Два дня длилось ожесточенное противостояние силовиков и протестующих на площадях и проспектах Минска и дважды ближе к трем часам ночи побеждали первые. Во вторник телеграм-канал Nexta, который сейчас является основным (если не единственным) координатором протестов, призвал своих читателей (а их на утро 12 августа было уже почти 1,5 миллиона человек) «быть как вода», «не стоять на одном месте, не выходить на центральные площади, а занимать прилегающие улицы, блокировать дороги и парализовать город».

В центре Минска с задачей блокирования белорусские силовики справились сами: магазины, рестораны, метро, как и накануне, не работали уже с 17–18 часов, улицы были перекрыты машинами ГАИ, на перекрестках рассредоточился спецназ, квартал вокруг администрации президента охранялся военнослужащими.

Милиционеры останавливали редких прохожих, спрашивали документы и цель прогулки. Пожалуй, что-то подобное я видел в казахском Жанаозене, когда в 2011 году в городе после расстрела протестующих ввели режим ЧП.

Кстати, в какой-то момент и в Минске ходили слухи о введении комендантского часа, но пока этого не произошло.

В центре во вторник вечером было более-менее спокойно, а все самое интересное происходило на окраинах города — в районах Серебрянка, Уручье и Каменная Горка. В Серебрянке автомобилисты, непрерывно сигналя, заблокировали проспект Рокоссовского, вдоль которого небольшими группами собиралась молодежь, периодически скандируя водителям «Спа-си-бо». На перекрестках людей было больше, протестующие жгли фаера. За ними гонялись сотни спецназовцев и бойцов внутренних войск. Периодически звучали выстрелы и взрывы гранат.

Вообще-то нахождение в личном автомобиле дарит чувство безопасности, но в Минске этому ощущению лучше не доверять и не расслабляться. Спецназ, видимо, взбешенный постоянным гудением, периодически нападал и на машины. Прямо на моих глазах пять силовиков наугад остановили машину и, стреляя резиновыми пулями, выбили окно, стали выволакивать пассажиров.

Протестующие, ходившие вдоль проспекта Рокоссовского встречными курсами, предупреждали друг друга:

— Впереди ОМОН, с дубинками.

— отвечали им смельчаки и продолжали движение, но и в этот вечер борьба была неравна.

Из-за того, что люди ходили небольшими группами, все немного нервничали, опасаясь, что из-за угла или из-за деревьев выскочит очередной отряд силовиков. Периодически кто-то кричал «Бежим! ОМОН идет» и давал деру. Многие, повинуясь инстинкту, начинали убегать не оглядываясь. Жители соседних домов в эти (и предыдущие) дни специально открывали подъездные двери, подкладывали под них доски или камни, чтобы там могли укрыться спасающиеся бегством протестующие.

— А ты знаешь, что они и из подъезда всех достают? — спросил свою подругу парень, когда они осторожно выглядывая, выходили из одного из подъездов на проспекте Рокоссовского.

— Да ладно? — ответила она нервно.

Силовики в Беларуси, действительно, уже третий день не просто защищают правящий режим,

И им это очень нравится. Во вторник не произошло большого противостояния, как на Пушкинской 10 августа или у стелы ВОВ 9 августа, поэтому спецназ занимался отловом молодежи по дворам. Силовики даже заходили в подъезды и стреляли по забежавшим туда протестующим на лестничных клетках. Есть многочисленные видеоролики, которые делали жители домов со своих балконов, на которых одного не сопротивляющегося человека избивают три, четыре или пять спецназовцев. И руками, и ногами, и дубинками. Спецназовцы, которым люди кричали из окон «Позор», отвечали тем беспорядочной стрельбой по окнам резиновыми пулями.

О тысячах задержанных на мирных акциях протеста, о жестокости силовиков, об отключении интернета и других нарушениях прав человека в последние дни в Беларуси «Новой газете» рассказывает известная правозащитница из организации Human Constanta Наста Лойка.

«С 2010 года я работала в правозащитном центре «Вясна», где много лет наблюдала за акциями, занималась задержанными и политзаключенными. Сейчас профильно этим не занимаюсь, но в эти дни было чрезмерно тревожно, и я решила подключиться помогать, поэтому хожу под РОВД и в суды, ездила в изолятор в «Жодино», — рассказывает она.

— Мало кто ожидал, что белорусы будут сопротивляться силовикам. В том же 2010 году [на митинге против результатов президентских выборов] такого не было. Что изменилось? Настолько их достал Лукашенко?

— На изменение ситуации повлияли несколько факторов. Во-первых, это риторика и ошибки самой власти. Как ни странно, важным моментом стало и то, что у нас охладели отношения с Россией. Для многих людей это много значило.

Во-вторых, белорусская оппозиция. Она маргинализирована, ей большинство людей либо не доверяют, либо о ней вообще не знают. Они делали что-то только в своей нише, а сейчас появились новые лица, которым люди начинают доверять и у которых есть уже большие группы базовой поддержки. И люди, которых все немножко поддостало, в том числе и экономические проблемы, готовы пойти топить против Лукашенко непринципиально за кого.

Еще один фактор — это коронавирус. Всем стало ясно, что власти вообще не беспокоятся за свое население. Один волонтер мне рассказывал, что все независимые наблюдатели на его участке на выборах были люди, у которых кто-то в семье умер от коронавируса. После этого они проснулись и поняли, что государство нас реально убивает и надо что-то с этим делать.

— А про отношения с Россией вы что имеете в виду?

— Для меня это тоже было удивительно, но один наш коллега рассказывал, что его свекровь наезжала на него, призывая не голосовать за Лукашенко. А ведь старшее поколение — это самый надежный электорат Лукашенко, но почему-то многие переметнулись. Свекрови, как оказалось, очень нравится Россия,

А у объединенной оппозиции нет антироссийской риторики, она у них супернейтральная, чтобы максимально всех ублажить. Будем дружить со всеми, кто захочет с нами дружить, свободу политзаключенным и тем, кто сидит за экономические преступления, плюс новые выборы. Это программа, которая всех устраивает.

Кстати, еще один важный фактор — это очень хорошие политтехнологии, которых я раньше в Беларуси не помню. Штаб Бабарико — это большие ресурсы, хорошие профессионалы и профессионалки, что было видно по качеству речей и видеороликов.

Белорусское общество было аполитичным, потому что все понимали, что с тем, что есть, ничего не сделаешь, а тут пришли какие-то люди, которые сказали, что вообще-то можно что-то поменять. И люди такие — бац! — и проснулись. Я много лет работаю с темой политзаключенных, и всем всегда было на них начхать. Их образ был маргинализирован, а сейчас все кричат про свободу политзекам. А где вы раньше были, ребята?

Отлично, что наступили новые времена, но я тут очень сильно поддерживаю тезис политолога Артема Шрайбмана про то, что поскольку слишком много надежд у тех новых людей [в протесте], которые не знают прошлого, что будет очень большое разочарование и что возможно насилие. И этот его прогноз, к сожалению, сбылся.

То, что мы видим на улице, — это результат накопившейся агрессии. И плюс меня очень удивляет, что многие не закрывают лица — многие без масок даже сейчас, когда из-за коронавируса это вполне легально. Люди просто не думают, что их заберут за массовые беспорядки,

— 3000 задержанных в первый день, 2000 — во второй (еще тысяча в третий день. — «Новая»). Откуда такие цифры? И где их берут, если чего-то вроде «ОВД-Инфо» у вас нет?

— Это официальные цифры. Роль «ОВД-Инфо» исполняет «Вясна», но когда я первый раз услышала официальные цифры про тысячи задержанных, я удивилась, потому что у правозащитников была информация про 200 человек. Из-за проблем с интернетом до них реально много информации в телеграм-бот не доходит.

Но по очередям на передачи в изолятор Жодино я понимаю, что задержано большое количество людей. Но возможно, [власти] считали людей, которых задержали и отпустили.

— Отпускают, может, потому, что в Минске ограниченное число мест для задержанных? Где 5 тысяч человек разместить?

— Да, столько не разместить. Конечно, в Жодино — большой изолятор, люди спят по очереди, но все равно кого-то отпускали, чтобы разместить новых. 10 августа всех задержанных должны были перевести в изолятор, но в одном РОВД еще в 2 ночи 50 задержанных были еще в спортивном зале. Скорее всего, они делают конвейеры, кого-то держат в РОВД, кого-то освобождают, кому-то буду давать штрафы. Похоже, у них и правда уже все забито.

Что они будут делать дальше, непонятно. И, может быть, как раз поэтому они начали столько спецсредств использовать. Запугивать людей не задержаниями, а гранатами и резиновыми пулями.

В Минске в районе Серебрянка, который всегда был суперспальный, вышло 300 человек, и их раскидали гранатами. То же самое происходит в Уручье и других районах. Люди стали локально организовываться, и это происходит на фоне избирательных процессов. Люди активно включились и вдруг поняли, что это ничего не дает. На них обрушилось то, как происходят фальсификации, — они-то этого не знали, что мы знаем много лет. Люди стали выходить на улицу. У людей страх пропал вообще. Это очень хорошо для гражданского общества,

— В победу народа вы не верите?

— Просто нет механизма, как это может произойти, когда у нас все выборы фальсифицируются. Сработает только механизм [заговора в элитах], когда свои скажут: «Все, вали» и что-нибудь сами сделают, но такое сложно представить. Либо натуральным путем: проблемы со здоровьем. А как еще? Ермошина же не скажет, что на самом деле победила Тихановская.

— Украинский вариант здесь невозможен?

— Пока силы не равны. Мне не очень нравится, что люди выходят по районам, разрозненно. Мне казалось, что если они выйдут в одном месте, то это будет более сильно,

Думаю, собрать 60–70 тысяч в Минске сейчас не проблема, но нет организационного центра, который этим занимается, а без него такое едва ли получится. Плюс власти грамотно превентивно зачистили активную часть населения — задержали много человек, в том числе анархистов.

Сегодня только вторник, и, может, рано еще говорить, но мне кажется, что скоро люди просто устанут и займутся своими делам.

Кстати, отключение интернета — тоже шаг, который скорее пихает людей на улицы. Когда они это поймут, то просто включат интернет, и люди уйдут обратно в свои инстаграмы.

— Кадры, на которых силовики избивают протестующих, по-моему, работают на мотивацию. Понятно, сколько человек пользовались VPN, а сколько были вообще без интернета эти дни (в среду рано утром интернет включился. — «Новая»)?

— Думаю, около половины интернета не имела, но поскольку работала мобильная связь, все друг другу звонили и все рассказывали. Сарафанное радио работает у нас хорошо. Поэтому люди в курсе. Пошла волна, и всем стало не все равно.

Слова Лукашенко про то, что интернет отключили из-за рубежа, смешные и глупые, но он привык, что раньше на смешном и глупом можно было выехать, но не совсем понял новую реальность, не перестроился на новый лад. Одно дело, когда его поддерживали 50% населения, и другое, когда 20%, но он, похоже, этого не понимает.

Я, правда, не верю, что будут изменения. Кто должен на сторону людей перейти, чтобы все поменялось, я не представляю. Лукашенко грамотно тасовал всю номенклатуру, и мало шансов, что они скоординируются между собой.

— Но с 2010 годом, когда на акции после выборов всех загнали в ловушку, отсекли активную часть, а остальные 20 тысяч человек быстро разошлись за 10 минут, есть разница. Тогда люди не вернулись на улицу на следующий день.

— Да, сейчас они возвращаются, потому что озлоблены, плюс те, кого отпускают, чувствуют какую-то безнаказанность. Мне кажется, люди рабский страх победили, и они в эйфории, но она рано или поздно закончится.

— Как вообще можно отключить интернет в целом городе?

— Отключили не только в Минске, 9 августа мне звонила подруга из города в 70 километрах от Минска. Они отключили почти все города. Мы, конечно, к этому готовились, но для меня это был шок. Я понимаю, что власти последние полгода делали очень большие ошибки, они себя тяжело контролируют, потому что очень напуганы, они ищут любой вариант, как всех усмирить, и что им приходит в голову, то и делают. Потому что могут.

Что меня сильно удивило и в чем еще отличие этих протестов — это забастовки. То, что 11 августа в Минске два завода не работают, стало шоком. Я не очень верила в потенциал забастовок. С этой стороны больше шансов, что что-то изменится.

Мне кажется, сейчас будет такой же эффект, который был от акций против закона о тунеядцах в 2017 году, когда было много кипиша, но в какой-то момент его отменили, чтобы просто всех успокоить. Сейчас для этого они или включат интернет, или всех отпустят — сделают что-то красивое в общем.

Мне кажется, что точка невозврата у нас прошла. Я верю, что у нас что-то может измениться через 2–3 года.

— Что можете сказать про запредельную жестокость силовиков, которые избивают людей. Это всегда так было?

— Лично я ждала насилия, и меня это, к сожалению, совсем не удивляет. Мне не хотелось верить, что это будут пули, гранаты, я думала, что будут просто куда-то отгонять. Люди у нас ассоциируют милицию с насилием, лозунг «милиция с народом» у всех скепсис вызывает.

В 2010 году меня тоже впечатляло, как людей брали в круг и били. В 2017 году били пожилых людей и женщин. Но это специфика белорусской милиции, которую очень сильно накручивают идеологически, объясняют, что все проплачены, враги, все рухнет. Сейчас, я думаю, им разрешили делать все что угодно.

Плюс они тоже все боятся смены власти. Как и номенклатура и сам Лукашенко, потому что на них очень много разной крови. Понятно, что, если что-то поменяется, им придется за это отвечать. Как минимум за внесудебные расстрелы людей в 1999–2000 годах. Плюс за насилие, фальсификации и коррупцию.

— Правозащитники как-то пытались ограничить силовиков?

— Я много лет занималась этим и пытками. Очень много беспомощности. Мы многое перепробовали, и меня всегда раздражало, что нет даже банального доступа к информации, невозможно найти, кто задержан и где находится. Сейчас еще и суды проходят в изоляторах, куда нельзя попасть. Когда мы как-то пробовали бороться, то всегда был шаг вперед, а потом два назад.

У нас очень сильно подмяли адвокатуру, так как минюст может не только выдавать лицензии, но и забирать. У нас адвокаты чаще просто передают информацию, оказывают психологическую поддержку и помогают более уверенно выступать в суде. Адвокатов редко пропускают к задержанным, а сейчас из-за коронавируса, которого в Белоруссии, по версии властей, и нет, не пускают вообще. В России можно хоть в ЕСПЧ пожаловаться, а в Беларуси только в Комитет по правам человека ООН, чьи решения власти не исполняют.

В России, когда задерживают людей, то их хотя бы записывают в дежурной части, и можно прийти и узнать, а в Беларуси людей завозят в РОВД, ставят к стенке, там начинают осматривать и оформлять, а в дежурной части ноль информации. Постфактум сообщают, что были такие-то люди, когда их уже куда-то увозят. Раньше информацию можно было получить уже только в изоляторе, а сейчас они там трубку просто положили рядом с аппаратом, и только 11 августа вывесили на дверях списки задержанных 9 августа. Это первый раз, когда что-то стало официально известно. Для близких родственников и знакомых самое страшное, это понять, что происходит с задержанными, невозможно. Меня всегда это очень бесило.

Но в эту кампанию я очень надеялась на избиркомы, и это частично сработало. Они, понятное дело, формируются из лояльных и проверенных людей, но, несмотря на это, каждые выборы по 2–3 участка дают реальные числа.

— Из скольких?

— Из примерно 1500.

— Это же очень мало.

— Это Беларусь, ведь независимые люди не могут попасть в состав избирательных комиссий. Но на этих выборах дрогнуло 85 комиссий, и можно примерно представить реальные числа. Один наблюдатель мне рассказывал про комиссию, состоящую из докторов областной больницы. Раньше там было, как везде, а тут докторов тоже достало. У меня, если честно, всегда было к докторам отношение не очень, ведь они очень сильно поддерживали репрессивный аппарат, а в 2010 году разрешили [кандидата в президенты Владимира] Нкеляева увезти в изолятор в плохом состоянии. А тут вдруг они все реально посчитали, и в день голосования за Тихановскую там было 70%, а за Лукашенко — 15%. На другом участке, в районе, где много пожилых, Лукашенко победил, но не в первом туре.

Еще я много сталкиваюсь с родственниками задержанных около изоляторов и в судах, и если раньше они ругали своих детей за то, что они куда-то пошли, было много непринятия, то сейчас они больше ругают власти и не перекладывают ответственность на своих детей. Мне кажется, это отличный знак, и раньше этого не было.

— А почему сейчас прицельно задерживают журналистов?

— Сейчас впервые на выборы не пригласили наблюдателей от ОБСЕ, точнее, пригласили, но на той стадии, когда уже было поздно. Журналисты попали под особый прицел. Особенно иностранные, особенно когда интернет блокируется. Они же хотели стать в этот момент монополистами любой информации. Самое страшное, что у них на это шанс был, так как госагентство «БелТа» у многих открывалось, а независимые информационные сайты — нет.

— Но учитывая, что на телеграм-канал Nexta подписан миллион человек, о какой монополии можно говорить?

В этом смысле канал немножко топит на власти, потому что люди становятся злее, делают необдуманные поступки, и у властей есть возможность отвечать репрессиями. Не думаю, что они это специально, но опасность такая есть.

— Зачем журналистов задерживать за отсутствие аккредитации, кладя лицом в пол и надевая наручники?

— У нас власть говорит только силой и запугиванием. Они думают, что если они всех так положат, то в следующий раз журналисты «Дождя» не приедут. И иногда это работает. Например, белорусские журналисты стали меньше выходить в стримы, потому что 14 и 15 июля выходивших в прямой эфир журналистов «Еврорадио» и «Свободы» задержали. Потом их отпустили, потому что их цель — сорвать стримы, чтобы никто не видел, что происходит. Теперь получается тем, кто не может прийти и посмотреть, нужно только опрашивать родственников и знакомых.

Раньше тех журналистов, у кого не было аккредитации, задерживали, брали объяснение и отпускали с обязательством покинуть страну в течение суток. Такого, чтобы держали за решеткой, а потом высылали, не было. Это тоже новый тренд.

— Про Максима Солопова уже два дня ничего неизвестно (уже после интервью его освободили. — «Новая»).

— По уголовному делу он может пойти, только если сопротивлялся или кто-то давал на него показания. Надеюсь, что они просто долго оформляют и скоро его отпустят. Как минимум если бы завели уголовное дело, то к нему бы вызвали дежурного адвоката, и он бы сообщил родственникам.

Есть проблема, что люди дают очень много разных показаний, о которых мы не можем говорить, потому что все находимся под подпиской, но задержанных заставляют говорить то, что не соответствует реальности, поэтому в теории можно привлечь так любого. Как произошло со Шкляровым.

— Его ведь фактически обвиняют в работе политтехнологом.

— Он им нужен для рисунка, и я очень надеюсь, что его скоро отпустят. Я примерно понимаю, как он в деле появился, и это просто им так захотелось. У них была истерика — надо было сделать красивый рисунок, раздуть опасность, превратить всех в боевиков, чтобы их меньше поддерживали. Теперь я думаю, что скорее займутся теми, кто кидал «коктейли Молотова», потому что это более устрашающе выглядит и у этого маленькая поддержка в обществе.

— В общем, вывод такой, что белорусское общество развивается, а Лукашенко вернулся в какие-то давние времена?

— Это немного страшно, если вспомнить, что он делал в 90-е годы. Если начнут физически кого-то уничтожать, это уже будет последней каплей. Сейчас мне кажется, они проверяют военных, на что они готовы. Сейчас в первый раз в истории Беларуси применяли гранаты, газ и водометы, и в том числе в регионах, где милиция вообще обычно ничего не делала.

— Но вот Тихановскую не посадили, а только выслали.

— Я этого боялась, потому что для рисунка дела по массовым беспорядкам Тихановскую легко могли привлечь, описав, что она призывала и вселяла надежду. Но, видимо, власти решили, что люди еще больше разозлятся, плюс в Белоруссии есть это особенное отношение к женщинам. В милитаристском мировосприятии президента женщине не очень подходит роль организатора массовых беспорядков.

Пока хороших сценариев я не вижу, и есть опасение, что все будет только хуже. Сейчас даже нет влияния Запада, который может что-то сказать. Я надеюсь, что осенью будет еще больший экономический кризис, и власти будут думать, где им экстренно найти деньги, а это единственное, что стимулирует либерализационные тенденции нашей власти.