— Ты говоришь, что есть два самых заезженных журналистских вопроса. Про идею фильма и про прототип главного героя. Как выходишь из положения?

— Отшучиваюсь по мере сил. А вообще, на вопросы по делу отвечаю серьезно, на туповатые, лишенные смысла — начинаю троллить, выкручиваться. Это важно, иначе интеллектуально встаешь на один уровень с вопросом. Но, конечно, хорошо бы не обидеть при этом спрашивающего.

—Но случается, что ты продюсеру должен в двух словах объяснитьпро что кино?

— Это совсем другое, это жанр питчинга. Хотя я ни разу в жизни ни в каких питчингах не принимал участия, не формулировал коротко — про что мой фильм. Я просто пишу сценарий, показываю продюсеру — хочешь, давай снимать. Иногда, на каком-то этапе, для работы, действительно необходимо коротко сформулировать, про что кино. Но когда фильм уже снят, а тебя все равно спрашивают: «О чем он?» — это странно. Вы же его уже посмотрели, значит, сами можете решить — о чем.

—Кстати, могу в одной фразе сформулировать,про что твой фильм.

— Я тоже могу. И формулировки будут разными.

—Для меня он про искусство или тягу к искусству. Люди могут заниматься порно и думать о творчестве, и заниматься творчеством, превращая его в порно.

— Ну да, но это, скорее, сюжет…Тематически фильм про сохранение собственной идентичности, когда все вокруг пытаются тебя этой идентичности лишить, вынудить мимикрировать под реальность. Если в тебе есть характер, принципы, взгляды — ты побеждаешь внешние обстоятельства. В моем фильме у героя сначала есть эти сила и характер, потом случается надлом — он проигрывает, теряет себя. Но люди, в которых он когда-то вложился, в ком активировал силу духа, напоминают ему о том, кто он есть. То есть, по большому счету, драматургически это структура Ивана-царевича. Он идет в Тридевятое царство к Кощею Бессмертному и по дороге, помогает зайчику, волку… Затем — финальный баттл добра со злом, и, когда кажется, что зло побеждает, зайчик и волк приходят на помощь. Это драматургические аналоги, такая схема часто встречается в мифах.

—Или как в «Коньке-Горбунке», герой прыгает в кипяток и обращается в красавца. Смешно, когда режиссер ищет в театральных учебниках вдохновение для съемки порно, устраивает застольные репетиции. А где ты черпал вдохновение? Смотрел порно, думая: «Как топорно это снято! Видимо, не репетировали!»Или сам сочинил все.

— Просто раскрутил мысль о том, что порно — изначально жанр, лишенный какой бы то ни было психологии и глубины, а как было бы здорово, если бы она там была.

—Но ведь идея психологической мотивировки, ролевого разбора в порно — абсурдная.

— Конечно. На этом и строится юмор, это то, чего не может быть. Это основной комический момент, который раскручивает фильм.

—Ты же видел «Реальную любовь», помнишь линию с Мартином Фрименом? Там юноша и девушка играют дублеров звезд в порно-сценах, потом встречаются друг с другом и страшно стесняются.

— Я не помню фильма. Ну будем считать, что это украдено оттуда.

—Хорошо, будем разговаривать в стиле пресс-конференции «Кинотавра», который напоминал хеппенинг.Александр Паль как раз воспользовался твоей методикой и троллил глупые вопросы. Чувство юмора необходимо актеру, играющему комедию?

— Думаю, да. Но Саша в нашем случае был не просто актер, не просто исполнитель, а в каком-то смысле автор роли и понимал, что и как нужно делать. Именно чувство юмора позволяло ему не комиковать, быть серьезным и искренним.

—Как тебе кажется, почему наша сегодняшняя культура настолько ханжеская? Почему слово «порно» или «секс»,например, неприлично произносить вслух? В чем причина такого количества «нельзя!»? Может быть, дело не только в идеологических скрепах, но ивнациональной особенности?

— Не знаю, как у них там за рубежом, — может быть, там в десять раз больше «нельзя». Мы же видим степень ханжества в Европе и Америке с их требованиями политкорректности. Это сродни тому, что убивать китов можно, но показывать в кино, как убивают китов, нельзя. Запретные вещи в искусстве не означают их запрета в жизни.

—Порой люди, раздвигающие стены запретов, не обязательно агитируют за все плохое. Например, в фильме «Китобой», получившем приз за режиссуру на «Кинотавре», да, убивают кита. Но для народов Севера это абсолютно естественная часть жизни и даже выживания. Это другая культура.

— С другой стороны, что такое порнография? Это показ того, что не должно быть показано. Никто не говорит, что люди не занимаются сексом… Но есть вещи, которые в понимании нормального гомо сапиенса — если это не криминальные материалы или вещественные доказательства для криминалистов — не должны быть показаны. Нельзя показывать реальное убийство. То есть все знают, что в жизн иногда убивают, патологоанатомы разрезают людей… Но если это показывать, искусство превращается в порнографию… И потом, я бы не сказал, что в российском кино мало секса. Большое количество секса, возможно, говорит именно о несвободе.

Секс на экране — разновидность подачки свободе, способ выпускания пара: «Вот, пожалуйста, у вас же есть секс, чем вы недовольны?» Перенасыщенность откровенными сценами в кино говорит лишь о том, что по всем остальным темам свобода зажата. И наоборот: если нет социальной и политической цензуры, то нет и особой потребности видеть прорыв свободы через секс на сцене или в кино.

— Насколько ты ощущаешь себя свободным автором, в какой степени подчиняешься самоцензуре?

— У меня не было такого, что я хотел что-то снять и не снял. Да и необходимости прибегать к радикальным, шокирующим кадрам нет. Мне хватает обычных выразительных средств.

— Ты себе можешь позволить снять и оставить все, что написал в сценарии?

— Нет, и в фильме «Глубже!» была борьба за многие фразы.

—А была борьба за диалог с президентом страны, в которой порно-продюсер говорит ему, что тот уволен?

— Именно за него была огромная борьба. Но это текст. А я имел в виду, что мне не нужны шокирующие выразительные средства, что я от них вынужденно отказываюсь. Мне не нужно никого расчленять или устраивать порнографию в кадре.

—Отстаивать сценарий приходится уже перед своим продюсером. Он получает деньги от финансистов или от государства, он — аффилированное лицо. И я слышала, что у Сегала реноме не очень удобного режиссера, отстаивающего свою точку зрения.

— Какой ужас!

—Скажи, пожалуйста, а почему ты не любишь театр?

— То, что в этом фильме много уколов, наездов на традиционный театр, не значит, что я его не люблю. Люблю, просто не видел особо хороших спектаклей. Вот ты идешь на один, другой спектакль, пятый, десятый — все плохие, и мотивации пойти на одиннадцатый — нет. Такое бывает и с кино, но мне кажется, что спектакли чаще бывают плохими, чем фильмы.

—У тебя в диалогах есть микс «Моей жизни в искусстве», которой верен твой режиссер,и чеховских пьес, точнее,диалогов в стиле Чехова. Есть даже сюжет «милого дома» в спектакле в «Главном театре страны».

— Мне было нужно, чтобы они ставили что-то чеховское, я и написал текст а-ля Чехов — дурацкий, максимально абстрактный, будто это компьютерный драматург, куда заложена программа «Чехов», выдал нечто среднее из всех его пьес — не сильно талантливое, приблизительное. Если бы они ставили кусок реальной пьесы, мне кажется, было бы не так смешно.

—А существует ли вообще твой идеальный фильм, и насколько он отличается от того, что получается? Большая ли это вилка?

— Очень большая. Конечно, фильм, который я хочу снять, я ни разу не снял. Каждый раз это расстройство.

—Реальность сегодня такова, что иногда кажется: просто фиксируй ее — не надо сочинять, изобретать, а просто «углубляешь» (в лексике твоей картины). Насколько сама реальность — для тебя сюжет, основание для идеи фильма?

— Эту историю я придумал из головы. Но много фильмов делается по принципу: где-то что-то произошло, давайте про это кино снимем. Кино же снимают и по газетному очерку. Клинт Иствуд такие фильмы шарашит…

—Слушай, Клинт Иствуд хорошее кино шарашит. И реальность дает ему основание для авторской рефлексии.

— Конечно.

—Национальная идея у тебявфильме в том, что у нас в стране все глубже, чем на тленномЗападе. Жаль, что не выше, шире.

— Это же игра слов, связанная с темой порно. И режиссер хочет быть глубже в искусстве, даже в порно.

—Ты и со словом «глубже» играешь, разделяешь в титрах на «Глуб» и «же».

— Это в точности имитирует дизайн самого популярного порносайта «Порнхаб».

—Я не знала.

— Я тоже, мне посоветовали. Для армии людей, которые заходят на этот один из самых посещаемых порносайтов в мире, этот дизайн узнаваем.

—Ловко. А вот ты еще и писатель, скоро выйдет книжка. У тебя,наверное, целый портфель идей? Можешь, как Вуди Аллен, открыть тумбочку и взять сюжет для следующего фильма?

— Идея в портфеле, портфель в тумбочке, тумбочка в утке, утка в зайце… Ты перечитываешь список идей и думаешь: ну вообще нечего ставить. Как женщина, которая открывает шкаф и говорит: «Нечего надеть». Но если вытащить этот же список в другой раз, через год или в другом настроении, — возможно, моментально родится идея, как из этого развить кино. Вопрос в том, чтобы попасть в отрезок времени, когда почувствуешь, что именно сейчас можешь это сделать.

—Но есть в твоем новом фильме и отзвуки прошлых сегаловских работ. Мотивы «Рассказов», в частности линия с президентом — Угольниковым. Зачем они тебе нужны?

— Просто игра с собой, своеобразная франшиза. «Глубже!» продолжает линию «Рассказов» в сатире, говорит примерно на те же темы. Продолжает одну из линий, которые мне интересны в кино, в жизни.

—Как бы ты ее обозначил?

— Сатирическая комедия. Я решил, снимая абсолютно другое кино, перенести из одного фильма в другой не линию, а целого персонажа, в данном случае — президента. И его мог играть только Угольников, так же как в «Рассказах». Шутка не сработала бы, если бы это был кто-то другой. Поэтому сначала я узнал у Угольникова — не против ли он…

—Поражена, что он согласился на текст про увольнение. Он же государственник.

— Он молодец. Без Угольникова я бы не стал делать этот эпизод.

— Знаю, что ты внимательно следишь за тем, как зритель смотрит твой фильм, насколько эта реакция совпала с тем, что ты ожидал?

— Ну первый показ, да еще на «Кинотавре», не показателен. В другой раз будет по-другому. Здесь было достаточно хорошо, могло быть хуже. Были запланированные места, где люди должны смеяться — и они смеялись, были те, где вообще не смеялись, хотя я думал — ну уж тут точно… Зато это компенсировалось моментами, где я вообще не планировал смеха, там даже шутки нет, но все почему-то хохотали. Короче говоря, в целом было весело.