Люди постарались и издали толстую книгу — к дате успели, еще к 100-летию замечательной организации, так много сделавшей для всемерного процветания державы, — ВЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ-КГБ-ФСБ.
799 страниц одних документов, многие из которых публикуются впервые. Некоторые, правда, сказали бы — неряшливо издали. Без логики в отборе. Без комментариев, объяснений, справок. Просто в хронологическом порядке накидали — в знак безмерного доверия к читателю: вдумчивый читатель разберется.
Через три года книга попала, скажу не бахвалясь, к такому читателю — ко мне. Я перелистал ее, подивился причудливой фантазии авторов-составителей. И вдруг на 334-й странице — дивная фамилия: Селявкин.
От французского «се ля ви», очевидно.
В общем, начал читать этот документ № 152. И чем дальше, тем более фантасмагоричной казалась мне эта история.
Из опубликованного документа № 152 — письма в адрес Орджоникидзе — можно представить себе отрывочно селявкинскую биографию, как он сам ее считает нужным изложить. А можно и книжку селявкинскую (1981 года издания) отыскать, и у людей знающих справиться.
И окажется, что за этой историей встают, как живые, вопросы государственного значения, безопасности государственной в полном смысле этого слова, да забирай выше — истории страны, как она сложилась и почему сложилась именно так и не иначе.
Се ля ви, словом.
Арестовали Селявкина 26 августа 1933 года. Было ему к этому времени 34 года. Окончил четырехклассное Харьковское городское училище. Работал слесарем, шофером. В 1915-м был мобилизован в армию. В 1916-м — произведен в младшие унтер-офицеры и назначен в 8-й дивизион в качестве шофера броневика «Остин». Участник Первой мировой войны.
В марте 1917 года вступил в партию большевиков. В июне — в Красную армию. Командовал бронепоездами при обороне Царицына. Был командиром автоброневого дивизиона особого назначения при СНК Украины. Стал одним из первых советских танкистов, так как именно в этот дивизион попали захваченные 6-й дивизией 2-й Украинской армии под Одессой весной 1919 года французские танки Рено (один из них Селявкин отправил в Москву в подарок Ленину, а потом и сам с ним встретился). С декабря 1919-го — начальник и военком Управления броневых частей Южного, затем Юго-Западного фронта. С 1920-го — командир автоброневого отряда особого назначения при Наркомвоене Украины (затем — автобронедивизиона при СНК УССР), начальник бронесил Южного фронта.
С 1924 года — командир «отдельной танковой эскадры РККА». Заместитель начальника артиллерии и бронетанковых частей ВС Украины и Крыма. Затем его биография делает резкий, даже необъяснимый вираж: с 1925-го Селявкин — заместитель командующего конвойными войсками СССР. С 1927-го — начальник военизированной охраны промышленных предприятий и государственных сооружений Высшего совета народного хозяйства СССР. С 1931-го — начальник Главного управления по подготовке промышленности к противовоздушной обороне Наркомата тяжелой промышленности.
В 1929 году Селявкин А.И. занимает должность не самого первого плана, но хорошую: в петлицах у него аж четыре ромба, маршалов еще в СССР не было, но он был уже почти как маршал. Ну, генерал-полковник…
И вот познакомился он случайно в кафе на Арбате «с некой (как сам пишет) Анной Ивановной Поляковой», кассиршей этого кафе, куда заходил с товарищами выпить чашку чая, «2 или 3 раза бывал у нее на квартире».
Минуло несколько лет. И докладывает Селявкину адъютант, что просится к нему на прием некий иностранный специалист Стуккарт и представляется мужем этой самой Поляковой, у которой возникли какие-то сложности с ОГПУ, и не сможет ли Селявкин как-то ей в этом деле помочь? Не смогу, неприязненно отвечает Селявкин, обращайтесь лучше в прокуратуру. И выпроваживает иностранца, как ему показалось, навсегда. А через некоторое время в компании приятель (чин из ОГПУ) сказал между прочим, что знает о визите Стуккарта и о том, что Селявкин его отшил. И правильно, говорит приятель, сделал. А кто, спрашивает Селявкин, он такой? Как тебе сказать, отвечает приятель, просто провокатор.
Ну и забыли об этом думать. Хотя по некоторым данным
можно предположить, что и Полякова, и иностранец Стуккарт были агентами органов, но ничего у них с Селявкиным не выгорело.
И вдруг приглашают его на Лубянку, ведет с ним светский разговор пом. начальника Экономического управления тов. Дмитриев, а в конце, как казалось Селявкину, разговора выдает вдруг: признавайтесь, мол, что продали возникшей из небытия лет Поляковой секретный документ! Какой такой документ?! Вспомните сами…
Через год с лишним в подробном письме своему начальнику, наркому Орджоникидзе, Селявкин описывает, как унизительно его обыскивали, помещали в камеру, как постоянно Дмитриев вызывал его на допросы и требовал, чтобы он назвал проданный им документ, а сам не говорил, какой. А потом признался: речь идет о плане противовоздушной обороны тяжелой промышленности страны. «Моему негодованию и изумлению не было предела», — пишет Селявкин. Не было никогда такого документа и сейчас нету! Как так — нету? — не верит Дмитриев. Нету, и все! Вызовите любого из моих подчиненных и спросите!.. Мы лучше знаем, кого и о чем спрашивать, отвечает несколько обескураженный чекист. И следствие продолжается дальше.
Одно хорошо: вроде бы не били.
«Я почувствовал, что я беспомощен что-либо предпринять, что-либо доказать. Целые дни и ночи я метался по камере. Каждый новый допрос доводил меня до отчаяния. У меня уже не было никакого сомнения, что следователи прекрасно знают, что я ни в чем не виновен, но им нужно во что бы то ни стало, чтобы я был виновен и чтобы я эту виновность признал…»
Допросы между тем продолжались. «Но фактически никакого следствия не велось». Все допросы сводились к одному: признавайтесь.
«Я пришел в состояние полного исступления и на одном из допросов буквально завопил: что вы от меня хотите? Зачем вы меня терзаете?..
Вы могли уже двадцать раз проверить в Наркомате… Он меня выслушал и совершенно спокойно и с особой убедительностью начал: «Послушайте, Селявкин, внимательно, что я вам скажу… Вы ведете себя крайне глупо, полагая, что вы сможете доказать свою невиновность. Вы упускаете из виду, что вы попали в ГПУ. Вопрос о виновности мы доказываем не после ареста, а до ареста. Вы знаете, что ваш арест был согласован с ЦК и т. Орджоникидзе. Ни ЦК, ни т. Орджоникидзе не дали бы согласия на ваш арест, если бы мы вашу виновность не доказали со всей очевидностью… Следовательно, и ЦК, и Нарком в вашей виновности также не сомневаются, и санкция на ваш арест ими дана не для того, чтобы расследовать вопрос о вашей виновности, а для того, чтобы вас судить. Можете ли вы хотя бы на минуту подумать, что ГПУ через пару дней или через год перед вами извинится, придет в ЦК и скажет: мы ошиблись, Селявкин оказался невиновным? Вы прекрасно понимаете, что этого никогда не будет. Против вас имеются показания Поляковой и Стуккарта… Мы верим им, а не вам… Вы все еще думаете о том, как доказать свою невиновность. Это не выйдет. Вам нужно сейчас думать о другом — о своей участи. Что вам угрожает, если вы откажетесь от признания? Я думаю, что для вас ясно, что в этом случае участь ваша может быть только одна. Мы вас будем рассматривать как врага, который не хочет признаться в своем преступлении перед советской властью…»
А если, предположил Дмитриев, Селявкин во всем признается? «Мы знаем, что преступление вы совершили 3 года назад, что эти 3 года вы работали честно. Мы учтем также ваши революционные заслуги. Возможно, что мы это дело передадим на рассмотрение в партийном порядке, в ЦКК. Конечно, вы наказание получите, но через год-два вы будете снова в рядах партии… Поверьте, я вам все это говорю не как следователь, а как коммунист, который хочет вас спасти».
И закончил: «Еще об одном я должен вас предупредить: ваше признание может запоздать. Приговор может быть вынесен каждый день».
А надо сказать, в одной камере с Селявкиным сидел некий инженер Мурзанов. Который тоже все это время «с исключительной убедительностью и настойчивостью» убеждал его бросить упорство.
Короче говоря, Селявкин дрогнул и написал все, что от него хотели. После чего ему устроили, наконец, встречу с товарищем Мироновым, большим огэпэушным руководителем. В присутствии следователя Дмитриева тот проницательно задал и такой вопрос: «Скажите, а может быть, вы никаких документов вообще не передавали?»
«Я весь задрожал, но пересилил себя и ответил, что я уже дал показания». Ответ товарища Миронова удовлетворил: «Другого на вашем месте мы бы немедленно расстреляли, но, зная вас как боевого командира и учитывая ваши заслуги, мы вас обязаны наказать, но не крепко. Я так буду ставить вопрос в коллегии и возьму на себя ответственность за вас, а вы оправдайте мое доверие».
Так ему и сказал Миронов, начальник Экономического управления ОГПУ. Кому и верить, как не ему?
Потом был еще один допрос — прокурором, «человеком в гражданском», тоже в присутствии следователя. Селявкин и здесь безропотно повторил всю ту чушь, которую от него требовали.
После этого начался «период успокаивания и утешения», как он это назвал. Селявкина уверяли, что «через год-два я буду возвращен в партию и к руководящей работе, предлагали мне проехаться в автомобиле по городу, чтобы проветриться»…
10 октября ему был объявлен вынесенный заочно приговор: 10 лет концлагеря. Оттуда (из Свободного, где теперь знаменитый космодром) он и написал это кошмарное, на двенадцати книжных страницах большого формата, письмо. Как он передал его «на волю», я не знаю.
«…Я прошу Вас, дорогой тов. Серго, только об одном: расследуйте все это дело, назначьте самое суровое следствие,
и если окажется, что я действительно в чем бы то ни было виновен, я без всякой рисовки прошу расстрелять меня…
Единственное мое преступление в том, что я поддался подлой провокации, что я сам оклеветал себя перед партией, что не выдержали нервы, сила, разум… О том, что против меня готовится поход, я знал давно. Я неоднократно говорил об этом тов. Пятакову и тов. Кагановичу (оба — заместители наркома, одного потом расстреляют, другой, старший брат куда более знаменитого Кагановича, Михаил Моисеевич, застрелится. — П. Г.) и просил их освободить меня от моей должности. Дорогой т. Серго, я прошу Вас, умоляю Вас, помогите мне, спасите меня. У меня больше нет сил переносить обрушившейся катастрофы. Я прошу Вас передать копию моего заявления в ЦК т. Сталину и т. Акулову (прокурору СССР. — П. Г.), т.к. я не могу написать мое заявление в трех экземплярах…»
Судя по всему, Орджоникидзе просьбу выполнил, Сталину и Акулову письмо передал, что говорил при этом — не знаю, возможно — на повышенных тонах, как у Орджоникидзе было принято. Даже, говорят, со Сталиным.
И 5 апреля 1934 года Политбюро (протокол № 8) приняло (опросом) два «строго секретных» постановления. Первое: «Предложить всей руководящей верхушке ОГПУ обратить внимание на серьезные недочеты в деле ведения следствия следователями ОГПУ». И второе, в этот же день: «Приговор в отношении Селявкина, Поляковой, Стуккарта, Абрамовича и Смирнова (а это еще кто такие? — П. Г.) по обвинению в шпионаже отменить. Стуккарта, изобличенного во взяточничестве (?? — П. Г.), направить на 3 года в концлагерь. Остальных отпустить на свободу с запрещением проживания в 12 пунктах СССР на три года».
Коллегия ОГПУ в этот же день оперативно продублировала это второе постановление.
Через восемь месяцев произошло убийство С.М. Кирова.
А 1 сентября 1934 года Мария Ильинична Ульянова из «Правды» передала тов. Сталину письмо некоего А. Ревиса (оговорившись: «которого я не знаю»), осужденного к высшей мере, замененной десятью годами изоляции в ИТЛ. Такое же длинное и убедительное, как и письмо Селявкина. Сталин письмо изучил, добавил к нему письмо бывшего замнаркома Маркевича и переадресовал тт. Куйбышеву и Жданову: «Возможно, содержание обоихдокументов соответствует действительности. Советую:
а) поручить комиссии в составе Кагановича, Куйбышева и Акулова проверить сообщенное в документах;
б) вскрыть до корней недостатки «следственных приемов» работников бывш. ОГПУ (уже НКВД. — П. Г.);
в) освободить невинно пострадавших, если таковые окажутся;
г) очистить ОГПУ от носителей специфических «следственных приемов» и наказать последних «невзирая на лица»…
Очень, я бы сказал, разумные советы.
Комиссия была в предложенном составе создана (добавили еще и Жданова), крепко поработала и даже составила к концу октября черновик справки, вполне подтверждающей горькие подозрения генсека: «Следственные органы б. ОГПУ не соблюдали элементарнейших правил следствия: отрицательные для обвинения показания не записывались. Очные ставки устраивались формально и в формах, ничего не дающих для выяснения дела, обвиняемым не давались обвиняющие их документы и показания и т.д.».
Но воспользоваться этим черновиком уже не пришлось. 1 декабря грянул выстрел в Смольном, и на заявлении того же Маркевича Сталин написал: «Вернуть в лагерь». В 38-м Маркевича расстреляли. Судьба Ревиса мне неизвестна. Реабилитированы оба.
А вот Селявкину повезло.
Из позднейшей автобиографии А.И. Селявкина: «…Коллегия ОГПУ вынесла новое постановление о ссылке меня из Москвы сроком на 3 года. В ссылке я находился с июня 1934 по ноябрь 1938 года — проживал в г. Истра Московской области и работал с 1934 года на Истринской фабрике № 5 главным механиком, с августа 1935 года — в Истринской МТС главным механиком. В ноябре 1938 года вернулся в Москву в 3-й автопарк Мосгорисполкома на должность главного механика…»
Восстановлен в Красной армии в 1942 г. Заместитель начальника 1-го Горьковского танкового училища. На фронте — с 1943-го. Заместитель комбрига 13-й гвардейской танковой бригады 4-го гвардейского Кантемировского танкового корпуса. Участвовал в освобождении Румынии, Болгарии, Венгрии. В 1944 году был контужен. Командир 22-го отдельного учебного танкового полка. В 1945-м присвоено звание полковника. В 1951-м уволен в запас по болезни. Награжден орденом Красной Звезды (1944, за выслугу лет), орденами Отечественной войны I ст. (31.01.1944) и II ст. (23.04.1945), к полувековому юбилею революции — орденом Ленина.
Написал книгу воспоминаний «В трех войнах на броневиках и танках»; книга, прямо скажем, так себе: думаю, работал над ней журналист-халтурщик, да и многого в нее включить в 1981 году было нельзя.
В общем, жизнь удалась.
Орджоникидзе Григорий Константинович (Серго), член политбюро, нарком тяжелой промышленности. Покончил жизнь самоубийством в феврале 1937-го.
Акулов Иван Алексеевич, прокурор СССР. В 1937 году расстрелян. Реабилитирован.
Миронов (Коган) Лев Григорьевич — комиссар госбезопасности 2-го ранга. Начальник Экономического управления ОГПУ. С 25 декабря 1936 года по 14 июня 1937 года — начальник 3-го отделения ГУГБ НКВД СССР. 14 июня 1937 года арестован. 29 августа 1938 года расстрелян. Не реабилитирован.
И отдельное спасибо Никите Петрову из «Мемориала», подсказавшему, кто такой следователь Дмитриев:
Дмитриев (Плоткин) Дмитрий Матвеевич — комиссар госбезопасности 3-го ранга. В 1935–1936 гг. — заместитель начальника Экономического управления ГУГБ НКВД СССР. В 1936 —1938 гг. начальник Управления НКВД по Свердловской области. 19 декабря 1937 г. удостоен ордена Ленина с формулировкой «За образцовое и самоотверженное выполнение важнейших правительственных заданий». 22 мая — 28 июня 1938-го — начальник Главного управления шоссейных дорог НКВД СССР. Расстрелян. Не так давно реабилитирован, через полгода реабилитация отменена.
Книга Селявкина заканчивается такой сценой:
«…Как-то знакомый журналист спросил меня, как бы я прожил жизнь, если бы начинал все сначала. Не задумываясь, я ответил:
— Так же! Другого варианта не признаю!
— Плохо живет тот, кто всякий раз начинает жить наново. Не так ли надо понимать вас? — переспросил журналист.
— Вы правильно меня поняли, — ответил я».
Селявкин (повезло, просто повезло!) прожил долгую 85-летнюю жизнь.
Ордена ему вернули.
