В конце сентября на свободу вышел Иван Асташин — фигурант дела «Автономной боевой террористической организации» («АБТО» запрещена в РФ) — наверное, одной из первых «придуманных» молодежных подпольных организаций. Потом уже появились запрещенные «Сеть» и «Артподготовка». Он провел почти 10 лет в колонии по обвинению в нападении на отдел ФСБ по Юго-Западному округу Москвы.

В 2009 году Асташин и другие осужденные бросили под видеозапись бутылку с зажигательной смесью в здание отдела ФСБ. Никто не пострадал, сгорели несколько стульев и подоконник. Спецслужбы в ответ раздули дело до террористической организации.

Подсудимых было десять. Все они вину не признавали и не раз заявляли, что в реальности никакой организации не существовало. В апреле 2012 года их всех осудили за терроризм, незаконное изготовление оружия и взрывчатых веществ, уничтожение чужого имущества. Большинство приговорили к срокам от 6 до 12 лет колонии строго режима. Асташина признали лидером «АБТО» и назначили 13 лет заключения, позже снизили срок до 9 лет и 9 месяцев. Вдогонку назначили и 8 лет административного надзора.

Так 18-летний студент Российского химико-технологического университета оказался в тюрьме. До 2014 года он содержался в ИК-17 Красноярского края, затем был переведен в ИК-15 Норильска, а затем — обратно.

Иван непосредственен и улыбчив, но стоит ему задать вопрос о времени, проведенном в тюрьме, осторожничает, следит за каждым сказанным словом. Говорит, что за прошедшее десятилетие зона его не сломала, но изменила — пропало доверие к людям. Иван пока не спешит заводить страницы в соцсетях. Постепенно хочет наверстать все упущенное. В колонии Асташин успешно сдал ЕГЭ и, оказавшись на свободе, поступил на заочное отделение по специальности юриспруденция. Надеется своими силами обжаловать административный надзор.

— Когда во время оглашения приговора назначали наказание, мы до конца не осознавали, что это такое — 10–13 лет заключения.

Для меня 10 лет — это упущенные возможности. Но срок проходит быстрее, если постоянно саморазвиваться. Так что и в заключении я смог извлечь для себя много полезного.

— Дело «АБТО» стало одним из первых по молодежным якобы террористическим организациям.Есть ли шанс уберечься от сфабрикованного дела тем, кто собирается вместе в какие-то группы и что-то обсуждает?

— Шанс есть, если нет провокатора. Впрочем, если вы не только что-то обсуждаете у себя на кухне, но и еще какой-то общественной деятельностью занимаетесь, то органы вами могут заинтересоваться и так. Я сейчас думаю, что

Чтобы, по крайней мере, можно было всегда сказать: вот мы, смотрите, мы ничего не скрываем. Тогда, в случае преследования, проще будет отбиваться, гражданское общество сразу будет понимать, что это не террористическая организация.

— Думал над феноменом провокаторов? Кто эти люди?

— У Романа Гуля есть книга на эту тему. Названа она по фамилии самого известного в российской истории провокатора — «Азеф». И как раз уже на примере Евно Азефа можно увидеть, что такие вещи делаются не только из-за страха или из-за денег. Азеф получал удовольствие, ловко манипулируя людьми и осознавая свою тайную власть. Я думаю, что это тоже тип садистского характера, описанного Эрихом Фроммом в «Анатомии человеческой деструктивности».

— А как устроены следователи, которые понимают все, что они делают. Как устроены опера?

— Насчет следователей многого не могу сказать, так как нашим делом занималась в основном следователь Анна Станишевская из московского СК. Мне было сложно понять, что у нее в голове. Когда дело было готово к отправке в суд, я спросил у нее, сколько нам дадут. Она ответила: «Ну, сколько даст суд, я не знаю. Но я бы тебе дала 14 лет, а твоим подельникам — по 10». Я уточнил, за что она хочет дать 10 лет Саше Бокареву — он только снимал на видео поджоги. Следователь ответила: «Сегодня поджоги снимает, а завтра будет снимать убийства или изнасилования». Может быть, это профдеформация? Станишевская работала в 1-м отделе по расследованию особо важных дел. Они как раз расследовали одни убийства и изнасилования.

Что же касается оперов ФСБ, то те, которые меня задерживали, оставляли впечатление совершенно неадекватных отморозков с садистскими наклонностями. Были ли они такими или стали? Хороший вопрос. Они говорили, что периодически выезжают на Северный Кавказ, где, по их словам, либо ты их, либо они тебя. Допрашивая меня, они говорили о заговоре против России, что-то в том духе, что Запад нашими руками разваливает страну.

— Какая часть тюремной эпопеи наиболее травмирующая: арест и СИЗО, сборка и суд с приговором, этап, колония?

— Ох… Арест, конечно, наиболее травмирующая ситуация. А если уж были пытки, то абсолютно точно это сильнейшая травма. Я думаю, что человек, переживший пытки, уже никогда больше не станет таким, каким был. Под пытками ты осознаешь свое бессилие не только по отношению к ситуации, в которой оказался, но и не можешь контролировать собственные поступки, потому что делаешь то, чего не хочешь делать.

[object HTMLElement]

То же самое и с лагерем. Все зависит от зоны.

А приговор… В моем случае он был ожидаем. Но я не осознавал эту цифру, пока не попал в печально известную пытками и жесточайшим режимом красноярскую ИК-17. Там я понял, что 10 лет в тоталитарном мини-государстве — это бесконечно долго.

— Чем заняться в тюрьме человеку, чтобы не сойти с ума за 10 лет?

— Я много читал. Чтение очень помогает в заключении. Хотя в лагерной библиотеке не всегда можно найти нужную литературу, но со временем научился находить хорошие книги. Читал художественную литературу, философию, политологию.

Со временем понял, что хочу заниматься юриспруденцией. Срок как раз мне снизили после того, как сам писал жалобы. И мне помогали другие заключенные. Перед освобождением изучал практику Европейского суда, хочу поработать в этой сфере. Еще изучал формы взаимодействия человека, общества и власти. Меня, конечно, не устраивает, что сейчас происходит в стране, я против авторитаризма и любого подавления свобод.

Много переписывался с друзьями и родными — отвечал на письма практически каждый день. И время летело незаметно. Сейчас не верится, что прошло 10 лет.

— В своей статье «Ломка зэков, прикрытая законом» ты писал об устройстве жизни на зоне, различиях между кастами и психологическом давлении на осужденных. Какие выводы смог сделать для себя? Какие вещи в заключении оказались для тебя совсем неприемлемы?

— Меня совсем не устраивает, когда людей делят на касты. Основные «масти» на зоне — «мужики» (многочисленная и нейтральная группа осужденных), «красные» (заключенные, открыто сотрудничающие с администрацией ИК) и «обиженные». Особо близких отношений с «красным» у тебя быть не может — будут вопросы. С «обиженными» — тем более. Администрация постоянно манипулирует этим, часто угрожает, что могут поменять статус. Причем это слаженная система, это везде происходит.

— На свободе не мыслил такими категориями? Разве никак не делил людей по политическим лагерям?

— Когда-то я сам грешил, был среди националистов. Для меня тогда существовала категория «нелегальные мигранты». В целом, людей стараюсь не делить. Но в ИК разделение по кастам — полный бред. При желании, кто угодно может перевести из одной касты в другую любого заключенного.

— Вместе оказываются люди из разных социальных групп—как все это уживается? Стираются ли не только политические разногласия, но и религиозные, мировоззренческие, образовательные?

— Какие-то разногласия, конечно, стираются, но далеко не все и далеко не всегда. Зависит от условий и от самих людей. Если обстановка спокойная и нет какого-то давления со стороны администрации, то процесс интеграции обычно идет хорошо. Если обстановка гнетущая, администрация создает атмосферу страха, то может идти и обратный процесс, потому что, поддаваясь этому давлению, люди начинают искать причины своих бед в окружающих. Это известная психологам ситуация, когда человек не может дать отпор угнетателю, то переносит агрессию на более слабого.

Бывает, впрочем, что заключенные, наоборот, объединяются, когда условия становятся невыносимыми. В ответ на давление администрации или «блатных», которые играют на руку администрации, заключенные могут объединяться по религиозному признаку. И это получаются такие обособленные группы довольно радикальных взглядов. У других арестантов это, конечно, вызывает негативную реакцию.

— Как можешь охарактеризовать нашу пенитенциарную систему в целом?

— Она уникальна — в каждом регионе условия содержания отличаются. Начальник каждого ИК — сам себе царь. Именно от него много всего зависит. В норильской ИК-15 режим присутствовал, но в рамках разумного. Каких-то повышенных требований не было. Что же касается ИК-17 в Красноярском крае, то там режим пожестче. Меня поразило, что заключенных заставляли делать зарядку по утрам, нежелающих наказывали — вплоть до того, что им ужесточали режим и отправляли в пыточную ЕПКТ-31 («Новая» публиковала информацию от правозащитников о том, как в той колонии зэков били палками, душили, подвешивали за конечности, заливали в нос воду, окунали головой в ведро с водой и половой тряпкой, потом заставляли есть кашу и хвалить сотрудников.—Ред.).

Заключенные приезжают в ЕПКТ, почти сразу их начинают пытать, потом после нескольких месяцев возвращают обратно в ИК. Я там не был, мне рассказывали другие осужденные, как им одновременно выкручивали руки и ноги, душили, били шокером. Все ерунда, что приезжают проверки и развешены видеокамеры. Всегда будут места, где пытают и избивают. На ЕПКТ-31 такие места находятся в начальственных кабинетах, еще в так называемой «обысковой» комнате и в бане.

Кроме обычных пыток, существует масса вариантов психологического давления. Например, на несколько часов включают сирену пожарной тревоги. Пытают громкой музыкой.

Другой заключенный с Кавказа рассказывал, как ему включали нацистскую музыку со словами режь голову мусульманам. Камера для карантина в ЕПКТ тоже пыточная: пол и кровать полностью бетонные, музыка орет, окон нет, люди не понимают, какое время суток. Несколько раз в день камеру обыскивают, человека выводят в коридор и ставят на растяжку. Когда выводят в баню, сначала включают только горячую воду, потом — только холодную, помыться невозможно. А когда заключенный выезжает из ЕПКТ, то ему дают на подпись бумаги, что на него не оказывалось никакого давления. Вот так создали уникальный институт по ломке зэков.

— С какими проблемами столкнулся на строгом режиме в ИК-17?

— У меня возникали проблемы коммуникации со внешним миром. Электронных писем нет, как в других колониях. Могли не дать позвонить по таксофону, и со свободы очень ограничивали запуск информации. С прошлого года «Новая газета» запрещена (после публикации про ИК-17.—Ред.) для распространения. Хотя все эти годы спокойно читал газету в Норильске. В красноярской колонии подход к заключенным дифференцированный. Если приезжает какой-то заключенный по громкому делу, его могут несколько месяцев в карантине мариновать. Сидит в камере и с ним «работают» опера.

При этом ИК-17 считается образцовой, каждую неделю приезжают комиссии. Перед моим освобождением приезжали представители Генпрокуратуры. Вроде и красноярское ОНК приезжает, но я их не видел. Работают ли они как-то с заключенными? Не уверен. Состав членов ОНК состоит в основном из числа бывших сотрудников силовых структур.

Рядовые сотрудники вели себя ровно, если им не была дана другая команда, все проходило в рамках закона. Меня не помещали надолго в ШИЗО, сотрудники не угрожали и не применяли физическую силу.

Единственное, меня вывезли из ИК-15 Норильска после публикации статьи «Ломка зэков, прикрытая законом». Вместе со мной отправили в ИК-17 еще одного заключенного за то, что он часто писал жалобы. К нам в камеру зашел сотрудник колонии и сказал: «Я знаю, за что вас сюда сослали. Давайте так, сидите спокойно, мне проблем не создаете, и я вам проблем не создам».

— Наверняка коронавирус не прошел стороной вашу колонию. Какая вам оказывалась медицинская помощь?

— Когда до нас добрался коронавирус, у врачей не было лекарств, заключенные за свои деньги их покупали. Во время пандемии все сотрудники ходили в масках, ежедневно дезинфицировали камеры и нам измеряли температуру. В июле объявили жесткий карантин. Инфекция попала в колонию, мы все переболели, и я в том числе. Кому было сильно плохо, госпитализировали в санчасть. Остальные заключенные в камерах лечились.

Официально это нигде не фиксировали. Администрация в этом не была заинтересована. Каждый день приходила медсестра в камеру, интересовалась самочувствием, если болит что-то, давала рекомендации и какие-то таблетки, если были, конечно.

— Как ты понял, что у тебя коронавирус?

— По симптомам. У многих пропадало обоняние, слабость… У всех почти были одни и те же симптомы, и все в одно время заболели. У тех, кого увозили в тяжелом состоянии в больницу, подтвердился коронавирус.

— Как заключенные следили за ситуацией в стране? Как реагировали? Ты обсуждал с ними последние новости?

— Нас всегда интересовало, что происходит на воле. Газеты были нарасхват. Я один среди заключенных выписывал «Новую газету» в норильской колонии. Потом газета расходилась из рук в руки. Много желающих было почитать.

Когда происходили события 2014 года, смотреть телевизор было невозможно. Между заключенными происходили баталии, спорили по самым разным темам, кто-то говорил, что Путин молодец, кто-то был против. Иногда стараешься промолчать и не вступать в дискуссию.

— Осужденные знали о твоих взглядах и о том, за что ты получил срок?

— Знали в той или иной степени, а я и не скрывал свое прошлое. Никакого особо отношения не было, в основном удивлялись, когда узнавали, что меня осудили за поджог отдела ФСБ. Не понимали, как мы пришли к этому, кто-то говорил, что «глупость совершили и на 10 лет сели», кто-то поддерживал. Самое интересное, что и у сотрудников колонии было разное отношение. Были те, кто обещал страшную месть, встречались и те, кто признавался, что нас незаконно осудили и терроризма в наших действиях не было.

— Что стало с твоими политическими взглядами? Изменилисьза время заключения?

— Мои взгляды эволюционировали, я повзрослел. От национализма отошел полностью. Сейчас стою на максимально прогрессивных позициях. Мне кажется, все идеологии уже устарели и нельзя руководствоваться трудами людей, которые писали какие-то теории 200 лет назад. Можно их, конечно, брать за основу, но нужно и дальше развиваться.

— И вкакую сторону отошел?

— В левую.

— Когда произошло понимание, что национализм—это не про тебя?

— Переломный момент, наверное, произошел, когда прочел определение национализма в статье французского философа Андре Конт-Спонвиля: «Национализм всегда потенциально антидемократичен и почти всегда подвержен ксенофобии. Это непомерно раздутый и доведенный до нелепости патриотизм, возводящий политику в ранг религии или морали». Я понял, что национализм мне не близок.

— У тебя наверняка были планы перед арестом. Как мог провести прошедшее десятилетие, если не тюрьма?

— Я учился на химика и планировал закончить учебу, работать по специальности. Но сейчас вряд ли смогу — будут проблемы в той отрасли из-за судимости. Мне тогда было 18 лет, и не было каких-то грандиозных планов…

— Стоит ли надеяться на что-то кроме тюрьмы тем, кому предъявлено обвинение?

— Придерживаюсь мнения Варлама Шаламова, который говорил, что надежда — это кандалы. Надо просто жить, делать, что в твоих силах. А надежда только мешает, особенно крушение надежд — это всегда очень больно.

Я очень надеялся на отмену приговора в суде второй инстанции. А когда приговор не отменили, а мне бросили подачку, снизив 13-летний срок на полгода, я был так подавлен, как никогда за все время пребывания в московском СИЗО.

— Сложилось ли у тебя ощущение, что мы вошли в такой период, когда любая политическая активность может привести в места заключения? То есть люди должны готовить себя к этому изначально? И как?

— Безусловно, сейчас любая политическая борьба может привести в места заключения. К этому надо быть готовым. Хотя бы быть юридически подкованным, знать свои права при задержании, при обыске, иметь контакты нескольких надежных адвокатов и журналистов, сохранить номер горячей линии ОВД-Инфо. На мой взгляд, тем, кто занимается политической борьбой, надо вести максимально открытую жизнь. Если человек постоянно на виду, то, гранатомет ему вряд ли подкинут. Люди в погонах стараются, чтобы картинка не сильно диссонировала с реальностью: пацифисту, скорее всего, не подкинут оружие, а борцу за ЗОЖ — наркотики. А вообще, надо просто по-философски ко всему относиться, воспринимать любые испытания как интересный опыт.

— С каким чувством выходил на волю?

— В последние дни не верил, что пора на свободу. Выходил из колонии и наслаждался тем, как в лицо светит солнце. Потом уже, когда гулял с адвокатом по Красноярску, пришло чувство, что все так и должно было быть. Удивительно, но не было такого ощущения, что попал в другой мир.

Забавно: когда выходил из ИК, рядом был тюремный опер, встречали родные и какой-то мужчина в штатском. Я сразу понял, что это местный «эшник». Он никак не представился, но интересовался, чем буду заниматься в Красноярске, когда у меня вылет в Москву и точно ли я ничего не замышляю в городе.

— А что дальше? Какие планы на ближайшее время?

— В первую очередь, хочу дописать книгу. Не должен такой десятилетний опыт пропасть. Я хочу поделиться всем, что происходило в заключении. Собираюсь поработать в правозащите. Что касается политики, то ясности нет. Я слабо представляю, как сейчас между собой взаимодействуют политические силы и как с учетом ежегодного ужесточения законодательства живут в нашей стране.

— Ты вел переписку с осужденными по делу «Сети» (запрещенная организация в РФ) и недавно написал письмо Илье Шакурскому. Что можешь сказать тем, кто проходит по делу «Нового величия» и «Челябинскому делу»?

— Тем, кого сейчас судят по сфабрикованным делам о якобы террористических и экстремистских организациях, я хочу пожелать сил и терпения. Не теряйте это время зря — развивайтесь, учитесь, используйте этот период с максимальной пользой для себя, чтобы потом применить полученные знания на свободе.

Это уже все было в 30-е годы прошлого века. Потом был 53-й год, и XX Съезд, и реабилитация тысяч невиновно осужденных. Тирания не может править вечно, рано или поздно она заканчивается.