В последние свои годы Бенно Вундсхаммер много писал. Судя по нескольким опубликованным отрывкам, это были многостраничные манускрипты в жанре воспоминаний с размышлениями — ностальгических воспоминаний с гневными размышлениями.

Из глубокого прошлого, из тридцатых фашистских годов, из глубины его души выполз и поднялся наверх антисемитизм — животное чувство ненависти и мысль о том, что они во всем виноваты.

Никто этого в ФРГ печатать не хотел, да Вундсхаммер, судя по всему, и не надеялся. Выпавший из профессии, впавший в бедность, почти нищету, тративший все деньги на лечение больной жены, бывший фотограф вермахта и топ-фотограф люфтваффе в своих рукописях сводил счеты не с прошлым — с настоящим.

В настоящем была демократическая Германия, с отвращением говорившая о преступном коричневом режиме, в настоящем было ругательство «фашистская свинья», которым левые снабжали таких людей, как Вундсхаммер, — а в прошлом была сияющая, озаренная солнцем военных приключений и суровым светом войны молодость.

Я собирался прочитать хранящиеся в архиве манускрипты Вундсхаммера и уже заказал авиабилеты и отель, но пандемия помешала.

Так они и хранятся там, забытые, никому не нужные и почти никем не прочитанные.

Но фотографии Бенно Вундсхаммера не исчезли и не забыты.

До войны он был фотограф как фотограф, один из многих молодых репортеров, снимавших спорт, но война подбросила его вверх и отправила в потрясающий, не имеющий пауз, забитый впечатлениями ошеломляющий полет, во время которого он снимал живых, мертвых, пленных, раненых, растерзанных, полусгнивших, жалких, грубых, страшных и занятых делом войны людей. Он и сам был занят делом, то есть снимал, снимал и снимал. В Литве он снял маленького советского солдата в длинной шинели, широким шагом и с чемоданом в руке деловито шагающего в немецкий плен, под Смоленском он снял четырех пленных советских женщин (три в военном обмундировании, одна в пальто), стоящих в глубокой, вязкой, непролазной осенней грязи, под Мурманском, когда стаял снег, он снимал трупы убитых в прошлом году красноармейцев, а в Сталинграде маленькое, затянутое платком лицо женщины-беженки, узловатой рукой кладущей в рот корку хлеба.

Быстро, очень быстро Бенно Вундсхаммер, которому в 1943-м исполнилось тридцать, стал элитой рот пропаганды, в которых служило 15 тысяч человек. Его взяли штатным фотографом в журнал «Сигнал», который издавался для распространения за пределами Германии. Пропаганда навынос на 27 языках; тираж 2,4 миллиона экземпляров; лучшие фотографы, лучшие типографии, лучшая бумага, прекрасная печать и обязательно восемь страниц цветной вкладки —

На автопортретах, сделанных в годы непрестанного движения и беспрерывных командировок на разные фронты, мы видим Вундсхаммера довольным: с трубкой во рту, с щегольской белой фуражкой на голове, с узким кровоподтеком через все лицо после одного из вылетов в Сталинград и даже в вальяжном халате в кресле на пляже, на африканском театре военных действий, в армии Роммеля. Думал ли он о том, что вообще происходит? Чем все кончится? Нет, этот обвешанный камерами, привыкший ездить на всех видах транспорта и каждый день спать на новом месте, легкий на подъем человек просто делал работу, которая ему нравилась: снимал. Хорошо снимал. Отлично снимал.

Он не был членом партии и после войны написал, что просто так получилось, что он родился здесь и был фотографом на стороне Гитлера, а мог бы родиться там и быть фотографом на стороне Сталина или на чьей-нибудь еще стороне и все равно снимать, снимать и снимать. Сидя на месте стрелка в кабине пикирующего бомбардировщика юнкерс-87, он упоенно снимал однообразные, тоскливые, летящие под крылом поля, а на земле он снимал беженцев, впрягшихся в повозки со скарбом. Позвякивая касками, фляжками, котелками, стволами, идет на его фотографиях пехота, причем снял он это так, что с черно-белого кадра буквально изливается жар летнего дня и запах пота от сотен мужчин. Скоро — или не очень скоро — многим из них предстоит превратиться в трупы. Трупы он снимал без страха и паники, с мастерством профессионала, который в любой ситуации думает о композиции и свете. И вот они лежат раскиданные, перепутанные, в куче на обочине дороги, по которой проходит немецкая техника, их убили внезапно, их жизни прервали вдруг, так что они не успели ни обменяться взглядами, ни помолиться, ни написать прощальное письмо маме, ни хотя бы обернуться к смерти лицом. Как безобразна, неприбранна, неопрятна смерть на фотографиях Бенно Вундсхаммера, где убитые лежат в случайных позах среди раскиданных вещей, слетевших фуражек, разлетевшихся бумаг, и торчит из сумки шланг так и не пригодившегося противогаза.

Бенно Вундсхаммер был в Сталинграде летом и осенью 1942 года, когда об окружении и гибели шестой армии еще не было речи. Шестая армия наступала. В пилотке, в байковой куртке, в широких штанах с огромными глубокими карманами, удобными для того, чтобы носить в них блокноты, ручки, пленки, сухари и спички, с пистолетом в кобуре на боку, с двумя фотоаппаратами и с сигаретой в руке, в отличных высоких ботинках, он был на подступах к городу, предназначенному на заклание. Город он тоже видел, опять сверху — из кабины бомбардировщика юнкерс-87, летевшего над разбитыми кварталами, над руинами домов, над тянущимися на километры стенами без крыш, над горами камня и щебня.

Он снял воздух — просторный, имеющий длину, высоту и глубину, серый, дымный, ощутимо пахнущий гарью воздух войны. Он снял полет одинокого бомбардировщика над разбомбленным городом, рейд маленького черного самолетика сквозь огромное небо к наземной цели. Он был в этом самолете за спиной пилота, на месте стрелка, и по праву потом написал на полях фотографии: «Мы пикируем».

Обернувшись назад, через плечо, смотрит на нас с одной из его фотографий осени 1942 года безымянный немецкий летчик-пикировщик из узкой кабины своего самолета. Он как будто зажат в мутном стеклянном туннеле, ведущем в неизвестность ближайшего вылета, в близкое будущее войны — в углах его губ читается едва заметная улыбка, а глаза в тусклом полусвете сияют бешено. Он демон, он человек, который превратился в демона в своей тесной, узкой, летающей, с воем падающей в пике и убивающей жизнь машине.

На другой его фотографии застывшее лицо майора Эрнста Купфера, командира 2-й эскадры пикирующих бомбардировщиков иммельман. Вундсхаммер летал с ним, в кабине за его спиной. Лицо майора застыло недаром — хирурги собрали его из клочков и обломков после того, как он был сбит. Кажется, куски жесткой, отсвечивающей, продубленной кожи натянуты на каркас. Вот и все лицо. Шлем с наушниками, поднятые вверх летные очки, витые погоны, виднеющиеся из-под широких шершавых ремней, крест на кольце в вороте рубашки — не только в лице, но и во всем этом человеке нет ни капли случайного. Все случайное в нем обрезано войной. Он снят в кабине своей машины, своей Штуки, не потому, что так вышло, а потому, что он живет в самолете, он слит с ним, он живая часть механизма. И в узких щелях собранного хирургами лица живут глаза.

После войны у Бенно Вундсхаммера тоже была прекрасная работа, все та же: он снимал. Творческий заряд его не иссяк во время войны, его хватило еще на несколько десятилетий мира. Он стал попутчиком летчика Ханса Бертрама в его в кругосветном путешествии и радовал немецкую публику картинами экзотических восточных базаров; он снимал веселых парней — итальянских гастарбайтеров в Вольфсбурге, где новый немецкий автопром производил новые «Фольксвагены» (их сборку он тоже снимал); и трех девушек, которые, взявшись под руки, гуляют на фоне развалин по разрушенным улицам, он сфотографировал тоже. Война кончилась — люди смеются. В пятидесятые годы этот неутомимый фотограф беспрерывно снимал возрожденную жизнь во всей ее прелести, как на том кадре, где лежащий на полу работник модного дома помогает смеющейся модели в пышной юбке надеть босоножку на высоком каблуке. Все он умел, этот Бенно Вундсхаммер, умел сделать производственную и модную съемку и портрет политика Аденауэра, и двух молодых актеров, целующих руки актрисе, причем на переднем плане бокалы с вином, говорящие о счастье легкой светской жизни, в которой теперь есть место потреблению, путешествиям, танцам, модам, счастью. А раз так, дамам нужны купальники — и бывший военный фотограф, бестрепетно снимавший трупы, теперь снимал на праздничную цветную пленку роскошных немецких моделей в бикини, чьи загорелые плечи и ноги вобрали в себя столько солнечного света.

Но в шестидесятые пришло поколение, которое спросило его и его ровесников: «Где вы были, что делали и как все это допустили?» И избавиться от них, рассказывая военные сказки о честном вермахте и героических парнях, было невозможно. Вундсхаммер и жизнь, какой она стала, вошли в клинч. Он не мог внутри себя принять ту правду, которая потоком изливалась все семидесятые и восьмидесятые со страниц немецкой прессы — документированную правду о преступлениях, правду о концлагерях и массовых убийствах.

Германия провела денацификацию, а Бенно Вундсхаммер? Его поздние годы превратили его в изгоя, который лишился контрактов в прессе и больше не снимал, а жил в маленьком городке на южной окраине Баварии и писал свои многостраничные манускрипты. Может быть, когда пандемия кончится, я все-таки доберусь до них и прочитаю полностью и до конца историю его жизни, написанную и сохраненную им самим вместе с фронтовыми блокнотами, дневниками, записками и негативами в папках архива.

Фотографов не судили. Я не знаю ни одного случая, когда после войны отправили бы в суд хоть одного фотографа из рот пропаганды. И действительно, в чем виноват фотограф? При тоталитарных режимах у человека нет выбора. Его призвали, и он служит. Если он прирожденный фотограф, то он будет снимать войну, и трупы, и пленных, и своих, и врага. Это и делал Вундсхаммер. Все в нем протестовало против того, чтобы признать себя виноватым в том, что он был фотографом вермахта и люфтваффе, потому что те, кто обвинял его поколение, не понимали и не хотели понимать времени и условий, в которых им приходилось жить. Он хотел уважения и понимания, а получал презрение, как будто навсегда был отмечен особой печатью: фотограф нацистского «Сигнала».

Ужасны его фотографии пленных, бесконечной колонной бредущих к своей смерти под осенним небом. Он делал крупные планы, портреты. Эти лица, увидев, не забудешь. Они медленно бредут в своем тряпье, им холодно. Не забудешь взгляд, который бросает на нас из осени 1941 года погруженный в предсмертный мрак, уже знающий свою судьбу соотечественник. Невозможно забыть слезы и почти уже безумие в исхудавшем лице замерзшего, несчастного человека. Нигде никогда Вундсхаммер ничего не сказал о своей вине — он не знал своей вины. В конце жизни фашизм и антисемитизм проступили на нем, как трупные пятна.

В подписях, которые Вундсхаммер делал под своими военными фотографиями, чувствуется его неприязнь к огромной, бедной, унылой в своих полях, печальной в своих небесах, плохо живущей, грубой, раскисшей в грязи стране. На западе Сталинграда он сфотографировал маленькое кладбище, где на могилах серые неказистые кресты и фанерки со звездами, и подписал: «Кучи земли, набросанной без любви. У большевиков нет пиетета». Тех, с кем он воевал, он называл «Иванами».