Позвонила Люся Улицкая:

— Вот тебе номер. Набирай. Она ждет.

Я звоню, бубню общественно-важную просьбу про документ, который надо подписать, отсканировать и отослать на почту.

— Отсканировать? — удивляется она. — Я, наверное, не смогу. Надо спросить у Глеба. Я так плохо понимаю в компьютерах, вы уж извините, и почты у меня нет.

Странно слышать в обычном телефоне ее такой знакомый с детства переливчатый и ясный голос.

Я говорю: — В мире есть миллионы людей, отлично понимающих в компьютерах. А таких, как вы, больше нет. Можете спокойно ничего и никогда в этих самых компьютерах не понимать.

— Да? — говорит она. — Вы так думаете, не страшно? А то мне как-то неудобно. — Не страшно. Только не забудьте все Ваши звания, пожалуйста, указать. Вы же народная артистка России и много чего еще? — Нет. Мы с Олегом Янковским СССР народные… Чуть не самые последние.

Через час она перезванивает:

— Как это Вы сказали? Какой я кавалер, никак не могу вспомнить? — Вы — полный кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством». — Ох, да, да, полный. Как бы запомнить… — Ну полный, то есть не худой.

Она смеется. — Точно. Так и запомню. Что происходит? Да вот что: Инна Михайловна Чурикова пишет в Верховный суд Республики Карелия личное поручительство за Юрия Алексеевича Дмитриева.

Говорит: — Вот Вы мне специальную форму дали поручительства, а я хочу от себя еще написать в суд, только у меня почерк как в четвертом «б» классе, буквы такие большие, ничего? — Ну конечно, ничего!

И пишет и впрямь почерком, как в четвертом «б», и буквы такие большие, ровные, как только в прописях и у отличниц были, — «я, народная артистка СССР, полный кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством», прошу вас о милосердии»…

Потом звонит опять: — Я прямо почувствовала, как же Дмитриев эту нашу землю любит. Мы в этом похожи — я тоже ее очень люблю. Я прочитала про него очень много, влезла в эту историю — вот ведь какой он человек прекрасный, и столько сделал для памяти людей, а так наговорили на него… И поняла я, почему он дочку-то свою приемную фотографировал: он же всю жизнь привык с косточками этими людскими возиться, перебирать, складывать — он же архивный человек! И про девочку такой же архив сделал, свято следя за ее здоровьем…

То есть она, артистка народная, тонкая чувствующая душа, сумела влезть в Дмитриева, увидеть, понять, через себя пропустить, сумела этим самым Юрием Дмитриевым побыть, нутром своим актерским распахнутым почувствовать его жизнь и суть — и все встало на свои места мгновенно, увидела она и логику дмитриевских действий, и гармонию их, и подвиг его, и любовь.

Закончили мы со сканированием и отправкой далеко за полночь. Все это время, как и всю жизнь, ей терпеливо помогал Глеб Панфилов, и любимая моя Паша Строганова вместе с Жанной Д’Арк, я уверена, незримо стояли у нее за плечом, переживая.

Суд никому из них не поверил.

— Ничего не вышло, Инна Михайловна… — Не отпустили? Как же это так?..

Она очень расстроилась, а потом, как в утешение, прочитала мне десять ахматовских строк, вот этих:

В заветных ладанках не носим на груди, О ней стихи навзрыд не сочиняем, Наш горький сон она не бередит, Не кажется обетованным раем.

Не делаем ее в душе своей Предметом купли и продажи, Хворая, бедствуя, немотствуя на ней, О ней не вспоминаем даже.

Да, для нас это грязь на калошах, Да, для нас это хруст на зубах. И мы мелем, и месим, и крошим Тот ни в чем не замешанный прах.

Но ложимся в нее и становимся ею, Оттого и зовем так свободно — своею.

На самом-то деле, конечно, читала она не мне, читала она Юрию Дмитриеву — в знак их общей любви к нашей родной земле.