Время радикально меняет права театра. Вызов сезона — это вызов норме. Норме театрального существования.

Очень ясно понимаешь, глядя в ничем не защищенное лицо Полины Кутеповой, Молли Суини (только что состоялась премьера в «Мастерской Петра Фоменко»), что театр-2020 лишился права, которое у него прежде имелось по умолчанию.

Права быть несущественным. Рядовым, а часто и попросту бездарным.

— По мысли режиссера, я должен скомкать эту программку, вы не против? — почти кричит мне через стекло, выдавая место, администратор.

Как я могу быть против мысли режиссера?! И получаю в корытце для документов черный бумажный ком.

Иван Поповски, постановщик пьесы Брайана Фрила «Молли Суини», еще до «рамок», на пороге театра говорит зрителю: «Сейчас надо будет погрузиться в скомканную реальность. Реальность, для которой привычные обозначения ничего не значат».

Три ряда сняты, чтобы приблизить авансцену к залу. И может быть, еще и поэтому «голые» лица артистов кажутся такими уязвимыми. На наших глазах творится «благо гибельного шага»: актеры отстаивают важность и самоценность театрального акта, олицетворяя собой отвагу. И человеческую, и художественную.

Поповски поставил значимый спектакль. В нем содержится нечто большее, чем просто история женщины, которая от рождения была слепа, надеялась прозреть (с помощью глазного хирурга), но так и не обрела зрение.

Двадцать лет назад первым в России Брайана Фрила перенес на сцену Лев Додин: грандиозный треугольник Татьяна Шестакова — Петр Семак — Сергей Курышев, лавины сценической речи, предельная сосредоточенность. Совсем иное слышно в сегодняшнем спектакле Поповски. Но и там и здесь плескалась удивительная стихия — сосредоточенной готовности вглядываться в жизнь, поворачивать любые вещи и события абсурдной стороной; стихия, родственная сумрачным ирландским метафизикам — от Джойса до Беккета, от О’Кейси до Фрила и, само собой, МакДонаха. Чем-то похожим обладал еще Фолкнер, это очень ощутимо в знаменитой трилогии — и артисты Додина были именно фолкнеровскими персонажами, уязвленными, трагичными.

У Поповски это удивительные натуры, генетически инфицированные чеховскими свойствами. Герои Фрила (переводил Чехова, изучал Чехова, написал пьесу по мотивам его драматургии) — это принципиальные неудачники, грандиозные растяпы, посвятившие свою жизнь бессмыслице. Попытки делать сыр из молока иранских коз в Ирландии, спитой чай превращать в табак, спасать от наводнения барсуков, устроиться в Эфиопии — из провальных проектов, целиком поглощающих мужа Молли, Фрэнка (Юрий Буторин).

Молли и ее избавление от слепоты для него тоже проект. Как и для бывшей медицинской звезды, ныне алкоголика и брошенного мужа доктора Райса (Анатолий Горячев). «Случай Молли» для него возможность вернуть карьеру и репутацию.

Между этими двумя честолюбцами — незрячая, изящная, незримо вибрирующая, как струна, Молли. В ней нет надрывного ужаса перед тем, как обобрала ее жизнь, нет протеста — она просто живет и сияет скрытым светом нешлифованного алмаза. Ее отчаянные попытки побега из слепоты к зрению, ее способность понять такого странного спутника, как Фрэнк, ее робость и ее же бескрайность — все это тонко и достоверно играет Полина Кутепова.

Темнота, в которую погружен зал в первые минуты спектакля, становится его полноправным участником. В темноте мы слышим дыхание (благодать и особая привилегия, как знаем теперь) вслушивающегося в мир человека.

На сцене три персонажа, три монолога. В решающий миг три луча сверху.

Поповски и Numen, P.O.P. вводят в сценографию физиологическое начало: на зал катится огромный темный шелковый шар, глазное яблоко, пульсирует его розоватая плоть, мелькают пальцы и губы, познающие невидимый объект. Вращается куб, клетка, свинцовые оттенки меняются на разноцветье, целлофановая пленка на сукно, коричневая одежда героини на красное пальто, в финале проливается очистительный дождь. «Что есть зрение? Что мы способны увидеть с его помощью?» — спрашивает режиссер, рассказывая про слепое зрение и зрячую слепоту главной героини.

Как тут не вспомнить знаменитую фразу из «Маленького принца», может быть, важнейший жизненный вывод летчика Экзюпери: «Зорко одно лишь сердце. Главного не увидишь глазами». Молли, приученная отцом с детства узнавать цветы по запаху и на ощупь, разбирается в людях вокруг потоньше, чем ее зрячие партнеры. «Смотреть и не видеть» — феномен нейропсихологии, описанный Оливером Саксом и драматургически «присвоенный» Брайаном Фрилом, в спектакле обретает силу решения.

Каким-то странным образом «Молли Суини» в постановке Поповски обретает объем метафоры, становится притчей, кровно касающейся всех нас. Спектакль про то, как трудно приспособиться к миру, в котором ничего не узнаешь, который живет по тебе неведомым законам, и про то, как зыбки, но непреодолимы границы между светом и тьмой. То есть ровно про то, во что сейчас погружается мир реальный. И образ человека, для которого слишком ярок свет истины, выведенного из зоны комфорта грубым вмешательством извне, чем-то родствен нашему нынешнему состоянию.

«Скажи всю правду, но не в лоб, скажи ее не враз. Ведь слишком ярок правды свет для наших слабых глаз», — цитирует Поповски стихотворение Эмили Дикинсон. Мир сейчас стремительно движется таким путем, что нам, похоже, придется слабыми глазами осознавать его заново. Театр тут опора. Если он настоящий. «Мастерская Петра Фоменко» в который раз это утверждает.

Но контекст меняет и нас, и искусство. Так и бывает: одно выходит на авансцену жизни, другое скрывается в тени.

Залы МХТ имени Чехова полны молодой публикой, залы МХАТ имени Горького по преимуществу пусты. Театр имени Ермоловой закрыт, и вряд ли это ощутимо как потеря. А вот закрытие РАМТа — сил ему и здоровья! — станет настоящей черной дырой в культурном пространстве Москвы.

Театр сейчас вдруг оказался под особым подозрением. Он как бы не входит в минимальный «продуктовый пакет»: в «Сапсане» ездить можно (60 человек в тесно-замкнутом вагоне), а в театральном зале, даже в шахматном порядке, находиться словно и необязательно. Недавно столетие отметил театр имени Вахтангова. Именно «Турандот» в его постановке среди хаоса и голода 1922 года стала ослепительным событием, вошла в историю, изменила современников.

И сегодня театром начинает править стихийно формирующаяся культура запроса на настоящее. То есть, пользуясь нобелевской формулой того же Фолкнера, на театр, который занимается человеческим духом и «сердцем, а не железами внутренней секреции».

…Актеры и священники самые уязвимые люди в пандемию после врачей. Участь и тех и других — служение. Но десять заповедей пересмотру не подлежат. А вот плохой спектакль сегодня — обнуление театра, оскорбление самой его природы. Театр утратил право на ординарность.

А Молли прошла через катастрофу, почти умерла, но уцелела и стала еще больше собой — драгоценностью среди трагедии повседневности.