В юности не стыдно искать знакомства с большими поэтами, знаменитостями, выдающимися мастерами. Да и сами мастера довольно охотно встречаются с молодыми поэтами, словно связываются таким образом с будущим.

Мне повезло в беззастенчивой юности приехать в Пярну в гости к Давиду Самойлову, говорить с ним, переписываться; он бывал у нас в Таллинне (скорее, у моего отца, чем у меня, но и у меня тоже — было о чем поспорить). Я всегда понимала его масштаб, его размах, хотя на поэзию и многие другие вещи мы смотрели совершенно по-разному. И благодарная память требует сейчас предложить читателю эти заметки.

…Последние годы жизни Давид Самойлов провел в Пярну. Он бросил, швырнул под ноги прошлому Москву и поселился в маленьком деревянном домике сыровато-желтого цвета. Дом был набит книжными полками; они проступали сквозь стены пятнами, фресками; крупнели, темнели, сгущались в тучи, нависали, будто непролазные брови, над глазами поэта. Он расчертил свой маршрут по Пярну: от одного «эйнелауда» до другого «эйнелауда», от одной рюмки — до другой, от одной рюмки — до другой. Каждый год в день его рождения пионеры приходили к нему под окна и горнами и барабанами приветствовали поэта.

Однажды он спросил у меня, знаю ли я все свои стихи наизусть, я ответила, что далеко не все, он сказал: «Очень плохо! Поэт обязан знать свои стихи наизусть, если даже он сам не может их выучить, то они ничего не стоят!» Он знал и все свои стихи, и стихи любимых поэтов и читал часами, удивляясь волнам ритма, покоряясь им, качаясь и укачиваясь на волнах.

Давид Самойлов бросил Москву, но она не хотела с ним расставаться: поэты, писатели, артисты приезжали на улицу Тооминга, присылали свои книги на отклик, ревновали, перебивали друг друга; столица стала сдвигаться в сторону Пярну; на полу лежали матрасы, в коридоре стояла раскладушка,

Давид Самойлов писал очень просто. Так просто, как, например, Ахматова. Которая считала, что пишет просто, так просто, как, например, Пушкин.

Однажды, откликаясь на мои стихи, он заметил в письме: «В богатстве стиля есть какое-то нуворишество, какая-то лишняя мебель, намекающая на излишнюю сытость. Даже страдание может быть сытым, даже печаль может проистекать оттого, что изысканный интерьер не вполне защищен от вторжения грубого мира. Понятие «тонкий» — всего лишь способ существования личности и мало говорит о ее содержании. Копанье в себе и излишняя «тонкость» кощунственны — особенно в наше время всеобщего инфантилизма и абракадабры (т.е. стихов для себя, навязываемых другим)». А в разговоре добавил:

— Пора выбирать между Ахматовой и Цветаевой. Я выбираю Ахматову: горе должно быть опрятным, одиноким, внутренним, сдержанным, достойным.

Я уехала из Пярну чуть уязвленной. Через несколько месяцев у Самойлова вышла книга, я написала рецензию и послала ему. Он ответил: «Милая Лиля! Спасибо Вам за статью. О себе судить невозможно, но Вы уловили одно из моих намерений — свести концы с концами, что получается все реже. Ваш доброжелательный тон и манера, в какой написана статья, очень меня тронули. Истинный поэт не помнит зла…» Дальше шли комплименты в мой адрес, но в финале Давид Самойлов все равно говорил то, что ему важно было сказать: «Давно хотел Вам написать, чтобы не спешили с третьей книгой. Я постоянно ощущаю вашу талантливость и чуждость такого применения таланта мне. Мне кажется, что развитие Вашего стиля (довольно сложившегося) гораздо определеннее, чем развитие Ваших чувств и понятий. В стихах должно быть соответственное развитие. Третья книга — самая опасная. Каков в ней поэт предстал, таков он и есть. Репутация утвердилась. Потом очень трудно избавиться от нее и внутренне и внешне…»

И я поняла, что обижаться на него совершенно невозможно, что искренние его замечания дороже и важнее иных похвал.

«Думайте о смысле (стих у вас есть), и все образуется… Не верьте похвалам, пока сами себя не похвалите…»

А после критического разбора, он непременно добавлял в письме: «А может, будете по какому-нибудь делу у нас в провинции? Заходите…».

«Пестель, поэт и Анна», мне кажется, лучшие стихи Давида Самойлова. В них действие происходит теплым апрельским днем в Кишиневе, во время южной ссылки Александра Сергеевича Пушкина; воздух упруг, деревья, как зеленые кувшины, хранят утренний холодок и небесную синеву. Пушкина приехал проведать Пестель — человек взглядов радикальных, кровавых, кандальных, цареубийца по убеждению и страсти. Молодые люди спорят, курят, славно целятся друг в друга остротами; за стеной распевает Анна. Из стихотворения мы ничего не узнаем об этой Анне, мы видим ее только в отраженном свете пушкинских переживаний: Пушкин задыхается от ее голоса, высокого, переливчатого, готового вот-вот сорваться, Пушкин отвлекается, почти теряет нить разговора, возвращается, говорит о русском бунте — бессмысленном и беспощадном, о русском тиранстве — дилетантстве, о Данте, об Азии, о Кавказе; он всматривается в Пестеля, замечает, что, улыбаясь, тот становится светлоглазым, и этим особенно нравится Пушкину; Пестель, деловитый и готовый к смерти, уходит, а Пушкин, праздный, разнеженный, влюбленный в сладостную жизнь, смотрит ему вслед с грустью без причины, но смотрит лишь секунду, ибо поет Анна, за стеной поет Анна, и сейчас это важнее всего на свете…

Они простились. Пестель уходил По улице разъезженной и грязной, И Александр, разнеженный и праздный, Рассеянно в окно за ним следил. Шел русский Брут. Глядел вослед ему Российский гений с грустью без причины.

Деревья, как зеленые кувшины, Хранили утра хлад и синеву. Он эту фразу записал в дневник — О разуме и сердце. Лоб наморщив, Сказал себе: «Он тоже заговорщик. И некуда податься, кроме них».

В соседний двор вползла каруца цугом, Залаял пес. На воздухе упругом Качались ветки, полные листвой. Стоял апрель. И жизнь была желанна. Он вновь услышал — распевает Анна. И задохнулся: «Анна! Боже мой!»

Здесь уникально соблюдена гармония, все выстроено в правильной пушкинской иерархии: на переднем плане самое главное — песня Анны, дальше — весна и кувшины деревьев, дальше — литература, история, политика, еще дальше, в совсем размытом отдалении, — страшная смерть русского Брута — Пестеля. Его повесят на гнилой веревке, веревка оборвется, он, задыхаясь, прокричит, что в России даже вешать не умеют, его повесят вновь, а потом уже — не за горами — смерть самого Пушкина: на снегу, с пулей в животе, с ужасными мучениями… И всё это видя, всё это сводя воедино, только Пушкин осмеливается утверждать, что главное — песня Анны.

Может быть, никто так не понял Пушкина, как Давид Самойлов.

Двадцатилетним мальчиком Давид Самойлов ушел на войну:

После войны он почувствовал свою причастность к истории, изменился масштаб его восприятия жизни: рядом с ним оказался и Петр Первый, и Иван Грозный, и Пугачев, и Дельвиг, и Блок, — современность затуманилась, а потом и вовсе надоела. Но из Истории, из всякой истории он выводил не урок, но любовь. Трагедию любви. У него есть крохотная пьеса в стихах «Солдат и Марта»; там к Екатерине Первой является израненный драгун Рааб и напоминает императрице, что когда-то она была милой Мартой и венчалась с ним, и провела с ним ночь в доме пастора Глюка. А она дает ему на водку и велит ему пить и пить — хоть день, хоть два, хоть три, хоть до скончания света, а он все называет и называет ее любимой.

Собственно, все его творчество — об Истории и об истории любви. Но об этом — половина русской поэзии. Но Давид Самойлов — один из немногих русских поэтов, который воспевает трагедию любви с благодарностью; с благодарностью за то, что она была и озарила жизнь — его и его лирических героев. В этой благодарности — полное, гармоничное, соразмерное приятие жизни. Жизнь — как высшая ценность. Утверждать в русской поэзии жизнь как высшую ценность — рискованно. Слишком просто. Пастернак говорил, что людям больше всего нужна простота, но сложное — понятней им…

Слава промелькнула над ранними, фронтовыми стихами Самойлова, потом надолго забыла его, вновь вернулась на пороге старости; он отнесся к ней равнодушно, он вдруг понял, что не хочет пожинать ее плоды, заседать в президиумах, пожимать руки негодяям, произносить правильные речи и ездить за это заграницу. И он сбежал от славы в Пярну. Он написал о своем последнем городе:

Он пил много, с удовольствием, находил прелесть в каждой фазе опьянения, много курил, терял зрение, как теряют вещи, только что бывшие под рукой и вдруг куда-то запропастившиеся, он находил их на ощупь, он наклонялся за ними, как парк мог бы наклониться за палой листвой; всё он прекрасно видел и без зрения; он гулял вдоль залива, щедро разговаривая со всеми, кто приезжал его проведать, — а им не было числа; переводил Яана Кросса, Эйлен Нийт, Дебору Вааранди, Ральфа Парве, Пауля-Эрика Руммо… Римский закат…

Чужбина, с одной стороны, является мощнейшим стимулом к творчеству, помогает избавиться от шелухи, суеты, помогает прислушаться к своему одиночеству, но зато и отнимает постепенно живость постоянно меняющегося и переливающегося сленгом русского языка.

Думаю, что Давид Самойлов, избрав Пярну, тоже не был избавлен от страха некоторой языковой утраты (а для поэта она еще страшней, чем для прозаика), а потому, на радость гостям, был так щедр на общение. Но страх все-таки прорывался: в дневниках, в разговорах, в характеристиках. Вдруг выплескивалась такая злость и такое раздражение, что становилось холодно. Однажды я сказала, что считаю Вознесенского большим поэтом, Самойлов ответил: «Не смейте говорить мне об этом фигляре! Вот он прислал мне свой последний сборник (тут Самойлов вытащил из ящика письменного стола бандероль и швырнул на стол), ему представилась очаровательная сценка: старик Самойлов читает Вознесенского в своем Пярнуском срубе и шлет оттуда в столицу запотевший от слез привет. Не будет этого!». При этом он мог обласкать и возвысить сочинителя совершенно ничтожного… Тут дело было не только и не столько в пристрастиях, вкусах, сколько в привычке к окололитературному миру, где жарко ссорятся, входят в группировки, выходят из них, хлопнув дверью; это привычка к Москве, Центральному Дому литераторов, Дому актера, капустникам, салонам, творческим встречам в огромных залах, к тому гомону, который только отравляет литературу, но необходим ей, как примеси кислороду, чтобы он стал живым воздухом.

В последние годы у Самойлова появилось множество стихов о стихах, о поэзии, о профессии литератора. В программном стихотворении он написал, что из трех последних поколений русских поэтов останутся в истории Поэзии два человека — Арсений Тарковский и Мария Петровых (Оба — друзья Самойлова). К Арсению Тарковскому известность пришла очень поздно, на закате, да и то странным образом: более всего благодаря усилиям его сына, гениального кинорежиссера Андрея Тарковского, который в каждом фильме популяризировал стихи отца, читал их за кадром, сделал неотъемлемой частью киноискусства. А Мария Петровых умерла в безвестности, хотя ее стихи высоко ценила Ахматова. Что ж, и Ахматова, и Цветаева ценили и стихи Тарковского, но это не сказалось на его публичной литературной судьбе… То есть в последние годы Самойлова волновал вопрос о том, нуждается ли поэт в читателях или не нуждается. Вопрос, на который нет ответа. Он писал стихи, восхваляющие вино, которое хранит вдохновенье, они так и начинались: «Не мешай мне пить вино. В нем таится вдохновенье». И жаловался, что смерть — плохой собутыльник. И еще говорил в стихах, что если перестанет писать стихи, то сразу же умрет, ибо жизнь без стихов ему не нужна.

Он умер со стихами. Прижавшись к ним и любя.