«Два талантливых поэта, почему бы им не это?» — ​написала одна веселая поэтесса. Строго говоря, В. Шендерович и И. Литманович — ​не поэты. Один — ​прозаик и публицист, другая — ​художник и режиссер. Но в своем творчестве они, как метростроевцы, с разных сторон копали туннель навстречу друг другу и закономерно встретились в общей точке. Условно назовем ее «поэтическое подпространство».

Про их общий альбом «22-й троллейбус» (полиграфический шедевр) «Новая» уже писала. Теперь Виктор Анатольевич (далее В.Ш.) и Ирина Вячеславовна (далее И.Л.) замахнулись на мультфильм. Анимационное кино — ​вещь, так сказать, в себе. Людей со стороны не принимает. Композиторы, артисты и писатели, даже критики, вступив на эту территорию, или сходят с ума, не понимая, чего от них хотят странные люди с мозгами набекрень, и возвращаются от греха подальше в нормальный мир, или — ​как Петрушевская, Михаил Меерович, Сергей Седов, Григории Остер и Гладков, Лариса Брохман, Дина Годер (да и та же я) — ​обретают там счастье и остаются навсегда.

В первой совместной работе В.Ш. увидел в И.Л. тонкого интерпретатора, человека, хоть и на поколение младше, но созвучного его чувству времени. Что касается профессии, Ира — ​один из лучших акварелистов, кого я знаю. Но этим не исчерпывается ее художественно-поэтическая природа. Стоит увидеть картинки в альбоме «22-й троллейбус», где она рисует людей, которых не только не знала лично, но и никогда не видела, — ​как начинаешь понимать Мастера, пронзенного этой знакомой каждому художнику стрелой: «О, как я угадал!» Эмпатия плюс, конечно, общая волна юмора. Может быть, самая главная составляющая. Хорошо зная обоих, вижу эту радость совпадения. Когда любовь и жалость не мешают комизму, а в смешном естественно прорастает драма.

Во втором совместном «проекте» (будь проклят этот выхолощенный язык) два талантливых поэта поменялись местами. И.Л. была тут главной. Ей приходилось учить В.Ш. азам анимационного мышления. И он учился.

Алла Боссарт: Чья идея — ​сделать мультфильм об Александре Володине?

Виктор Шендерович: Хороший вопрос соавторам!

Ирина Литманович: Тут у нас разные версии. Изначально мы просто хотели написать сценарий мультфильма, было довольно много разных тем.

В.Ш.: Не просто. Уже был удачный опыт совместного рассказа, в «…троллейбусе». Хотелось сделать что-то интонационно лирическое, ностальгическое.

А.Б.: Но между вашими ностальгиями 20 лет разницы.

И.Л.: Ну да. Я хотела вернуться в свое детство.

В.Ш.: И сначала мы написали вот об этой девочке, но во времени отошли недалеко — ​в 2012 год.

И.Л.: Эта девочка попадала в события на Болотной, и эти события ее там крутили. Витя не мог уйти от злобы дня. Но мы не успевали за жизнью. Нельзя создать образ сиюминутной реальности, она опережает наши возможности.

В.Ш.: Я понял, что мультипликацию бессмысленно адаптировать к злободневности, типа утром в газете, вечером в куплете.

А.Б.: Медленное искусство.

В.Ш.: Да, мы будем все время стрелять в то место, где утка только что пролетела. Тогда внутри этого сценария появился какой-то старик со своей старой собакой…

И.Л.: Сочинили три новеллы об этом старике. Уходящая натура — ​эта тема проклевывалась постепенно.

В.Ш. : Ужас в том, что эта дыра во времени зарастает. Те люди, которые что-то помнят, тоже уходят, мы с тобой еще гоним какую-то волну, но после нас придут те, кто не увидит даже ее следов.

А.Б.: Образуется новое человечество?

В.Ш.: Да. Для них, новых, просто не существует того, что было. Было — ​но — ​нет.

А.Б.: «О чем с тобой трахаться»?

В.Ш. : Вот именно, то самое. «Танки до Икеи». Художественный подвиг Германа в том, что военный Ташкент — ​он есть для нас, послевоенных. Мне важно было — ​про это зарастающее. И вот возникли стихи Володина.

А.Б.: А почему возникли? Вы же о нем еще не думали.

В.Ш.: Не знаю, сдетонировало.

И.Л.: Это было связано с его отцом.

В.Ш.: Папы не стало, некуда позвонить. А Володин все время писал об этом. Как страшно одинок.

А.Б.: (Ирине). Ты при жизни видела Александра Моисеевича?

И.Л.: Нет, я в Москву приехала после его смерти, в 2004 году.

А.Б.: Но нарисовала так, будто следила за ним многие годы, знала как облупленного. Неужели только по фотографиям?

И.Л.: Ну да, по фотографиям, видеозаписям. Рассказам…

В.Ш.: Когда мы делали альбом, я рассказывал ей байки про Володина, а их, сама знаешь, миллион.

А.Б.: О да. Эти былины, конечно, как пазл, складываются в очень яркий, очень полнокровный портрет. (Ирине). У тебя не было желания уже тогда, на стадии альбома, сделать что-то именно о Володине? Не заводил он тебя как персонаж?

И.Л.: Да нет, в книжке было довольно много красочных персонажей. Я не очень-то много о нем знала. И стихов не знала. Виктор начал мне их читать.

А.Б.: (Виктору) Ты все его стихи помнишь наизусть?

В.Ш.: Многие.

И.Л.: И тогда я стала рассматривать видео, замечать жесты, мимику. Постепенно у меня складывался персонаж. А то, что лично не знала, даже помогает.

А.Б.: В знакомом человеке трудно увидеть тип, в этом смысле, да?

И.Л.: Да! Обобщить невозможно.

А.Б.: Хотя Шендерович у тебя в том же альбоме скачет со страницы на страницу, вполне себе отличный персонаж.

И.Л.: Ну это просто шаржи. Кино — ​совсем другое. Дистанция должна быть серьезная.

В.Ш.: С первой пробы Ира увидела, что я ни хрена не понимаю в анимации, что пытаюсь иллюстрировать.

И.Л.: Сначала, уже когда стало ясно, что наш герой — ​Володин, все было другое. Он взял за основу «Записки нетрезвого человека»…

В.Ш.: «Он» — ​это я.

И.Л.: …видоизменил, но все равно это была бы экранизация. Все-таки Володин. А нужен был поэтический образ. Вот премия «Триумф», которую человек проиграл в наперстки, — ​это меня потрясло. Это — ​характер, персонаж. История с наперстками, когда я ее услышала, сформировала каркас. На который можно низать все остальное.

А.Б.: Это ты придумала театр в наперстке? (Осторожно, спойлер!)

И.Л.: Да. Тут не столько про Володина, сколько о таком странном человеке, но понятном не только тем, кто его знал… Ясная эмоция.

В.Ш.: Это была главная задача. Чтоб попало в людей далеких. Жизнь одного поэта, «из какого сора…». Володин в этом смысле уникален. Вообще никакого зазора между личностью и поэтом. Плакал буквально о себе…

А.Б.: Помнишь, как на Литейном какой-то испитой парень грохнулся перед ним на колени, воздел руки и простонал: «Вы тоже алкоголик!»

В.Ш.: Ну да, эта маска приросла, и она ему позволяла жить. Выпить и крикнуть что угодно в любом собрании. Молчать не мог. А выпил — ​как бы есть оправдание.

А.Б.: Вообще-то, между нами, хитрый был старичок…

В.Ш.: Сказал себе: а пошли вы все, буду жить как хочу.

Это было принципиальное пьянство. Не порок. Ему должны были позвонить 9 мая с радио — ​как ветерану. И он напился и кричал в эфир: Сталин, козел кровавый, бросил нас с винтовками против танков… Все сказал. В прямом эфире.

И.Л.: Сам прямо так и говорил: «Я идиот, чрезмерно нервная система».

А.Б.: Имя Володина в сценарии не упоминается?

В.Ш.: В том-то и дело! Конечно! Один Драматург. Один Поэт. Только титр с посвящением.

А.Б.: Такая сказка, да? Жил-был несчастный смешной человечек, который умел из своих несчастий выплавлять золото… В таком роде?

И.Л.: Да, задача была примерно такая. И ведь там же два плана: маленький чаплинский персонаж — ​и Поэт, Автор, перед которым разыгрывается представление. В котором он — ​не ОН, а играет вот такого…

А.Б.: Чмо.

И.Л.: И над ним все смеются в результате.

А.Б.: Вот в результате — ​как раз нет. Над ним смеются в процессе. А в результате возникает понимание его масштаба.

И.Л.: В этом разница между нами. Вы его воспринимаете как живого человека, а я — ​как художественный образ.

В.Ш.: Поэтому Иркино впечатление важнее, чем наше. Мы отмеряем от живого Володина. От нашей памяти. А здесь было интересно и важно выйти именно на уровень образа. Тем более Володин сам разыграл всю свою жизнь как по нотам.

А.Б. : И сам диктовал вам этого персонажа?

В.Ш.: Ну да. Вот жил человек, и был он виноват перед всеми… Он умудрялся быть аутсайдером всегда, даже после смерти: умер в больнице, на краю Питера. Его потеряли. Рассказывал, как сидел с чекушкой в чахлом Матвеевском скверике. Рядом на лавочку села бомжиха. Выпили. И тогда он понял, что жизнь проиграна.

А.Б.: Тема проигранной жизни — ​с детства. С тех пор, как услышал слова сестры: «Я иногда думаю: сможет ли Шурика полюбить женщина?»

И.Л.: Да, это есть у нас в сценарии.

А.Б.: Собственно, с этого началось самосознание. Даже на похоронах продолжалась эта вечная трагикомедия.

В.Ш.: О, там, в Комарово, можно было многое о нем понять! Эти рыдающие старухи, старые его любови. Рыдать-то рыдали, но друг на друга косились: каждая думала, что она единственная.

И.Л.: Это надо вставить обязательно! Это смешно.

В.Ш.: Вот где рождалась его интонация. На этом самом дорогом стыке слез и смеха.

Такая вера. Такая честь. Такой свет. Это гениально вытащил Любшин в «Пяти вечерах».

И.Л.: Мне Норштейн посоветовал книжку 67-го года, я достала. В этом издании «Записки нетрезвого человека» назывались «Оптимистические записки». Нефильтрованные. И интонация, кстати, совсем другая.

В.Ш.: Нет маски.

И.Л.: Собственно, дневник. Никакого сценического образа. Например, о Фриде (жена Володина. —​ А.Б .) пишет совершенно иначе. Та некрасивая девушка…

А.Б.: «…видишь, какая бесчувственная у тебя будет жена…»

И.Л.: Она самая. Вот эта девушка переписывала для него в армию рассказы Хемингуэя, чтобы ему было что почитать, понимаете? «Написал ей, что я ее люблю, и она: не надо об этом больше говорить, рассказывай лучше, какая там у тебя жизнь, что происходит…» Дико трогательно. Мне кажется, все эти рассказы, что его, мол, вынудили жениться, застали врасплох, — ​глупость, неправда…

В.Ш.: Нет, не глупость, это правда. Тут уж я тебе говорю — ​я все это наблюдал. В смысле, как он вообще себя ведет. Он был Бузыкин в кубе, в десятой степени. Он не умел сказать «нет» вообще! Его могла на себе женить любая женщина. При мне его позвали на какой-то спектакль, ему ужасно не хотелось идти — ​театр плохой, спектакль плохой и т.д. Он чуть не плакал: что мне делать? И я ему тогда говорю: скажите, что я вам запретил. А я же был тогда «звезда». И вот они звонят. Ну и представь — ​этот нос-баклажан, вороватый глаз: «Простите меня, не могу прийти, мне Шендерович не разрешает».

А.Б.: (Ирине) Когда вы вдвоем работаете… у вас же разный жизненный опыт. А на примере альбома — ​вы как будто одно целое. Многорукий Шива. Один организм, у которого справа — ​вербальность, а слева — ​изображение. Вите приходится много тебе объяснять?

И.Л.: Да не особенно… Какой-то щелчок. Он говорит — ​и возникает образ. Хотя мне приходится многое из него вытягивать. Мы разговариваем.

А.Б.: У меня была пара таких попыток совместной работы с аниматорами. Это очень интересно. Такой пинг-понг, разминание материала, да?

И.Л.: Точно. Я записываю все идеи, которые приходят во время разговора — ​ему или мне. Он…

В.Ш.: Напоминаю, «он» — ​это я.

И.Л.: …не понимает специфики, и ему не хватает энергии надолго сконцентрироваться. Чересчур живой ум… И приходится ставить локальную проблему, ее обсуждать, и тогда рождаются локальные решения.

А.Б. : То есть ты — ​как бы организующее начало? Он… пардон, Витя фонтанирует идеями, а ты строишь? У него нет видеоряда.

И.Л.: Да, а у меня есть. И не просто картинка, а действие. Жесты. Мимика. Зато Виктор Анатольевич — ​кладезь сюжетов, историй, в которых действуют люди, совершенно живые.

В.Ш.: Я работаю луной. Отражать — ​это я умею. Что вижу, слышу, читаю. Вот он пишет: «И неба светлое свечение, и речек сильное течение перестает иметь значение…»Что, все проходит, ничего не остается? Прошло и забыто? Нет. Свет этой звезды идет. И других звезд.

А.Б.: (Виктору) Ты, значит, отражаешь свет самой звезды и в виде историй посылаешь его Ире. А она, в свою очередь, отражает его уже пластически? То есть такая как бы отражательная система, система зеркал…

И.Л.: Ну в каком-то смысле… Наверное, это один из принципов соавторства, если у соавторов разные знания и опыт. Но я не считаю, что моя роль такая уж пассивная. Каким бы метафорическим ни был этот фильм — ​все-таки он про поэта в советскую эпоху. Эта рефлексия в искусстве по поводу Советского Союза, она же все равно обрабатывается. Преломляется в художественные образы. И я должна найти образ эпохи, в которую попадает наивная душа поэта. И придумать, как, во что ее перемалывают эти жернова.

В.Ш.: Или НЕ перемалывают.

А.Б.: Но ты ведь не застала самого махрового совка. Значит, Витя, с его абсолютно шестидесятническим самоощущением, должен был тебе это в череп вложить?

В.Ш.: Особо трепанацией не пришлось заниматься. Там есть вещи универсальные. Человек на войне, человек в бедности, сиротстве… Человек Страдающий. Я не согласен про советскую эпоху.

И.Л. Но все равно контекст — ​советский. Он же не в Америке живет, как чаплинский персонаж.

В.Ш.: Ну вот «Амаркорд» — ​ведь не про ужасы фашистского режима, хотя там фигурирует Муссолини. Мы любим это кино, потому что оно универсально, оно про детство и его волшебство. Так же и с Володиным. Не про жернова, а про душу в этих жерновах. Герой хочет перепрыгнуть душный быт, постоянно видит свою идеальную женщину — ​и потому влюбляется во всех. Я-то как раз не думал ни о каком Советском Союзе. Есть душа поэта, обожженная, треснутая… А что, Гейне было лучше? Нет же.

И.Л.: Я говорю о контексте эпохи, в случае Володина совершенно точном. Ведь все пьесы его — ​очень советские…

В.Ш.: Пьесы — ​да. Иногда настолько, что иностранцу или молодому россиянину вообще не понять. С какого, например, Севера вернулся Ильин (герой пьесы «Пять вечеров». — ​ А.Б. )? Это очень советская история. Но мы же говорим не о пьесах Александра Володина. Мы говорим о старом, пьющем, раненом (во всех смыслах) человеке…

А.Б.: …который так и не встретил свою Снежную королеву, как сказал мне он сам.

В.Ш.: Да, и его должны узнать, как все узнавали себя в Бузыкине. Тем более что драматурга Володина сейчас мало кто знает, а поэта и подавно. Знают два-три фильма — ​то есть Данелию, Михалкова. А кто все это придумал, написал? Что за человек? Поэтому самый большой вызов нашей истории — ​поэтический. Человек сквозь время.

И.Л.: На сцене похорон заканчивается игра в театр. Он приходит в себя и едет в свой Питер.

В.Ш.: И потом уже реальность — ​выброшенная пишущая машинка и рукописи под дождем, и вот эти строки, что все «перестает иметь значение», размываются… Ничего не придумаешь сильнее этой помойки, куда дворник выбросил весь «хлам» покойного.

А.Б. Что-то подсказывает мне, что это не финал фильма.

И.Л. : Нет. Строчки распадаются на буквы, и эти белые буквы кружатся, как снег…