— 1 июля, в день «обнуления», вы написали, что мы «в седьмом поколении потомственные терпилы». Аллюзии те еще…

«Он тебя разденет до трусов И сплясать заставит ради смеха… То же и с подсчётом голосов, Если кто в метафору не въехал».

И что с этим делать?

— Понятия не имею. Одна из самых коварных фраз советской поэзии — «Поэт в России больше, чем поэт». Не надо быть больше, достаточно быть просто поэтом. Куда уж больше-то. Да, поколения терпил. Обратите внимание: где-нибудь на слете, в лесу, люди не задумываясь греют ладони о кружку с кипятком. В каком-то из стихов у меня было:

Это чисто лагерный жест, вошедший уже в наш геном. Либо ты терпила и лох, либо разводящий этих терпил и лохов, либо вообще в стороне, стоишь над схваткой и понимаешь, что тебе прилетит и оттуда, и оттуда.

— Раз уж зашла речь о предназначении поэта… Вы все время говорите, что вы «от мира сего». И с небес вам никто не диктует.

— Я никакого роуминга не оформлял. Сижу и пишу. Для меня это профессия. Я умею это делать. У меня есть мысль; я знаю, что сказать, и знаю, как. Нет тут никаких небесных сфер. А когда поэт впадает в мессианство и начинает просвещать непросвещенные народы — это совсем глупо выглядит.

— Мне Войнович рассказывал, как научился писать стихи. В армии каждый день писал, и примерно через год у него получился текст, которым он был относительно доволен.

— Именно так. Все достигается упражнением. Как хоккеист: выходит на тренировку, носится, отрабатывает щелчок, бросок, финт. И потом уже об этом не задумывается. Я три года каждый день писал стихи для программы «Ну и денек» на «Эхе Москвы». Сам себе выбирал тему, стиль, размер.

— А на «Эхе» как оказались?

— Жил в Челябинске, и когда все рухнуло, я себе такое занятие придумал: писать каждый день по стихотворению. Чтобы с ума не сойти. А потом на «Веселой козе» (фестиваль театральных капустников в Нижнем Новгороде.— М. Б.) встретил Шендеровича. И прочитал ему начало одного из своих стишков:

Шендерович воодушевился, хотел что-то придумать, но потом звонит мне в Челябинск: «Даже на канале «Культура» рекомендация от меня — это уже минус». И зашла речь об «Эхе». Виктор — мне: «Подожди, спать не ложись». Звонит позже: «Все, я договорился с Венедиктовым. Но есть нюанс: завтра утром надо быть в Москве». Утром я был на «Эхе».

— Не могу забыть, как вы читали «Анну Каренину», написанную в стиле Чуковского. Да еще голосом Чуковского. Думала, потолок рухнет от смеха.

— Я и говорю: я эстрадник.

— Не боитесь, что только в это и уйдете?

— Значит, такая судьба. Ничего страшного. Я не отношусь к себе с трепетом. Вот смотрите: Галич — великолепный лирик, поэт высочайшего класса, серебреновековский, занимался другим, тоже превращая свои выступления в какую-то трибуну. Это его уменьшило, что ли? Нет.

— Думаю, Галич бы оценил бы такую перекличку с его текстами:

«Поглядел я за окно: Вот так здрасте вам! Не видались мы давно, Софья Власьевна!

Позабыл веселый шкет Стать бабусеньки, Эту халу на башке, Глазки-бусинки.

И уменье верещать С мордой рьяною, И желанье «не пущать!» Постоянное».

— Я такой полиглот лексический. Мне достаточно прочитать три-четыре стихотворения какого-нибудь автора, чтобы я мог понять его алгоритм, его типичные образы — и сделать под него стилизацию. Любого автора. У которого, конечно, есть свой язык.

— Вернусь к политике. Если прочитать ваше стихотворение «Гунны», может показаться, что вы не любите свою страну.

«Рыпаться бросьте. Вы все равно на мушке. Ваши предъявы могут идти к херам. Дайте нам мяса — у нас голодают пушки. Дайте нам крови — нам не на чем строить храм».

— Уточню: я не люблю свое государство. Для меня страна и государство — это разные вещи. Государство я не люблю очень сильно. Начиная с совка и продолжая сегодняшним беспредельным временем. Я не умиляюсь от видов сирых деревенек в Кировской области, от того, как красиво, как умилительно они загнивают. Ой, какой дедушка скрюченный; ой, какая бабушка с хворостиной… Я родился в Сибири, работал на Урале, в Хабаровске, много ездил. И страна для меня — это конкретные люди. Я слышу название города — и для меня появляется какой-то человек. Это — страна.

—«Не упомнить, где меняем мы границы И какое мы обстреливаем море. Если выпало в империи родиться, За нее и умирать придется вскоре».

Это практически эпитафия нашей стране.

— Ну, это стихотворение из конкретного повода выросло. Детям в школе задали написать письмо отцу на фронт. Это ж надо додуматься! Вы что детям предлагаете? Как хорошо, что дочка давно отучилась в школе и в институте! Потому что я бы просто из халата вылез, пошел и врезал бы за такое задание.

— А люди писали.

— У вас есть короткое:

«Пролетают надежды над книжным Парижем фанеркою, И вопрос о свободе ещё на столетье закрыт. А в серёдке души — там, где гордость была пионерская, — Только стыд за страну, только… стыд».

Но неужели только это, как в одном из ваших стихотворений:

«А что касается ада, Тут столько аналогов — замаешься выбирать».

— Знаете, конец света произошел очень давно. Просто притерпелись и освоились. Уже обои поклеили, что называется. Как в том анекдоте… Каждый достоин того, что имеет. В том стихотворении, с которого мы начали разговор, про бюджетных рабов, конец-то ведь такой:

Так что это то, что есть. Конечно, в каждой стране свои проблемы, свои печали, свой идиотизм, но иногда выйти в Мюнхене купить брецель и с удовольствием его сгрызть на площади — это хорошее дело.

— Но ?А у вас нет планов постоянно иметь возможность купить свой брецель или круассан?

— Я занимаюсь любимым делом — вот как совпало. Я владею русским — он через меня пропущен. Я никогда не освою никакой другой язык на таком уровне. А следовательно, не смогу заниматься своим делом.

— Что бы вы сказали тем, у которых и выбора — уехать или остаться — нет?

— Старайтесь сохранить себя. Себя и близких. Больше ничего. «Титаник» не спасти. Это с него спаслись люди. Не все. Факты говорят, что «Титаники» не спасают.