— Прошло два месяца, и у меня стали сдавать нервы: угнетали не столько камера с решеткой, не ожидание физического насилия (при задержании я был избит спецназовцами ФСБ) и тяжесть предъявленного обвинения (до 15 лет лишения свободы). Куда больше давила неизвестность — я не получил ни одного письма, открытки, телеграммы с воли, хотя и были новогодние праздники.

Как бывалый арестант (в 2007 году меня прокатили по пяти следственным изоляторам, включая «Матросскую Тишину» и «Кресты») я знал, что следователи и тюремщики практикуют изоляцию непокорных. Причем иногда такую, что человек теряет счет времени. Его держат в одиночке, лишают газет, книг и, разумеется, писем.

Цель — психологически сломать человека. Заставить его «пойти на сотрудничество со следствием»: дать нужные показания и даже частично признать вину (обещают минимальный срок, хорошую зону и, разумеется, переписку с родными, следак протягивает свой мобильник — звони домой, вот тебе свидание в тюрьме).

Но там, где я бывал прежде, изоляция применялась к отдельным арестантам. А так в любом СИЗО везде есть глаза и уши — информация просачивается.

В 2017 году я узнал, что есть тюрьма, где в глубокой заморозке все ее обитатели.

После ареста меня месяц держали в одиночке — в СИЗО-1 родного Калининграда. Потом погрузили в автозак, из него — в самолет.

Наручники, конвоиры по бокам. Куда везут — непонятно.

Как потом выяснилось, мои адвокаты тоже ничего не знали и серьезно заволновались: пропал подзащитный! Никто им ничего не говорит. Конечно, переживала, терялась в догадках и моя семья. Это было давление и на нее.

…Автозак останавливается. Распахиваются железные двери, меня передают надзирателям. Парадный подъезд с мраморными плитами, красная ковровая дорожка в коридоре. Обыск, клетка, отбирают всю одежду и выдают взамен зэковскую робу.

Где я? Не отвечают. Карантинная камера. Одиночка. На следующий день ко мне заходит полковник. Представляется: Ромашин Алексей Алексеевич, начальник СИЗО-2 ФСИН РФ. Вежливый, внимательный. Предупреждает: здесь строго.

Да, следственный изолятор «Лефортово» не похож на другие российские тюрьмы. «Кремлевский централ» (спецблок на территории «Матросской Тишины», тюрьма в тюрьме) и «Лефортово» считаются самыми замороженными. Можно даже не надеяться на записки-малявы с воли (на волю) или между камерами («дороги» — веревочная связь от окна к окну отсутствует, а к матовому, наглухо закрытому окну запрещено подходить); пронести и хранить в «хате» мобильный телефон не удавалось никому.

Хотя попытки подкупить надзирателя-баландаря (разносчика пищи), два миллиона за пронос — были.

В «Лефортово» нет хозобслуги из зэков, как в других СИЗО, только сотрудники ФСИН. «Баландарем» (разносчиком пищи) в мое время был целый капитан — поверх мундира он надевал цветастый фартук.

Тюрьма буквально нашпигована видеокамерами. Причем не только в «хатах»-камерах (по две штуки), но во всех проходах-переходах, на лестницах, в туалетах и даже в бане.

Перестукиваться — тоже бесполезное занятие. Кроме круглосуточного видеонаблюдения, каждые три-пять минут в дверной глазок заглядывает дежурный надзиратель (продольный). Попытки нарушить режим жестко пресекаются: карцер отбивает охоту.

В «Лефортово», когда тебя выводят из камеры, ты не встретишь другого арестанта. (Такое случается, когда сидельцев вывозят в суды или на следственные действия, — тогда в тесно набитых автозаках вместе оказываются даже подельники. Почему? Автозаки — вотчина МВД, а не ФСИН.)

Впрочем, даже в «Лефортово» есть разные уровни изоляции. Можно оказаться в камере без телевизора (как мой сосед по этажу — бывший губернатор Коми Вячеслав Гайзер). Или с телевизором, но на первом этаже, где никакая антенна не принимает сигнал (как миллиардер Константин Пономарев).

Там же, на первом этаже, есть камеры, где ни минуты покоя — постоянный шум-гам, лязг железных засовов и дверей, топот по лестнице, грохот тележек, на которых развозят алюминиевые баки с баландой… В такой «хате» сидел Андрей Кочуйков (Итальянец), соратник и подельник вора в законе Шакро Молодого (Захария Калашова).

Я провел в одиночке пять месяцев — что запрещено законом. Но в «Лефортово» мое одиночное заключение продлилось всего семь дней — сразу после карантина я оказался в камере сначала с москвичом Александром Мироновым, а затем с узбеком Фазлиддином Кодировым. Меня, наверное, пощадили. Все мои сокамерники говорили по-русски и были адекватными людьми.

И это тоже было испытание. В камере площадью 8 кв. метров вы проводите с другим человеком, на расстоянии вытянутой руки, 24 часа в сутки — месяцы. Без общения очень трудно.

Захарченко пытался обучить сокамерника русскому. Но тот категорически отказывался. Ну и разные веры: один православный, другой мусульманин, пять раз (днем и ночью) читает молитвы, с предваряющими молитвы омовениями, в камере, где нет отдельного туалета. Где умывальник и труба (вместо унитаза) находятся опять-таки на расстоянии вытянутой руки. Кто-то читает молитвы тихо, а кто-то голосит! Просит Бога или Аллаха…

Как разрушить изоляцию? Выход один — писать жалобы.

Когда меня лишили почты, я ежедневно отправлял обращения генеральному прокурору России, надзирающему за СИЗО прокурору, директору ФСИН, в ОНК, уполномоченному по правам человека, начальнику СИЗО и… своим адвокатам. Увидеть их в «Лефортово» мне удалось через три месяца, хотя они каждый день стояли в очереди, чтобы встретиться со мной, стояли на улице, в дождь и снег, в жару и стужу (в «Лефортово» всего шесть кабинетов для следователей и адвокатов, и пара из них находится в перманентном ремонте, а помещения для ожидающих адвокатов вообще нет).

Но после десяти-двадцати к вам обязательно придет надзирающий прокурор (конечно, с замом начальника СИЗО). Важно не испугаться, не растеряться и сказать ему все. Мне это помогло. В тот же день я получил не только часть своих писем, но и ведомость входящих почтовых отправлений (что позволило установить, сколько писем было навсегда «утеряно» — 19).

Впоследствии применялась тактика пересылки писем следователю: из «Лефортово» в Технический переулок (СК РФ) в той же Москве они шли два месяца — и столько же, с визой следователя, назад.

Я снова обращался в те же инстанции — и через восемь месяцев с этим было покончено. Почту из Калининграда я получал иногда в тот же день, когда она приходила в Москву.

Что-то изменить с адвокатами, увы, не удалось. Они также стояли в безнадежных очередях. Ни телефонного звонка матери, ни свидания я так и не удостоился: следователям не нравились мои несговорчивость и упорство в отстаивании своей невиновности. Что, впрочем, позволило мне через 19 месяцев оказаться на свободе. Суд отклонил предъявленное следствием и поддержанное прокуратурой обвинение в вымогательстве денег у руководителя Следственного управления СК России генерала Леденева.

23 сентября 2018 года меня увозили из «Лефортово» — суд состоялся в Санкт-Петербурге. Дежурный офицер спросил:

— Когда вернетесь?

— Никогда, — ответил я скорее от ожесточенности, чем от веры в российское правосудие.

Надзиратель улыбнулся:

— От нас — только на этап.

И пожелал удачи.

Игорь Рудников — специально для «Новой»