Логика начальства, рассуждающего о необходимости экстренной диверсификации экономики, понятна: цены на нефть ушли вниз, а их наметившийся рост уже не помогает возвращению валютной выручки к прежним показателям — российским нефтяникам приходится сокращать объем экспорта. В рамках сделки ОПЕК+ Россия взяла на себя обязательства резко снизить добычу нефти — уже в этом году на 9–10%. Последний раз такими темпами добыча сокращалась в 1992–1994 годах. Так что нефть стала дороже, но продать ее получается меньше, соответственно, сокращается и выручка. При среднегодовой цене $30 за баррель Urals нефтегазовые доходы бюджета составят 3,6 трлн рублей в этом году по сравнению с 7,9 трлн в прошлом году. Поэтому важные люди опять заговорили о необходимости отказа от нефтяной иглы и грядущей смене технологического уклада.

Меня всегда удивляла демонстративная убежденность некоторых представителей российской элиты, что только высокие цены на нефть удерживают российскую сырьевую экономику от чудесного преображения в долину высоких технологий. Мол, пока нефть дорогая, невыгодно вкладываться ни во что, кроме той же нефти. А вот как она подешевеет, так наши технологии себя и покажут. Загудят моторами электромобили, засияют экранами смартфоны, ну а про ракеты мы уж не будем и говорить.

И вот вопрос:

Мировой отрицательный опыт

Допустим, что начальники в своих планах исходят из мирового опыта, согласно которому в случае утраты сырьевой ренты государства, живущие за счет экспорта углеводородов, диверсифицируют свою экономику. Это верно, но кто вам сказал, что такая диверсификация экономики приведет страну к процветанию?

Тот же самый опыт убеждает нас в обратном: ни одна из стран, которая была вынуждена «диверсифицировать» экономику после падения цен на нефть, не смогла добиться каких-то особенных успехов. Все старались, но ничего не получилось. А там где получилось — все равно вышло не то, на что надеялись. Например, Мексика смогла буквально «перевернуть» свою экономику. Тридцать лет назад 70% мексиканского экспорта составляла нефть, а сейчас — 80% экспорта из Мексики обеспечивают промышленные товары, включая такой хай-тек, как компьютеры, медицинское оборудование и автомобили, не говоря уже об одежде и продуктах питания. По «индексу экономической сложности» он отражает, насколько сложна совокупность производимой страной продукции: Мексика, например, опережает Канаду, Испанию и Россию.

Подушевой ВВП по итогам 2019 года составлял в Мексике $10 118 — на тысячу долларов меньше, чем у России, в три раза меньше, чем у Испании, и в четыре с половиной раза меньше, чем у Канады. Мексиканцы вложились в «производство», а на «потребление» средств у них не осталось.

Почему так происходит? Потому что современное производство — это очень затратная вещь, а работников требует не так много. Стоимость одного хорошего рабочего места на производстве — даже не самом высокотехнологичном — начинается от $1 миллиона. А денег, как вы помните, нет. Иначе зачем бы нам приходилось затевать очередную «модернизацию»?

Откуда брать деньги?

Наивно думать, что триллион или даже два триллиона долларов, эвакуированных начальниками из страны в годы нефтяного изобилия, когда-нибудь вернутся в Россию. Их и вывели-то потому, что начальники не были уверены в своей способности сберечь свои горы денег внутри системы, которой сами и руководили. Как ни обещают начальники создать «национально-ориентированный предпринимательский класс», заинтересованный в инвестициях в Россию, с этим ничего не выходит. Никто не хочет брать пример с Илона Маска, вложившего заработанные на компьютерных программах деньги в высокотехнологичное производство. Среди российских «форбсов» есть люди и побогаче Маска, однако строить с нуля частную космическую компанию никому из них даже в голову не пришло. Поэтому у нас есть частные угольные карьеры, нефтяные вышки, горно-обогатительные комбинаты. А частной космонавтики в России нет.

Может быть, начальство рассчитывает на какие-то иностранные инвестиции? Нет, не рассчитывает. Потому что понимает: для международных корпораций Россия (как и любая страна Восточной Европы, кстати) представляет собой всего лишь одно из возможных направлений для экспансии капитала. А интернациональный капитал чрезвычайно мобилен и легко перемещается в любую страну, где условия для него покажутся лучше. Будет спад — черт с ним, закроем производство и выведем деньги. Не в первый раз и не в последний. Конечно, в России есть предприятия, принадлежащие международным концернам, но в мировом масштабе их деятельность — это сдача копейки с рубля. Нет тут ничего такого, чем глобальные корпорации не были бы готовы пожертвовать в действительно кризисной ситуации. Если в нулевые еще можно было иметь какие-то иллюзии относительно светлого будущего российского потребительского рынка, то сегодня с ним все понятно — можно не рассказывать про материнские капиталы и индексации пенсий. $11 000 подушевого ВВП в России — это не Румыния ($12 500), не Польша ($15 000) и не Уругвай ($17 000).

Это ведь не только российская, но и восточно-европейская проблема (да и вообще проблема «догоняющих» стран). Какие еще преимущества существуют для Doing Great International Business in Russia, кроме низкой заработной платы персонала при его сравнительно высокой квалификации? А если эта заработная плата начнет расти, то привлекательность инвестиций в производство в России сразу снизится.

Замкнутый круг

Поэтому, махнув рукой на иностранные инвестиции, российское начальство предпочитает либо сохранять лучшие активы в государственной собственности, либо отдавать их в управление доверенным олигархам.

Но и в этом случае «государственные собственники» не могут быть заинтересованы в росте доходов своих работников. Во-первых, с точки зрения соблюдения личных интересов «отечественные» олигархи ведут себя ничуть не лучше «зарубежных». Если придется платить зарплаты «как в Германии» или хотя бы «как в Польше», так проще и производство разместить там же. Во-вторых, в России крайне раздут «бюджетный сектор», и если вы начинаете повышать доходы «в бизнесе», вы и получите переход рабочей силы «бюджета» в «бизнес». Тогда властям придется повышать зарплату тем, кто останется работать в бюджетном секторе, и тем, кого оно нанимает для своей защиты, иначе его наемники потеряют мотивацию выполнять приказы начальства.

Есть и третье обстоятельство, самое для нас неприятное. Сейчас антикризисная политика выглядит так, будто начальство пытается как-то использовать в своих целях накопления россиян. Отсюда идеи с выпуском облигаций для финансирования различных проектов и «обнуление» малого бизнеса: пусть вместо того, чтобы тратить деньги на какую-то самодеятельность, люди отнесут их в банк. Одновременно нежелание начальства компенсировать гражданам утраченные доходы, и рост безработицы оборачивается снижением стоимости труда. Понятно, что именно за счет этого начальники и будут пытаться повысить корпоративные прибыли. Но слишком дешевый труд убивает мотивацию к инновациям: зачем вкладываться в высокие технологии, когда за воротами предприятия полно желающих работать за копейки?

Получается замкнутый круг: когда вы пытаетесь повысить рентабельность бизнеса за счет дешевого труда в расчете на то, что бизнес инвестирует прибыль в инновации, а бизнес не хочет инвестировать в инновации, потому что это не имеет смысла, когда у вас есть избыток дешевого труда. А что же делать?

Есть ли выход?

Альтернативный вариант — повышение стоимости труда и развитие массового потребительского рынка. В этом случае вы действительно создаете мотивацию бизнеса к инновациям и к развитию сервисной экономики. Но в этом случае возникает другая проблема: зачем кому-то развивать производство, если труд на нем будет дорог, а потребности разбогатевших граждан проще удовлетворить с помощью импорта из стран, где труд дешев? А если кто-то и будет нанимать «дорогих» работников, вооружая их современным оборудованием, то он будет нанимать их по минимуму — и тут вы получаете высокую безработицу.

Но что произойдет, если деньги, которые вы «вкладываете» в создание рабочих мест (помним, что цена одного такого настоящего high-tech места — минимум миллион долларов), вы просто положите в банк хотя бы под 1%? В год такой процент составит десять тысяч долларов. По российским меркам — неплохая зарплата, не говоря уж о пособии.

Но этого мы не знаем наверняка. Может быть, рост доходов действительно спровоцирует спрос на какие-то высокоэффективные производства или сервисы. А может быть, дополнительные деньги обернутся ростом спроса на уже существующие товары и услуги, вдобавок импортные. Такое мы уже видели в середине нулевых. А мы помним, что валюты для оплаты этого самого импорта нам не хватает уже сейчас: нефть-то подешевела.

Получается и так плохо, и так нехорошо. И самое неприятное — нет хорошего примера для подражания, как выйти из «бедных» в «богатые». Единственный кейс, который приходит на ум сходу, — это Ирландия. Еще полвека назад она была одной из самых бедных стран Европы, а потом оказалась одной из самых богатых: в 2019 году — почти $78 000 подушевого ВВП. Но «ирландский рецепт успеха» предполагает полную открытость экономики в сочетании с очень высокими расходами на образование. Квалифицированные инженеры и ученые, хотя бы и дорогие, — высокая ценность сама по себе, в этом случае у потенциального инвестора возникает мотивация «купить» их, чтобы производить что-то очень дорогостоящее.

Но образование — дело сложное, требует высокого уровня коммуникаций, и концентрации населения. И никаких социальных дистанций: вам придется собирать много лучших в одном месте. Но если у Вас получится — с мечтой о производственных комплексах и великих стройках капитализма вам придется расстаться. У вас будут большие города, где вы соберете очень много умных людей, поля, где будут работать фермеры (сельское хозяйство сейчас — это тоже высокие технологии), а вот производство вам понадобится такое, чтобы как можно меньше людей делало как можно больше дорогих товаров. А как быть с теми, кому в этом разделении труда не найдется места? Платить пособия, причем достаточно высокие. Иначе подешевеет труд всех остальных.