег, т.е. в район, занятый немцами, т.е. пришли к немцу в плен самовольно, лишь стремясь попасть домой, пользуясь, как видно, слухами, что немцы пленных пускают домой, а особенно добровольно бросивших оружие и сдавшихся в плен. <…> Есть даже такие факты, слышанные собственными ушами от пробиравшихся пленных красноармейцев (нужно упомянуть, что исключительно из мобилизованных), которые при рассказе мужчинам о том, как они попали в плен, [отвечали:] а очень просто — застрелили своего командира и разбежались, кто куда хочет, а мы вот двое теперь вот пробираемся домой, тут от Таганрога верст 40 и все точно так же местные крестьяне. Приходилось встречать пленных из рабочих, но они из бывших раненых и за неимением мест в госпиталях и больницах их выписывают преждевременно, не долечившись, и дают бумажку — иди куда хочешь, и при разговоре у них настроение совсем не то, что у дезертиров. Пришлось разговаривать с рабочими ростовского завода Сельмаш, пробиравшимися тоже через фронт к своим частям с целью вступить обратно защищать родное отечество, с уверенностью, что мы должны победить. А если вы затронете этот разговор с пленным дезертиром, то он вам скажет, что о победе нам и мечтать нечего, так как и оружия нет, что у нас даже пулеметов нет, а одни винтовки, и что наши по 60 тысяч сразу сдаются в плен, что у нас начальство все только измену делает, а солдат губят и лучше бы бросили все оружие и пошли по домам. Это его пожелание, а он уже поторопился и бросил оружие и пошел домой, не считая себя ни в чем неповинным.

Один пленный из рабочих рассказывает, что сдавшиеся добровольно очень большое количество наших красноармейцев исключительно происходят из местного черноморско-азовского населения из крестьян. Попробовавши и испытывая все прелести немецкого плена, решили просить переговоров с начальством лагеря военнопленных. И когда они стали протестовать о том, что будучи на фронте у красных нам ваши летчики разбрасывали листовки, что кто добровольно сдастся в плен, то будет препровожден и отпущен домой и всякие привилегии и льготы, а теперь мы не то чтобы какая-нибудь была привилегия, а мы находимся на положении скота, да еще хуже. А начальник им сказал коротко и ясно, что листовки для того они и бросаются, а у вас есть голова на плечах, чтобы разбираться, что вы есть пленные, а раз пленный, то и разговора быть не может, и скот пленный быть не может, а если попадет в плен, то для него и взявшему его он вреда не принесет, а только пользу. А вы можете быть и на худшем положении, ибо вы можете принести нам вред, а нам нужна от вас только польза, и тем всем закончилась.

И так настали морозы, и начали некоторые по очереди добровольно по сараям, где ночевали, ноги вытягивать. И выходит, что честно не хотели защищать отечество, боялись смерти, так она их нашла бесчестно в плену у немца недалеко от своего дома, только в чужом сарае. И, наверное, многих постигнет такая участь и многие говорят, что лучше быть на фронте в окопах, чем быть в плену».

Настоящим же военнопленным — не вольношляющимся (словечко Саенко!) дезертирам-предателям — автор дневника искренне сочувствует: «Военнопленные красноармейцы находятся в очень плохом положении, те, которые попадают в лагеря, приходят раздетые и разутые, так как немцы снимают хорошую одежду, а дают что попало. По дорогам валяется много мерзлых, а также пристреленных, которые во время перехода не могли идти, заболели или от недоедания изнемогли, то их пристреливают. В лагере военнопленных большая смертность — каждый день вывозят по несколько человек».

10 августа 1943 года Саенко записал:

29 августа, в свой последний день в городе, немцы расстреливали заключенных.

А вечером, 30 августа, в честь освобождения Таганрога в Москве был дан салют 12 артиллерийскими залпами из 124 орудий. Само же освобождение происходило так: «В восемь часов утра явилась советская разведка, а за нею вошли войска, проехали танкетки и пешие. Население с восторгом встречало своих родных освободителей, ехавшие на улицах автомашины люди останавливали, кричали ура, забрасывали букетами цветов, с остановившимися на отдых красноармейцами беседовали, расспрашивали, угощали кто чем мог. Радость у всех на лицах, видно немцы так насолили, что будут помнить долго».

Радость, конечно, условная, омраченная радость. Уже 1 сентября весь город собрался у Петрушиной балки — этого логотипа смерти: «При выемке трупов, еле-еле присыпанных на скорую руку землей, трупы начали разлагаться от жары, многие падали в обморок и приходили в истерику, у каждого были слезы на глазах. Трупы были многие со связанными назад руками и расстреляны в голову и лежали все головами в одну сторону, все раздетые наголо и, как видно, при расстреле приказывали ложиться. Есть и дети-подростки лет до 15».

В октябре 1941 года Таганрог (разумеется, не весь, но его заметная часть) встречал немцев не то чтобы радушно, но как-то настороженно-приветливо, с надеждой на новую, не-советскую, жизнь. А когда обновленная жизнь пришла, то выяснилось, что это не рынок, не орднунг и не культура, а грабеж, бордель, рабство и Петрушина балка.

***

Дневник Саенко дошел до нас в виде оригинала рукописи и ее машинописной копии, осевших в материалах Ростовской областной комиссии ЧГК. О самом авторе мы знаем крайне мало. Вот последняя фраза его дневника: «Запись производил Саенко Николай Григорьевич, гор. Таганрог, рабочий городок 31-го завода, дом № 9, квартира 14».

Далее несколько записей другим почерком — предположительно сотрудника ЧГК:

«Рождения 1881 года. Среднее [образование?]. Всего 77 страниц. 2/IX-43г. [Подпись]. В Ростове дочь по адресу: Ростов Средний проспект д. № 17, кв.22 (Новый быт). Панарина Раиса Николаевна»

Что же — 62-летний Саенко расстался со своим дневником буквально назавтра после того, как поставил в нем точку? Почему так скоро, при каких обстоятельствах, что стало с автором дальше? Всего этого мы уже не узнаем.

И только в одном можно не сомневаться: всю оставшуюся жизнь, заполняя анкеты, вынужден был Саенко писать, как ставить на себе клеймо: «был в оккупации…».