Аноним позвонил и сказал Светлане, человеку, широко известному в Дагестане, что у него есть «указание разобраться со всеми феминистками». Сайт «Даптар» пишет о правах женщин на Северном Кавказе, в том числе на такие сложные темы, как женское обрезание и семейное насилие. Анохина также является одной из основательниц группы «Марем», которая помогает попавшим в сложную ситуацию женщинам — оказывают юридическую и психологическую помощь, а также эвакуируют их с Кавказа. «Новой газете» Анохина рассказала о том, почему она уехала, насколько сложно защищать права женщин на Кавказе, и когда она вернется в Россию.

— Одно интервью с вами называется: «Горжусь, что я — позор Дагестана». Понятно, что это ирония, но расскажите, что вы имели в виду?

— Меня пару раз так называли, а я очень люблю перехватывать якобы обидные прозвища и носить их с гордостью, как медали. Это же красиво звучит — «Главный позор Дагестана». Здорово! Такой симпатичный и веселый главный позор.

— А люди, которые вас так называют, что имеют в виду?

— Это какое-то коллективное и малосознательное, которое включает туда все. Например, больше всего людей триггерит, что я курю и не прячусь при этом в туалете, как положено дагестанской женщине. Еще я позволяю себе говорить достаточно резко по тем темам, которые меня волнуют, и не смущаюсь присутствия начальства или мужчин.

Мужчины у нас матерятся, особенно в соцсетях, совершенно дичайшим образом. Но они же матерятся за правду, они матерятся за нравственность, за традиции и устои. А я, сволочь такая, просто так. Потому что злая.

Что еще? Я проталкиваю фемповестку. Я говорю, что женщина имеет право распоряжаться своим телом. То, что я писала о женском обрезании — на «Даптаре» в августе 2016 года, вышла, пожалуй, первая публикация в российских СМИ на эту тему. То есть я затрагиваю темы, которые женщина, которую представляют скромной, тихой и нежной, не должна затрагивать.

Вообще я не вписываюсь в общее сладенькое представление о кавказской женщине, хотя у меня есть кавказская кровь — я по маме армянка. В общем, я позорю Дагестан на каждом шагу (смеется) своими высказываниями, по мнению своих, скажем так, соплеменников слишком резкими.

— Угрозы ведь вам и раньше поступали?

— Да, конечно. Жить в Дагестане и как-то немножечко говорить прилюдно, как-то обозначать себя и выступать по поводу каких-то общественно важных вопросов — это уже значит подпадать под категорию людей, которым будут рассылаться угрозы. Но угрозы бывают разные.

Угрожают нам всем постоянно. «Я тебя найду, я тебя поймаю» я слышу с детских лет, просто потому, что родилась в Махачкале. Но они никогда не осуществлялись, поэтому у меня притуплено чувство бдительности — я на них серьезно не реагирую.

Было, пожалуй, два случая, когда я испугалась, да и то задним числом, когда мне объяснили, что происходило за кулисами, где мне не видно. Я человек достаточно легкомысленный и не продумываю глубоко свои поступки и свои реплики. Я очень эмоциональна.

— А что за случаи?

— Первый случай был, когда я в 2004 году написала колонку о Рамзане Кадырове. Ко мне где-то через неделю подошел человек, похлопал меня по плечу и сказал: «Успокойся, я все уладил». Я сказала: «Что ты уладил, господи! А что было что улаживать?» Он сказал, что колонка была прочитана серьезными людьми, велись разговоры. Я человеку сказала, что он бестолочь, что на это не надо реагировать серьезно, но тогда я испугалась. Ну а кто бы не испугался? Но это было задним числом, и мне не пришлось менять свою жизнь.

— Сейчас бы пришлось извиняться.

— Да, я уже примеряю себя к беговой дорожке, присматриваю подходящий спортивный костюм. Второй случай был похуже: публикация на сайте «Джамаат шариат» (террористическая группировка, входившая в состав «Имарат Кавказ», организации, запрещенной в РФ. — Ред.), где я прямо была названа врагом. Я в этом очень плохо ориентируюсь. Мне скинули ссылку, и я с удивлением обнаружила свое имя перед тогдашним нашим мэром Саидом Амировым.

Сейчас этот сайт запрещенн, и его уже не существует, как, по-моему, и людей, которые его вели. Но и тогда я не осознавала серьезности и долго хихикала, пока мне не посоветовали немножко помолчать.

— Так, а сейчас что-то кардинально более серьезное произошло?

— Нет, я так не считаю. Я серьезно и к этой истории не отнеслась, но разозлилась и написала заяву в МВД об угрозе. У нас ребята считают, что угрожать человеку — это запросто, что это шутка.

Я решила, что неплохо было бы показать, что это уголовно наказуемо, потому что в связи с моей активистской деятельностью в зоне моей ответственности есть масса молодых девушек и женщин, которым постоянно угрожают. Они боятся и не понимают, как вообще с этим бороться.

Я думала, что чувака сейчас примерно накажут, отшлепают по жопе, и можно будет об этом рассказать как о выполненном кейсе, о том, что нужно действовать так: записывать разговор, отсылать запись в органы, а они с этим разбираются.

Надо сказать, что полиция отреагировала очень оперативно, я сделала пост у себя на страничке в Instagram, отметила пресс-службу МВД. Со мной тут же связалась ее руководитель, и мы с ней очень хорошо поговорили, она сказала, что такое нельзя спускать. Потом ко мне пришел молодой следователь в белой рубашке — такой нарядный, симпатичный, понимающий.

Я ему все обстоятельно рассказала: как узнала по GetContact, кто мне звонил, как переписывалась с ним по Whatsapp, как выяснилось, что это не он звонил и можно подключаться к чужим номерам. Я еще раз говорю, что не испугалась, а разозлилась из-за того, что чувак так радостно хохотал, когда я ему сказала про Советский райотдел. «Мой брат там работает, что мне будет?» — говорил он.

А это же настолько отвратительная примета нашего времени, что я решила довести дело до конца, чтобы родство в структурах МВД не служило индульгенцией и не защищало мелких негодяев. Я думала показать, что бороться с ними намного легче, чем многие думают. Но оказалось, что нет.

— Что было дальше?

— Я ждала с 24 июля до 20 августа, и с каждым днем молчания ответственных органов на меня наваливалась какая-то глухая тоска. Я вдруг поняла, что у меня начались панические атаки, а они совершенно для меня не характерны, потому что у нас тут рефлексировать особенно не принято. Если на тебя наезжают, то нужно сразу включать рога и двигать вперед, даже если ты боишься, потому что показывать это нельзя.

Была бы я поумнее, то выведала у звонившего побольше информации. Но по разговору видно, как у меня включилось немедленно: «Ты кто такой? Иди-ка сюда». Меня просто разозлило еще то, что им поручили разобраться с феминистками. Мне уже надоело у людей спрашивать, что вообще они знают о феминизме, и выслушивать какую-то несусветную ересь в ответ.

Но когда я публиковала этот разговор в соцсетях и сказала, что подала заявление [в полицию], мне дружественные правозащитники сразу посоветовали на время уехать. Я гордо отнекивалась, бравировала своей смелостью, но в какой-то момент почувствовала, что мне тяжело находиться там. И вот 20 августа я уехала из нежно любимого Дагестана, с его традициями и скрепами.

— Куда?

— Мне не хотелось бы говорить, где я сейчас нахожусь, но я за пределами России, потому что там меня везде бы преследовало ощущение, что здесь небезопасно, что я очень уязвима и ничем не защищена.

И уже когда я приехала [в другую страну] и почти не выходила на улицу, я поняла, что меня серьезно накрыло. Хотя что такое депрессия, мне всегда было непонятно. Я человек легкомысленный и люблю драки — такая уж среда дагестанская, в которой я росла. Я агрессивна сама по себе, привыкла давать отпор и не думала, что меня так накроет ощущение беспомощности и уязвимости.

— Не жалеете, что уехали?

— Нет, конечно. Я все равно продолжаю заниматься своими делами. Я как редактор «Даптара» и как активист женозащитной группы «Марем» продолжаю заниматься теми же делами, просто на «удаленке».

Я не жалею, но я вернусь. У меня, конечно, была куча возможностей на протяжении всей моей журналистской деятельности с 1999 года попросить убежища и уехать из Дагестана. В частности, после публикации статьи о женском обрезании на меня оказывалось очень большое давление, обрушилась куча ненависти и угроз.

Но я всегда немножко отдыхаю и возвращаюсь.

— В какой момент вы вернетесь?

— Я хотела, чтобы во время моего отсутствия мне дали ответ, почему не было возбуждено уголовное дело. Я узнала об отказе в возбуждении уголовного дела только из публикации Лидии Михальченко, которой сказали об этом в пресс-службе МВД. Моя дочь сказала, что никакой корреспонденции мне не приходило, и я не знаю, по какой причине мне отказали. У меня есть предположение, согласно бритве Оккама, что звонивший вычислен, но он действительно является родственником полицейского чина.

— Если он сказал, что ему поручили, то, думаете, есть какое-то задание сверху бороться с феминистками?

— У меня до этого много раз были столкновения с нашей прекрасной полицией. В частности, во время проведения в Махачкале аниме-феста. Это была громкая история. Анимешников сразу приравняли ЛГБТ. Это у наших скрепоносцев в голове почему-то все привязано к ЛГБТ. Я никогда не видела, чтобы сами ЛГБТ так много об этом говорили, как наши люди, ратующие за традиции. Для них феминизм — это ЛГБТ, анимешники — это ЛГБТ, митинги — ЛГБТ, даже Навальный для них, наверное, немножечко ЛГБТ.

К этому аварскому театру пришли порядка 100–150 молодых людей в майках «Имамат Дагестан» — группы в Инстаграме со скрепниками и борцами. Они детей травили, а сотрудники милиции Советского райотдела, которых вызвали для охраны этих детей, вместо этого их оскорбляли, называли «шлюхами» и «пидорасами», а потом таскали по райотделам. Как мы видим, полиция наша — кровь от крови и плоть от плоти той самой не рассуждающей тупой толпы, которая хочет громить, наказывать и сажать на бутылку, и этим отстаивать нравственность и мораль.

На каком уровне было спущено это распоряжение и было ли оно вообще, я не знаю. Но я примерно представляю, как это происходит, поскольку все эти опера, которые приходят и начинают беспредельничать, — это потенциальные члены таких групп «борцов за нравственность».

— А эта борьба за нравственность усиливается в последние годы?

— Да, и я думаю, что тут отмашка даже не из Дагестана, отмашка дана на уровне России. Когда произошел этот казус с аниме-фестом, я подумала, что у нас вообще сумасшедшие, полезла смотреть и нашла публикации у условных соловьевых-киселевых, что аниме развращает. Люди просто сразу ассоциируют аниме с хентай, о котором я вообще не знала.

То есть государство пугает все, что не санкционировано сверху. Потом уже моя дочка устраивала со своими подругами монстрацию, и я просто снимала на телефон, как забирают у моих внучек плакатик с надписью «Бабайка уходи, я хорошая» и рвут его. У меня же пытались отнять вырезанную из картона рыбу, на которой было написано «Экзистенциальная треска». Одному из мальчишек влетело, я видела, как он убегает, слышала, как он кричит. Говорили, что его били головой об какую-то тумбу. Нескольких человек забрали, в том числе организатора монстрации.

Поэтому я думаю, что отмашка идет сверху в связи с укреплением скреп и клерикализации страны.

— Скрепы на Кавказе имеют более выпуклую форму.

— Это да, мы же отражение России в увеличительном стекле. У нас все те процессы, которые в России текут вяло, обострены, потому что мы Кавказ. Они тут принимают совершенно чудовищные формы, потому что рядом Рамзан со своей Чечней. Многие у нас смотрят туда увлеченно и говорят: «Нам бы такую власть, тогда бы ничего такого не произошло». Мне все время хочется их трясти за плечи и говорить: «Вы, идиоты, вы серьезно хотите в концлагерь? Пусть даже охранником?» И мне кажется, что да, хотят.

— Проблем из-за роста консерватизма становится только больше?

— Безусловно, ведь самая главная проблема, которой я занимаюсь, это защита женщин. А у нас сама мысль о том, что будет принят закон о профилактике семейного бытового насилия, вызывает у всех нервические судороги. Устраиваются круглые столы, говорится, что это приведет к развалу семьи.

Алло, ребят, я не понимаю, что это за семья, где кому-то невыносимо жить. Ее надо разваливать, ногами подходить и пинать, чтобы развалилась, и доставать оттуда человека, который просит о помощи.

Я занимаюсь самыми уязвимыми группами — женщинами, детьми и ЛГБТ. Традиционалисты боятся, что из их власти кого-то забирают, что я их своими хилыми силами как-то ослабляю. Они возмущены.

— Как работает ваша группа «Марем»?

— Она так работает, что я каждый день девчонкам пишу: «Слушайте, я знала, что мы что-то можем, но не представляла, что мы можем столько».

— А чем именно она занимается?

— Я скажу, что всем абсолютно. У нас есть группа юристов-волонтеров, в основном девочек, практикующих юристов. Мы закидываем кейс в эту группу и спрашиваем, кто возьмет. И они берут наперебой. Мы стараемся, чтобы те кейсы, где есть кавказская специфика, брали наши девочки с Кавказа, которые понимают, где закон сработает, а где нет. Есть такая же группа психологов, где только девочки.

А бывает такое, черт возьми, что человеку просто надо выговориться. Рассказать о том, что ее изнасиловали несколько лет назад, а она до сих пор ходит с этой бедой и виной, и ей некому даже рассказать об этом, потому что ее не поймут и скажут, что сама виновата. Рассказать о том, что отец мужа пристает к ее маленькой девочке, а муж сказал ничего не делать, пока он не вернется.

Мы стараемся сделать то, о чем нас просят, мы не гоним их в суд, потому что я понимаю, что правосудие у нас кривое, и не все могут это выдержать.

Или был случай сексуализированного насилия в отношении малолетней девочки. Я нашла ей прекрасного адвоката, парня который бесплатно с ней работает. Я сама ездила с ней как ее представитель на заседания суда. Когда нужно, я держала ее за руку, когда нужно — давала водички, а когда нужно — лезла со своими замечаниями в судебный процесс.

Я понимаю, в какой ситуации оказывается женщина на суде по таким делам. Это атмосфера казармы, где мужчины понимают друг друга с полуслова и хихикают друг с другом, а ты кавказская женщина и не можешь даже произнести фразу «принудил к оральному сексу» или «изнасилована анально и вагинально». Кавказские женщины при этом смущаются, а я нет. У меня есть свои преимущества.

Бывают запросы на экстренную эвакуацию, и этим тоже занимаюсь я, потому что у меня есть опыт, и я это уже делала много раз. Когда говорят: «Меня убьют, пожалуйста, помогите уехать». Я не разбираюсь, насколько правдиво обращение и насколько реальна угроза. Я считаю, что если от взрослого совершеннолетнего человека поступает просьба о помощи, то не нужно ничего спрашивать, нужно сразу вывозить, а потом уже разбираться. Я просто знаю кучу случаев суицида, когда человек был загнан в тупик, полез в петлю или отравился таблетками, хотя реальной опасности и не было.

Сначала нужно человека поместить в относительно защищенное место, а потом уже разбираться с кейсом. И если есть возможность примирения с семьей, то, конечно, желательно это сделать, потому что для кавказской женщины оказаться оторванной от семьи — очень травматично.

— И это еще не все?

— Недавно у [другой участницы группы] Марьям Алиевой (автор инстаграм-блога «Дневник горянки» и книги «Не молчи». —Ред.) за месяц было 27 заявок о шантаже фотографиями. Интимные фото скидывают в эти поганые, мерзкие группы, которые никто не прикрывает, и девушек шантажируют. Чтобы выкупить фотографии у этих мерзавцев, нужно заплатить деньги, но они их удаляют в одной группе, а потом перебрасывают в другую.

Если выложить информацию, что изнасиловали девочку 15 лет, то непременно кто-то скажет, что не просто так ее изнасиловали, что она, наверное, дала повод.

Из-за того, что все так дрожат за нравственность, девушки и женщины становятся дико уязвимыми. Есть случаи, когда брали фотографию из соцсетей, прикрепляли лицо к чужому телу посредством топорного фотошопа и угрожали выложить в сеть. Казалось бы, нормальный человек посмеется: «Запускайте, дебилы, это же не я». Но у наших девочек такое прокатит, потому что они понимают, что они первые получат по голове от своих же родных. То есть у них совершенно нет поддержки.

— Сколько примерно к вам обратилось женщин?

— Я вела ежедневник с конца июня по начало августа, пока не уехала, и очень хорошо помню, что на страничке за 6 июля было написано: «Никто не обращался. Никого не изнасиловали, не убили и не шантажировали. Все прекрасно». Это был единственный день без обращений.

Сейчас мы пытаемся натравить полицию на группу «Капля грязи» в соцсетях. Какие-то закрыли, но они возникают снова и снова, и механизма, как это регулировать, — нет. Марьям удается решить проблемы с шантажистами. Когда они видят, что у нее порядка 150 тысяч подписчиков, то парни пугаются, потому что им объясняют, что это статьи за распространение порнографии и вымогательство. Был случай, когда один сказал, что хочет нам помогать, а потом пришел с просьбой помочь ему, потому что его друг попал в такую же ситуацию. И мы не отказали. Мы не отказываем никому. Даже если человек вчера нас поносил последними словами.

В общем, это такая работа, что я иногда думаю: «Да мы все бэтмены. Чертовы гребаные бэтмены». И если нам простым девчонкам без особых связей, без особой силы, без денег удается это сделать, то, значит, это могут все, и надо просто везде маленькие группы женской взаимопомощи организовывать.

Есть огромное количество желающих помочь и деньгами, и всем чем угодно. Но мы принимаем не всех, так как опасаемся разглашения конфиденциальных данных, предпочитаем брать своих. Мужчин привлекаем не во всех случаях, но они иногда нам очень помогают. Там, где мы не можем справиться.

— Вы думаете, перспективы есть у вашей деятельности?

— Марьям сейчас выпускает вторую книжку. Первая ее книжка называлась «Не молчи». Это были реальные истории сексуализированного насилия над девушками, рассказанные ей ее подписчицами. Вторая книжка будет называться «Не молчи, не слушай», и она о домашнем насилии. Она ушла уже в печать. Третья книжка будет наша совместная с ней и с еще одной нашей подругой. Это письма дочерей к отцам, в которых мы пытаемся объяснить мужскому миру, что происходит в сердце, уме и душе женщины.

Как журналист, я не хочу ограничиваться помощью, мне хочется делать творческие проекты. Мы думаем сделать несколько очень интересных проектов именно о женском мире, о женском пространстве.

Главное развитие для меня — это дать понять людям, что помогать не только хорошо и нужно, но и можно. Оказывается, просто при наличии доброй воли, горячего сердца и минимального мозга можно сделать очень много, чтобы эти девчонки, которые вешаются, травятся, понимали, что они не одни, что есть куча желающих помочь. Они же просто боятся довериться. У нас был случай, когда к нам обратилась девушка, сказав, что брат ее трогал в детстве, но она была маленькая и плохо помнила подробности. Мы отправили ее к знакомому гинекологу, который сказал ей, что все в порядке. А у девушки была свадьба на носу, и она была в ужасе, готова была покончить с собой.

К нам часто обращаются люди на грани, а оказывается, что ситуацию разрулить просто, но им не к кому обратиться, и мы оказываемся теми, кому можно рассказать. Мы ведь никогда не скажем: «Сама виновата». Мы все хорошо всё понимаем, мы сами женщины.

— Что скажете про историю журналиста Абдулмумина Гаджиева? Вы писали в «Черновике», что ваши взгляды кардинально расходятся, но вы поддерживаете его в сложившейся ситуации, хотя он как раз традиционалист.

— Я не за него, но я против того, что с ним происходит. Это ведь тоже проявление этого бездумного, удушающего все образования под названием Россия. Если бы полиция работала нормально, если бы нормально работала власть, если бы она была вменяемой, то, возможно, он бы не сидел, а мне бы не пришлось заниматься вытаскиванием девчонок из каких-то совершенно жутких ситуаций. А я бы писала себе культурные материалы про женщин-победительниц и героинь, про мужчин-красавчиков, радующихся жизни.

Как-то мне написал в директ человек, что ему надо со мной срочно связаться, а я не сразу увидела его обращение. Когда увидела, он сказал, что уже все в порядке. Оказывается, он встретил в городе девушку, которая от побоев убежала из дома с маленьким ребенком. Он обратился ко мне, чтобы узнать, куда ее пристроить, но пока я не выходила на связь, дал ей денег и связал ее с какой-то гостиницей, где она могла пожить. То есть он сам разрулил эту проблему.

Первое, что я почувствовала, — это благодарность. Просто до слез. Подумала, какой же он молодец и красавчик. А потом подумала, что если меня это так удивляет и я испытываю такую благодарность к мужчине за то, что он принял участие в судьбе женщины, которая нуждалась в экстренной помощи, то, значит, что-то неправильно с миром, который меня окружает. Это же должно быть нормой!

Я много говорю про наших кавказских мужчин-правозащитников, которые охотно будут защищать женщину, если на нее наехала полиция за то, что она носит хиджаб. Но женщину, на которую наехала полиция за то, что она не носит хиджаб, или за то, что у нее крашеные волосы, или женщину, которую избивают в семье, наши правозащитники, в том числе из «Мемориала», они защищать не будут. В нашей стране и в моей благословенной республике женщины продолжают оставаться самым уязвимым, самым третируемым, самым незащищенным слоем.

Мы делаем то, что можем, только потому, что этого не делает государство. И не собирается делать. Оно нам враг, потому что, когда девушка убегает из дома, то родственники первым делом связываются со своими родственниками и друзьями в силовых структурах, после чего начинается общая мужская ловля негодяйки. Мужчины занимают ключевые посты во всех этих структурах, и желание поставить женщину на свое место чувствуется и в их риторике, и в их действиях.

— Вы участник движения «Город наш». Я несколько раз бывал в Махачкале, и кажется, этому городу больше всех остальных в России нужны градозащитники. У вас есть успехи?

— Я была счастлива, что я была свидетелем зарождения этой группы. Я не ожидала, что мы — такие разные — вдруг окажемся зимой на пикете в Парке Ленинского комсомола, от которого остался только огрызок. Вдруг оказалось, что этот огрызок нам очень дорог. Я была в эйфорическом состоянии до истории с аниме-фестом, когда оказалось, что некоторые из моих, как мне казалось, бывших идеологических врагов, а ныне союзников, поддерживают разгон молодежи. Это был удар под дых, но в группе я осталась.

Нам удалось немало. Удалось отстоять место перед министерством культуры, которое совершенно не беспокоилось, что там поставят принадлежащий мэру коммерческий центр. Мы это дело отсудили, отстояли парк. Сейчас мы отстояли еще одно пространство, где собирались ставить частную клинику. Нам удалось притормозить историю с возведением храма на территории парка «Ак-Гель». Там была эпическая ситуация, потому что церковь христианская, и наш юрист по земельным вопросам объяснил, что после этого нам сразу навесят экстремизм. Но я, как русская, нашла еще двоих человек, и мы втроем подали в суд, прекрасно выиграли в районном суде, но Верховный суд распоряжением сверху задавили, и он дал какие-то очень невнятные объяснения, почему мы неправы. Мы не остановились, и будет еще иск, но главное, что мы притормозили строительство, которое должно было начаться года два назад.

Члены «Город наш» были независимыми наблюдателями на выборах, и мне нравится, что движение не стало ограничиваться защитой одного садика, мы показали, что пресловутая гражданская активность нужна. Нельзя говорить, что мы процветаем. Наш Арсен Магомедов выдвигался на место мэра, но из Москвы привезли Салмана Дадаева с идиотскими идеями [и мэром стал он].

В нашей группе я самая радикальная и занимаю крайнюю позицию. Я с самого начала говорила, что все мероприятия городских властей, которые не направлены на починку канализации и вывоз мусора, надо саботировать. Фраза «благоустроить город» всегда означает одно: везде будет положена плитка, вырублены деревья, поставлены хреновы фонтаны, в которых никогда нет воды, а затрачены будут огромные суммы. Это уже подтверждалось много раз. Но наши помягче, они считают, что надо где-то идти на компромиссы.

«Город наш» выигрывает какие-то дела, но пока мы реагируем на одну беду, наша мэрия умудряется наделать еще 256 штук таких же. То есть надо действовать как-то по-другому, надо действовать превентивно, с опережением, чтобы они не могли что-то учинить.