30 лет назад, 12 июля 1990 года, на съезде партии слово попросил Председатель Верховного Совета России Борис Ельцин.

В стенограмме далее идет: «Аплодисменты, шум в зале».

Чему аплодировали? Чего шумели?

…Через полгода, 13 января, сразу после событий в Вильнюсе ко мне зашел секретарь известинского партбюро Игорь Абакумов — поделиться поразившей его новостью. «Знаешь, — спросил он, — сколько человек уже приходили ко мне сегодня заявления забирать? Шестеро!»

Заявления были — о выходе из партии. Игорь должен был относить их вместе с партбилетами в райком, но очень просил, чтобы «выходенцы» просто переставали платить взносы, а заявлений он официально никуда пока передавать не будет. Таким образом Абакумов, конечно, сильно облегчал себе жизнь, избегая неприятных объяснений.

И вот — дождался. Танки на улицах литовской столицы раздавили среди прочего и убеждения столь многих принципиальных коммунистов. Стоило только убедиться, что время повернуло назад…

У Ельцина, надо признать, такой возможности уже не было.

Формально с упразднением «6-й статьи» Конституции КПСС была просто правящей партией, чей статус определялся итогами выборов, и ничем иным. Но это было только — формально, все решения как принимались в зданиях обкомов и горкомов, так и продолжали приниматься там же. Были, конечно, исключения — Москва, Ленинград, Прибалтика, Львов, где к власти пришла откровенная оппозиция…

В 90-м на выборах народных депутатов России более 80 процентов мандатов взяли коммунисты, но, как писал я тогда в «Известиях», это отнюдь не помешало российскому парламенту стать «самым многопартийным парламентом в мире» (что уже через три года и определило, скажу, кстати, его печальную судьбу).

Дело, правда, было не только в съезде. Создание Компартии РСФСР, по сути, противостоящей Горбачеву, вбило окончательный гвоздь в гроб «общей» КПСС, окончательно превращавшейся в «клуб по очень разным интересам».

«Партия на распутье. Куда повернет она? — от этого зависит не только ее собственная историческая судьба, но очень во многом и судьба всего общества, страны в целом. И хочется надеяться, что «коллективный разум» партии перестанет наконец быть лишь идеологическим клише и — восторжествует…»

Так мутно писал я тогда и действительно не понимал, что «историческая судьба» и партии, и Советского Союза уже давно не зависела от косметических изменений и даже самых решительных размежеваний. И партия, и Союз могли существовать только в единственном виде, «поправить» их было нельзя — перевести на вегетарианство, придать, как чехи в 1968 году, «человеческое лицо» нашему социализму все равно бы не получилось.

Не для того они создавались.

Весной 90-го года я был во Львове, на сессии только что избранного совета народных депутатов, где — впервые в стране! — коммунисты, какими бы они ни были, даже численно оказались в меньшинстве. Председателем был избран старый диссидент Вячеслав Черновол, а окончательно обезумевший от происходящего обком партии вынес решение выселить Совет из совместно занимаемого ими здания.

Большего подарка оппонентам и придумать было трудно. Здание старое, австрийской еще постройки, право коммунистов им распоряжаться было более чем сомнительным, и сессия Совета тут же — абсолютным большинством голосов — постановила освободить помещение от самого обкома. Я видел, как голосовали депутаты, недалеко от меня сидел генерал, командующий военным округом, «за» эту резолюцию он проголосовал тоже…

До глубокой ночи продолжались переговоры Черновола со вторым секретарем обкома партии, я терпеливо ждал на пороге его временного кабинета, куда был протянут — тоже временный — телефон, так что интервью председатель Совета давал мне перед рассветом. А в 9.00 у меня уже была назначена встреча в обкоме. Его «первый» (с хорошей партийной фамилией — Секретарюк) был раздражен и откровенен. Кричал: «Вы с Горбачевым довели до этого!.. Полюбуйтесь!.. Рады?!..» «Мы? С Горбачевым?» — вяло изумлялся я.

Он вскочил, подбежал к сейфу, достал оттуда партбилет, стал тыкать пальцем в графу «взносы». В общем-то «нас с Горбачевым» любить ему было действительно не за что.

А что он, Секретарюк, мог сделать?

У «них» всегда оставался единственный, но безотказный довод. В своей книге Егор Кузьмич Лигачев с ностальгией вспоминал, как требовал от генерала, строителя атомных оборонных объектов, поучаствовать в обустройстве дорог, мостов и птицефабрик Томской области. А тот попытался возразить: «Партия поставила мне другие задачи!» «Партбилет положите!» «Не вы мне его давали!» — и к дверям. «Минуточку!..» И звонит при нем Лигачев Славскому, министру: «Ваш генерал может возвратиться в Москву без партбилета…»

В общем, строптивого генерала Славский (от греха подальше) отозвал. И со сменщиком его первый секретарь Томского обкома зажил (за счет оборонного бюджета) душа в душу…

Чем не работа!

Без партбилета никакой генерал никакому Славскому нужен не был.

А век поджидает на мостовой, Сосредоточен, как часовой. Иди — и не бойся с ним рядом встать. Твое одиночество веку под стать. Оглянешься — а вокруг враги; Руки протянешь — и нет друзей; Но если он скажет: «Солги» — солги, Но если он скажет: «Убей» — убей.

Так говорил «Дзержинский» герою многократно цитируемого стихотворения Багрицкого. Так и жили. Убивали и лгали.

Командарма Алксниса, члена специального судебного присутствия, приговорившего к расстрелу своих товарищей Тухачевского, Якира и других, через полгода первичная организация «за примиренческое отношение к врагам народа» исключила из партии. На параде Сталин обратил внимание: «Чего такой невеселый, товарищ Алкснис? Не расстраивайтесь, приезжайте ко мне на дачу, поговорим…»

На дачу Алкснис, как известно, съездил, очень хорошо поговорил, все вопросы решил, вернулся довольный и веселый. Арестован и расстрелян был сразу после этого.

Летчика, Героя Советского Союза Рычагова, после Испании Сталин лично произвел из лейтенантов в полковники, дал рекомендацию в партию, сделал командующим ВВС… Рычагов был, все говорят, никуда не годным командующим. За что в 41-м был тоже расстрелян, и тоже как участник военно-троцкистского заговора.

Партия не ошибается!

А если и ошибется, можно было быть уверенным, что коллективный ее разум, разлитый в Центральном комитете, все поправит, улучшит, восстановит.

Поразительно, что начавшиеся при Хрущеве возвращения из лагерей в знак окончательного «прощения» ознаменовывались восстановлением в рядах КПСС, а иных восстанавливали в рядах даже посмертно. И вернувшиеся полагали это высшим проявлением справедливости. И — практически никто — на партию вину за совершенное не возлагал.

Говорили (со слезами счастья на глазах): я верил, что партия разберется.

Не случайно ее называли не только «орденом меченосцев» (Сталин), но и «партией нового типа», каковой она и являлась, конечно.

Она предоставляла своим членам совсем не так много привилегий, как кому-то казалось (разве что тонкому слою вождей и руководителей); уже упоминавшийся Лигачев сказанул даже, в лихую минуту, что «единственная привилегия коммуниста, это — работать по 24 часа в сутки», и был в чем-то прав, кстати сказать. Но только членство в партии давало возможность не просто делать какую-никакую карьеру — просто заниматься любимым делом, просто приносить пользу людям.

На процессе по «делу КПСС» представлявший президента России Михаил Федотов своими вопросами и репликами окончательно достал все того же Лигачева, и Егор Кузьмич даже обратился к нему со словами увещевания: «Как же вы так, партия дала вам все, а вы, коммунист…» Профессор Федотов тут же ответил: «Я никогда в партии не состоял!» — что Егора Кузьмича до глубины души поразило. И после долгой паузы он наконец сказал вполголоса, сам себе объясняя этот невероятный феномен: «Ну да… В партию же принимали — лучших…»

В партии были — и лучшие тоже, а не одни подонки да карьеристы, иначе бы карьеристы и подонки 70 лет у власти не продержались ни за что, даже при наличии Ежова, Берии, Шелепина, Андропова.

Горбачев почему-то решил, что партии не повредит, если в основу ее наряду с принципиальным единомыслием, густо замешанном на всеобщей лжи, будет добавлено хоть чуть — правды. И это «чуть» немедленно привело в негодность весь раствор.

Летом 1988-го в Ереване я видел самый большой в своей жизни митинг — у Матенадарана собралось более миллиона человек. И корреспондент тогдашней «Комсомолки» Сережа Козырев наивно написал в перечислении событий: «Продолжалось массовое сожжение партийных и комсомольских документов…» Накануне генерал Макашов совершил тогда свой единственный воинский подвиг, прилетел с десантниками, разогнал группу «экстремистов» (погиб один человек) и улетел восвояси.

Город забурлил, было введено чрезвычайное положение, «Москву» представлял в Армении одетый в «афганский» комбинезон замзавотделом пропаганды ЦК Севрук, и Сережа в день выхода газеты им и был выслан в столицу.

Но сожжение партбилетов-то продолжалось! И никакой Севрук ничего поделать с этим уже не мог…

А Козырева из тогдашней «Комсомолки» не уволили и даже не наказали, высылка из Еревана лишь принесла ему славы. Севрука же из ЦК скоро понизили до «Известий» — первым замом. Помню, как его представлял на редколлегии главный редактор Лаптев: «Многие из нас знают тебя, Владимир Николаевич, по прежнему месту твоей работы, и популярности ты у нас, увы, не добился… Но надо помнить, что ни мы тебя к себе не звали, ни ты сам к нам не просился, и я прошу коллектив дать тебе начать с чистого листа…»

Севрук с «чистого листа», конечно, не начал и смог (ожидаемо!) в полной мере проявить себя в «Известиях» только через три года — на три дня путча. Потом всплыл в Минске, советником Лукашенко…

«Выходов» из партии по собственной инициативе до перестройки — не было. Исключать — да, исключали. Иногда — помногу. Иногда — по делу. И жизнь исключенных чаще всего на этом заканчивалась, даже если их и не арестовывали, не расстреливали.

А тут Марк Анатольевич Захаров в телеэфире мог очень эффектно сжечь свой партбилет — и ничего ему за это, опять же, не было, даже театр не отобрали. Но каждый уход из партии делал слабее тех, кто поддерживал Горбачева в его попытках изменить курс давно разогнавшегося дредноута.

Была такая Нина Александровна Андреева, преподаватель химии из Ленинграда. Ничего особенного она не совершила: не понравилась ей пьеса Шатрова про Ленина (абсолютно проленинская, кстати), и написала Нина Александровна об этом письмо в десять, что ли, газет сразу, с обличениями отступников от общего дела.

В «Советской России» попало письмо в руки ее главного редактора, тот послал на берега Невы редактора отдела науки, тот поработал с автором, текст потом ушел в ЦК, в аппарате ее секретаря (все того же Лигачева) письмо улучшили тоже, и, воспользовавшись тем, что Горбачев и Яковлев оказались за границей, письмо (на целую полосу!) напечатали в газете.

«Не могу поступиться принципами!» называлось это письмо, и случилось это в марте 1988 года. Кратко его содержание выражалось в единственном слове: распустились!.. И предлагался уже многократно опробованный рецепт в духе ленинской резолюции «О единстве партии».

Лигачев собрал совещание, охарактеризовал письмо ленинградской преподавательницы «образцом партийной публицистики» и намекнул, что не будет против, если его перепечатают и местные газеты. Так и случилось, но мне известны минимум две редакции — в Пскове и Минске — которые намек не поняли и были сурово наказаны. В стране развернулась кампания по изучению текста, и академик Карлов, ректор МФТИ, получил партвыговор за нелояльное к письму выступление на проведенном райкомом семинаре.

Нина Александровна Андреева же собирала поздравления от секретарей обкомов и маршалов, купалась в лучах славы.

А потом вернулись из-за границы Горбачев и Яковлев, состоялось бурное заседание Политбюро, стенограмма которого будет лет через пять опубликована. Лигачева лишат кураторства над идеологией, а Яковлев напишет очень дельный разбор произведения химика и опубликует его в «Правде».

На этом все и закончилось. Помощник и единомышленник генсека Анатолий Черняев запишет у себя в дневнике слова Горбачева: «Не хватало нам своими руками раскол устраивать!» Больше всего в партии традиционно боялись именно раскола.

Нина Александровна потом стала генсеком подлинной, большевистской компартии. Очень любила ездить в Пхеньян и оставлять восторженные записи в музее Ким Ир Сена.

В конце 88-го я написал о свердловском судье Леониде Кудрине, который слушал дело о несанкционированном митинге и отказался вынести продиктованный «сверху» приговор — дать его участникам по пять суток ареста, и его немедленно поправили. В общем-то тема по-прежнему злободневная. Но Кудрин поступил нестандартно: подал заявление об уходе из судей, положил партбилет и перестал выходить на работу.

Материал свой я, кстати сказать, назвал — «Судите сами!».

Дело дошло до Министерства юстиции, которое отставку судьи Кудрина санкционировать отказалось, а того уговорить вернуться не удалось, и он, когда я в Свердловск приехал, занимался разгрузкой вагонов на железнодорожной станции.

Через полгода Свердловск избрал его народным депутатом СССР! Против него боролся весь партийно-советский аппарат города. Но он победил. И на одном из первых заседаний Съезда, когда обсуждался персональный состав «комиссии по Гдляну» (генералу прокуратуры, руководителю следственной группы, занимавшейся коррупцией в Узбекистане), слово взял академик Сахаров. Он сказал, что руководить комиссией должен человек, которому все доверяют. И он, академик, знает такого человека («Я о нем читал в газетах», — лестно для меня уточнил Андрей Дмитриевич), это депутат Кудрин.

И встал, весь в орденах, председатель Совета ветеранов Свердловска. И сказал, что Кудрин проявил малодушие, отказавшись от борьбы за справедливость, — вышел из рядов КПСС. Поэтому он и предлагает председателем «комиссии по Гдляну» его не назначать.

Большинством голосов предложение Сахарова было провалено.

Через год подобное «малодушие» проявит земляк Кудрина Ельцин. Его примеру последуют председатель Моссовета Попов и председатель Ленсовета Собчак.

А еще через год Центральная ревизионная комиссия ЦК рекомендовала исключить из партии «архитектора перестройки» Яковлева.

«Обновленное» на XXVIII съезде руководство КПСС, как известно, предало своего генсека и путч поддержало изо всех своих (и в 1991-м — немалых) сил.

После путча КПСС была закрыта. Ее ЦК опечатан.

Перестройка закончилась.

Сейчас все говорят, что «Единая Россия» становится неким аналогом, клоном «той самой» партии, цитируют Черномырдина (какую бы партию мы ни создавали, все равно КПСС получается) — не очень кстати, по-моему. Думаю, ничего похожего у нас пока получиться и не может. К счастью, наверное.

Просто представьте себе, кто из «Единой России» должен выйти, чтобы вся страна это сразу заметила?