Красота — страшная сила! И наоборот…

Эстетическое обычно растворено в интегральной оценке, но экстрагируется, когда добро вершится коряво, а злодеяния — с подкупающим изяществом.

Зрители «Семнадцати мгновений…» легко отделяют высокий дизайн формы гестапо от прелестей самой этой организации. Но гармония мерзости замысла и цели с уродством воплощения и реализации — отдельное достижение. В этом будущие анналы и хроники совершенно безжалостны: они склонны скорее сгущать краски, чем прощать мелочность с претензиями. Поэтому в особо некрасивых случаях благодарная память потомков сохраняет именно это — мелкотравчатую, трусливую возню, особенно оскорбительную на фоне величественной истории Отечества.

Отвращение и стыд сильнее несогласия и страха.

Не легче в оперативной политике. Отторжение формы и стиля начинается где-то на уровне пищеварительного тракта, как рвота или диарея, и это, вопреки иллюзиям власти, не лечится промыванием мозгов. Наш «домашний философ» еще может поверить в другие идеи, но когда «Не верю!» произносит наш внутренний режиссер и критик, это безнадежно.

В итоге оказывается, что конфликт «эстетических разногласий с властью» сильнее любого другого несогласия. В «разделенной нации», расколотой эстетически и этически, людей с запросами обычно меньше, но это убежденное ядро, которому политику с душком не продашь за новый аромат. Зато и принюхавшиеся массы рано или поздно сами начинают рваться на воздух.

Попытки власти заранее прописать себя в будущем учебнике истории лишь усугубляют положение.

Военно-политическая нумерология

Особенно грубо и зримо стиль выдает себя в монументально-декоративном оформлении режимов, как это было в Германии с творениями Арно Брекера и Йозефа Торака, Альберта Шпеера и Лени Рифеншталь.

«Каменные одежды» архитектуры оставляют и вовсе циклопические следы, с предательским самодовольством разоблачающие красоты общей политической формы, от идеологии до политтехнологий.

Концепция храма Минобороны пугает многослойной символикой чисел и литературностью образов — приемами отменно низкой пробы.

В МАРХИ от такой говорливости отучали убийственной фразой: «В стихах это прекрасно».

Упражнения с метафорикой соблазнительны для художественной самодеятельности, но и опасны превращением романтики в карикатуру. Звонкое имя колесной боевой платформы «Бумеранг», блеснувшей на параде, тут же прочитывается буквально, визуализируется… и прилетает обратно.

Главный образ «храма-воина» в камуфляже цвета хаки и с золотым шлемом Александра Невского на куполе тоже не срастается, даже литературно. На такой креатив ведутся администраторы и военные, понимающие человеческую речь, но не баланс масс и композицию пространств. Зато словесные формулы дисциплинируют образную систему и позволяют строить ее «как по уставу», делая соавтором объекта кого угодно.

Числа и цифры и вовсе завораживают служащих всех родов, этих пифагорейцев постмодерна. Привязка проекта к какой-нибудь дате сразу снимает для инстанций вопрос «зачем». Для архитектурных размеров это снимает вопрос «почему». В звоннице Военного храма 75 метров высоты символизируют 75-летие. Диаметр главного барабана — 1945 см, а купола — 22 м 43 см (в 22.43 в 1945 г. был подписан акт о капитуляции). Число дней войны (1418) запечатлено дважды: в высоте малых куполов и в длине «Дороги памяти»…

Великий зодчий Леонид Павлов приравнял сторону куба Вычислительного центра Госплана СССР к 42 метрам — одной миллионной окружности Земли. Но не более: иначе такие символы начинают определять уже не просто размеры, а пропорции и соотношения, например высоты и ширины. Для визуальной геометрии все эти знаменательные даты и числа совершенно чужды и случайны.

Это как выводить «золотое сечение» из биографии Италии или Леонардо или строить аккорд по соотношению каких-нибудь «знаковых» частот в герцах.

О несоизмеримости в искусстве слова и изображения все сказано еще в «Лаокооне» Лессинга, и это надо просто знать.

Большие малые формы

Настоящий архитектор за выстраданные пропорции удавится сам и удавит любого. Но постамент под князем Владимиром не моргнув глазом секвестировали на две трети, чтобы вписаться в лимит ЮНЕСКО.

Поскольку таких нелепых пропорций между «куклой» и «тумбой» не бывает в природе, есть подозрение, что низ не отпилили, а вкопали до выхода РФ из ООН.

Все это давняя проблема связи архитектуры и политики. В «оттепель» оттаяло наследие русского авангарда, и в СССР возникла уникальная школа нового монументализма. Однако в 1990-е из малых форм за большими деньгами и близостью к власти в архитектуру двинулись люди с другими способностями.

Средний декоратор Зураб Церетели стал придворным монументалистом, но этого гения монументального менеджмента не учили, что воздух скрадывает объем, а потому конечности фигур в большом пространстве положено делать толще. Отсюда «кузнечики» и «стрекозы» обелиска на Поклонной горе.

Даши Намдаков, главный художник храма Минобороны, тоже интересный ваятель больших малых форм, своей форсированной красивостью напоминающих мегаювелирку либо гигантские нэцке. Отсюда и в храме крайне прихотливая и утонченная эстетика истонченных конечностей — слияние «степного Дали» с канонами православия. Только военная дисциплина позволяет РПЦ стоически пережить такое либертарианство.

Все это — естественные порождения внешнего диктата при полном бессилии цехового сообщества и профессиональной критики. Смена архитектурных властей в Москве привела к фронтальной зачистке целых институтов, бюро и мастерских, часто из лучших. В большом деле остался ограниченный «пул» избранных с закупоренными входами. Добрые люди не стали воевать друг с другом подобно бессмертным «Хайлендера», но только что и их самих с особым цинизмом абортировали из центрального проекта в «Садовых кварталах».

Непонятно как проведенный конкурс выдвинул сильно непопулярного автора с творением чужеродным и откровенно слабым. Еще один правильно построенный микроплебисцит по схеме: останется только один — кто был ничем.

Эстетика и этика конвейерного персонализма

Главная проблема в том, что такого рода организационное, административное меценатство с решающими голосами на базе частно-государственного софинансирования совершенно ничем не уравновешивается со стороны полностью разрушенного профессионального сообщества архитекторов, художников и критиков.

Персоналистская автократия с множеством промежуточных диктатур на местах и на разных уровнях «вертикали» почти в точности воспроизводится не только в политике, но и во всех сферах жизни.

Поскольку логика «конуса» или «воронки» работает сама, деградация стиля становится генеральной линией развития. В той мере, в какой персоналистские режимы травят и общество в целом, и сообщества практически всех уровней и специализаций, всплывает субстанция удобной некомпетентности, в миазмах которой любое начальство ощущает себя творцом бессмертных творений. А то и вовсе бессмертным венцом творения.

Нормальная деспотия во многом ограничивает произвол верхом и центром. Уже этажом ниже власть и «спецы» сосуществуют на основе асимметричного и ненадежного, но все же баланса. Даже относительно просвещенное самовластье не занимается творческим рукосуйством, стараясь оставить после себя приличествующий культурный слой.

При всей идейно-политической и прочей зависимости от власти в СССР сохраняется и многое значит цеховая среда — академии наук и художеств, творческие и профессиональные союзы, институт экспертизы и критики.

Эта среда как минимум поддерживает уровень науки и искусства, образования и просвещения, техники и технологий.

Большинство нынешних живописно-скульптурных «гениев при дворе» на том фоне так и остались бы на подхвате у по-настоящему великих — и уж, во всяком случае, не строили себе индивидуальные социальные лифты с голодной толпой на лестнице.

В страшном сне трудно было представить себе, что урбанизм в СССР вместо градостроительной философии, теории и практики сведется к перекладке покрытий, фанерным аркам и лампочкам на деревьях.

ГКНТ никогда бы не посмел навязать всей советской науке модель планирования и отчетности, накоротке придуманную несколькими фантазерами, где-то что-то слышавшими о библиометрии. Зато ГКНТ курировал «Государственный реестр научных открытий СССР» — и там было что курировать.

Даже «Кубанские казаки» (не говоря о советских киношедеврах о человеке вообще и человеке на войне) в своих идейно-стилистических нишах намного опережают нынешние экшны про танкистов с баскетболистами. Зато мы сажаем лучших театральных режиссеров — чтобы самому государству было неповадно финансировать такой успех.

За фатальными провалами в технологиях и технике всплывает деградация политтехнологий и официальной идеологии. Не обсуждая цели нынешней политики — в целом и в отдельных ее проявлениях — трудно не признать, что все примерно то же самое, рассуждая теоретически, можно было бы сделать хотя бы не настолько коряво, что в коридорах самого же заказчика то и дело звучит: «Опять косорукие накосорезили!». А то и вовсе «Дебилы, б…».

Однако, рассуждая практически, нельзя не признать, что другого и не могло быть. Вся система постановки задач, отбора исполнителей и распределения заказа подводит к таким результатам. На «земле» и вовсе господствует сплошной казус исполнителя. Вы спускаете вниз невыполнимые сколько-нибудь нормальными средствами планы, а исполнители, борясь за выживание в системе, начинают их выполнять и перевыполнять, не считаясь со средствами и не думая о форме.

В итоге вся ответственность за форму падает на генерального заказчика, рисуя его карикатурный образ в настоящем, в политической истории страны и мира.

Все это закономерно в той мере, в какой подобной персонализации влияния и локального произвола на самых разных уровнях не было за всю историю наблюдений, включая самодержавие, тоталитаризм и идеократию застоя. По трафаретам большого плебисцита начинает делаться буквально все. Но если в таком стиле еще как-то можно симулировать политический триумф, то подобными методами нельзя заставить работать экономику, социальную сферу и культуру, производство знания и внедрение технологий.

Метафорика поправок

Все это не может не сказаться и на политическом законотворчестве, в том числе конституционном. Не надо особой проницательности и фантазии, чтобы увидеть во всем этом многие родовые черты политики в целом, в том числе в таких проектах, как «206 поправок».

Можно оставить на совести юристов, насколько данные новации вообще соответствуют нормам и самому предмету конституционного права. Но как идейные доминанты и идеологические конструкты они слишком напоминают литературность образов и знаковую символику все того же Военного храма.

Придумываются чисто литературные схемы, подобные образу бойца в шлеме Александра Невского, и превращаются в идеологемы: новая конституция защищает страну от распада, культуру — от невнимания со стороны власти, пенсионеров — от ограбления тем же государством.

Чтобы понять, насколько это все пусто, надо не читать сами поправки, а смотреть, как специально обученные прохожие и отдельные деятели культуры агитируют за поправки в телевизоре.

Стандартная схема «Я голосую "за", чтобы…» не сработала ни разу. Чтобы сохранить целостность страны, надо не вписывать мантры, а менять политэкономическую стратегию, действительно чреватую новым раундом дезинтеграции.

Тем более если это самое наследие буквально в ходе агитационной кампании этим же самым государством продолжает рушиться, гибнуть без поддержки или отдается на откуп карманным инвесторам. Странно, когда государство само себе дает конституционные поручения по индексации пенсий, не делая этого само, по собственной воле и совести, по уже действующим законам.

Отдельного разговора заслуживают большие маленькие хитрости в подготовке, организации и проведении самого этого подобия плебисцита.

Устроить судьбоносный опрос именно в разгар пандемии, растянуть его во времени и резко расширить возможности злоупотреблений — все это кажется самим организаторам политической тонкостью и изяществом решения, хотя на самом деле накрывает весь проект большим расплывающимся пятном, к тому же весьма дурно пахнущим.

Как бы ни была важна сейчас имитация результата, хоть сколько-нибудь добротная политика не делается по принципу «после нас хоть потоп, а там трава не расти». Рано или поздно население выходит из политической самоизоляции.

Мирную конституцию и военный храм объединяет не только стиль новаций и характер их воплощения, но и сама творческая атмосфера. С небольшой дистанции видно, что авторы и конституционных идей, и литературно-числовых образов в архитектуре, по сути, разговаривают исключительно сами с собой. Точнее, с собственными идеализированными отражениями. Сверхзадача — понравиться себе и произвести впечатление на самих себя. Неважно, что подумают и что скажут другие:

Не самая мудрая позиция в условиях все более критичного падения поддержки власти населением. Когда страна выходит из анабиоза (а рано или поздно это случается), проявляется весь трагизм ставки на услужливую бездарность ценой разрыва с креативным классом и пр.

Температура протеста

Политическую эстетику обычно относят к разряду необязательных, «навесных» украшений, вроде бордюров и иллюминации. Это ошибка! Логика вкуса часто решающим образом срабатывает и в социальном пространстве, и в политической жизни, и в историческом времени.

Если говорить об истории, то неотвратимая музеефикация все экспонаты со временем превращает в «немножко искусство», поэтому даже в подвигах отжатия денег и власти на первый план постепенно выходит именно стиль.

Что же касается текущей политики, то здесь важно понимать, что протест отличается не только количественными показателями, но и «температурой», силой нагрева. В моменты особенно интенсивной политической индукции решающим образом сказывается энергия неприятия, распространяющаяся как лесной пожар. А эта энергия в гораздо большей степени определяется не рацио, а переживанием, то есть эстетикой и этикой, реакцией на стиль и форму. Что значит даже обида за обман в сравнении с окончательно опускающим отвращением! Или хотя бы простой, но чувственной антипатией. Считается, что и эстетическая оскорбление, оскорбление вкуса — из самых тяжких. Именно здесь бывает, что человек хотел бы простить — но не может.

В политике все, как в жизни: «Для женщины прошлого нет. Разлюбила — и стал ей чужой».