— Почему «Норд-Ост» — трагические события 18-тилетней давности?

— Я долго подбирался к материалу, наверное, с момента, когда была 15-летняя годовщина. Последние годы пытался нащупать правильную конструкцию. Для москвичей, кажется, это самая крупная рана. Во всяком случае, при моей жизни точно. И такое событие не отрефлексировано в искусстве.

— Как тебе кажется почему?

— Не любим копаться в недавнем прошлом. Нас зовут глубины истории, а то, что произошло несколько лет назад, табуировано.

— Слишком травматично?

— Опыт Второй мировой для нас тоже травматичен, и все-таки каждый год видим огромное количество картин, в которых переосмысляют, воссоздают факты и мифы. Почему мы не говорим про время, которому были свидетелями, не понимаю. 18 лет — достаточная временная дистанция, позволяющая хотя бы подступиться к болезненной теме.

— Тебе тогда было тринадцать. Как ты воспринял эту трагическую историю?

— Как событие, которое оглушило. Когда упали башни-близнецы, казалось, это далеко, за океаном, на другой планете, не про нас. Беслан шарахнул по всем, но это тоже было не здесь. А с «Норд-Остом» многое было связано. Пострадали знакомые. У нас в школе погиб мальчик, которого мы знали. Все оказалось близко. Те дни и ночи мы караулили перед телевизором, ездили на Дубровку, подходили к оцеплению. Хотели помочь, поучаствовать. Помню ощущение беспомощности и непоправимости происходящего.

— У тебя в подкладке фильма реальное событие. Упоминаются факты: две девушки, убежавшие через окно, женщина, которая кричала на террористов, ее расстреляли, ранили Тамару Старкову. Это все на периферии основного сюжета фильма. Сочиняя сценарий, как ты отбирал факты, соединял их с выдуманной историей?

— Хотелось уйти от публицистики. Несмотря на документальное прошлое, я стремился к созданию художественной картины. Изучая факты, читая интервью, репортажи, общаясь с бывшими заложниками, собирал все по крупицам и понимал, что не могу от реальной основы никуда деться. Точка старта произошла, когда сложились в целое несколько историй. И когда я пообщался с женщиной, пришедшей на спектакль с мужем и детьми.

Вторая история — про двух девушек, выпрыгнувших в окно в первую ночь, когда террористы еще выводили людей в туалет. Как-то все начало складываться в одну художественную формулу.

— История про поминальный вечер тоже реальная?

— Отчасти. Каждый год устраивают мемориальные события, как правило, возле театрального центра. Зажигают свечи, несут цветы, объявляют минуту молчания. Когда-то собиралось довольно много народу и в зале, ставили микрофон. У нас по сюжету главная героиня — монахиня, которую благословили на проведение вечера памяти. Ей самой это необходимо.

— Как ты отбирал актеров? Среди участников фильма я увидела Филиппа Авдеева и Романа Шмакова из «Гоголь-центра», которые были в детской группе «Норд-Оста», пережили эту трагедию.

— Для меня их присутствие в этой истории крайне важно как некий камертон подлинности. Сложно прочертить границу между документальностью и сюжетом игрового фильма.

— Они сразу согласились?

— Не могу сказать, что мгновенно… Мы разговаривали. Они читали сценарий. Видимо, поверили в то, что у меня нет какого-то корыстного умысла. Им было непросто провести восемь съемочных ночей в этом зале. Это оказалось испытанием для всех нас. Мне было необходимо присутствие рядом с другими актерами Филиппа и Ромы. В игровом кино через актера можно добиться эмоции, результата, каких не достичь в самой честной документальной истории.

— Одна из идей фильма — необходимость проговаривания травмы, хотя многие отказываются возвращаться к пережитой боли. Почему ты считаешь, что такие вещи надо проговаривать?

— У нас две героини. Наталья (Наталья Павленкова) приезжает из провинциального монастыря в Москву, чтобы устроив вечер памяти, проговорить свою боль. А ее подруге (Ольга Лапшина), наоборот, ничего не хочется вспоминать. Она из тех, кто не вырвался из страха, замер в том времени. Общаясь с этими людьми, через какие-то детали, нюансы, проговоры видишь, что они там застряли. Но только кажется, что забвение лечит, оно загоняет боль внутрь, отнимает силы.

— В таком проговаривании, похожем на психотерапевтический сеанс, есть момент терапии для его участников?

— Мне кажется, да. Мысленно проходишь этот путь с самого начала. Ищешь выход, вспоминаешь, переплавляешь, перерабатываешь боль. Если мы хотим помнить нечто существенное, важно сохранить объем информации, чтобы на поле беспамятства не вылезла ложь.

— Снимать в том самом зале на Дубровке, наверное, трудно. Несколько лет назад я была в этом здании на репетиции хора Минина, зашла в зал — ужасный опыт. Не представляю, как люди сюда вечерами приходят смотреть шоу. Кажется, здесь до сих пор слышны крики, выстрелы, пахнет газом.

— У меня тоже было сложное и странное впечатление. Конечно, хочется увидеть на этом месте мемориальный комплекс. А в этом театральном центре показывают Цирк танцующих фонтанов: цветные брызги, клоуны, дрессированные звери. В зале, где не произошло никакого ремонта, реконструкции. Как было 18 лет назад, так и осталось.

— За исключением кресел.

— Поменяли кресла, а старые, изуродованные хранятся в техническом помещении на первом этаже. Все это тоже символ нашей реальности.

— В фильме есть титр «Памяти жертв терроризма». И, значит, он про посттравматический синдром, вызванный многими подобными трагедиями, но еще и про страхи, с которыми мы вынуждены жить. Собираемся ли в поездку, садясь в самолет.

— Для меня важно, что это история не только про «Норд-Ост», но и про то, что с нами может произойти в любой момент в любой точке земного шара. Например в Бейруте. Здесь нет национальности, русской особенности.

— Удивительно, но страх быстрее прекрасных чувств объединил планету: люди из разных стран столкнулись с террористической агрессией. Что было наиболее сложным, пока писал сценарий или снимал?

— Все было трудно. Скажу честно, на всех этапах фильм преследовала тяжелая участь. Не верю в мистические знаки, но в кино часто случаются моменты, которые тебе помогают. Здесь, казалось, сам материал упирался. От написания сценария до поиска финансирования, производства.

— Я слышала, что едва ли не все продюсеры тебе отказали, пока ты с Катериной Михайловой и Константином Фамом не встретился. Почему?

— Тут две важных причины. Первая — заниматься актуальным авторским кинематографом сегодня в России не просто трудно, но и немодно. Поэтому поиск финансирования невероятно труден. Продюсеры хотят успеха, даже в авторском кино ищут профит. А у Фонда кино и Минкульта свои представления об авторском кино. Вот и лишаемся повестки на актуальный авторский кинематограф, который превращается в маргинальную историю. Продюсеры мне говорили: «Возьмись за комедию, у нас есть классный сценарий! Давай сериал на платформе сделаем! Зачем тебе этот мрак?» Кто-то честно признавался, что не хочет связываться с темой, табуированной в стране, — к чему проблемы?

Все сложилось, когда появились молодые продюсеры Катя Михайлова и Костя Фам и сказали: «Мы будем это делать». Средства на фильм собирали сложно. Уже начались пробы, звоню продюсеру: «Ребята, нам срочно нужен апостольник для героини». На первом этапе не было даже минимальной суммы.

— У тебя обычно плотная реальность в картинах сплавлена с неким элементом фантастики. Здесь я этого не увидела.

— Не могу согласиться, у меня очень разные картины, «Конференция» тоже будет сильно отличаться от всего того, что я делал до этого. Мне нравится менять инструменты, палитру, в этом вижу какой-то внутренний и профессиональный рост.

— Если говорить о пересечениях, «Конференция» ближе к твоим полудокументальным картинам, таким, как «Собачий кайф» (фильм показывали на сайте «Новой»), когда зритель не уверен: документальное это кино или игровое.

— Даже в документальном кино я не обращался к столь масштабным историческим событиям, занимался конкретной историей человека.

— У тебя самого были личные вопросы, темы, которые ты хотел понять? Ведь это история не только про страх, но и чувство вины…

— Для меня страх как причина происходящего — главное. И наша героиня говорит, что страх — самый сильный наш грех. Сняв картину, я переработал в себе этот страх, во всяком случае, пытаюсь от него избавиться. И хотя наша история про посттравматический синдром, для меня первостепенны причины: почему возникают те или иные обстоятельства, как они связаны с нашим выбором?

— Ты говоришь о страхе, а не кажется ли тебе, что сегодня — время зашкаливающей тревоги? Ежедневно слушаем статистику выздоровевших и погибших, следим за открытием и закрытием границ, боимся пожать руки друг другу, живем в ожидании непонятного приближающегося.

— Я вообще неврастеник, у меня бывают панические атаки. Для меня чувство тревоги, страха — физиологически близкое состояние. В моем окружении много людей со схожими ощущениями, которые сегодня только усилились. При этом рядом обязательно найдется человек, который скажет, что все легко, классно: замечательное лето, никогда не жили лучше.

— Удивительное рядом. Понимаю, что открылись какие-то вакансии, параллельные пути и возможности. Но нельзя же не видеть, как тяжело болеют и умирают люди. Да в тех же сетях видим, какие молнии ненависти летают, какие идут битвы.

— Я наблюдаю вокруг себя разных людей: растерянных и точно понимающих, что делать, а еще беззаботных, инфантильных настолько, что в окружении тревоги и опасности они находят свою комфортную нишу.

— Как ты предполагаешь: кто зритель твоей картины? Каким видишь ее прокат?

— Мне кажется, кинотеатральный прокат для арт-кино переходит в разряд элитарного. Плюс пришло время победы платформ над кинопрокатом. Поэтому для меня важно, чтобы картина жила на экране. Она создавалась для большого экрана. Не представляю, как ее смотреть на мобильном телефоне.

— Тем более в вертикальном формате?

— Но это же тенденция времени. Люди, заканчивая фильм, делают звук для простой стереодорожки, понимая, что картина не будет показана в кинотеатре, а в телефоне есть только два канала звука. То есть уже меняются основы кинопроизводства. В этом смысле большой экран может превратиться в музей, в подобие камерного концерта.

— То, о чем ты говоришь, путь упрощения. Комедия вместо драмы, звук и картинка попроще, смысл доходчивей. Все это правильно и ловко упаковано, чтобы получать удовольствие на смартфоне.

— Именно так. Но есть и обратные примеры. Тот же Netflix берется за фильмы Куарона, Гринграсса, братьев Коэн, не рассчитывая, что эти картины будут смотреть в телефоне. Люди покупают домашние кинотеатры, супердорогие аудиосистемы. В любом случае прокат переживает серьезные перемены, как и все мы.