— Фототехнику у граждан в блокадном Ленинграде изымали, — рассказывает ученый секретарь Государственного музея истории Санкт-Петербурга (ГМИ) Ирина Карпенко. — Если человека с фотокамерой видели в городе, могли обвинить в шпионаже. Работать могли только профессиональные фотографы, но для этого надо было получить разрешение в политуправлении Ленинградского фронта.

Большинство репортеров были приписаны к воинским частям, имели статус военнослужащих и работали по заданиям ТАСС, Совинформбюро, центральных и армейских газет и единственной местно-гражданской — «Ленинградской правды».

— Работала цензура, а фотография была инструментом пропаганды, — продолжает Ирина Карпенко. — Публиковать полагалось снимки, говорящие о подвигах ленинградцев, люди должны были видеть, что работают заводы, туда пришли подростки, женщины, пожилые рабочие передают им опыт. Если снимать фронт — это должен быть портрет героя, прославленного снайпера, летчика, медсестры с рассказом о подвиге. Позже стали публиковаться снимки, показывающие зверства немцев: разрушенные дома, памятники архитектуры.

Но репортеры жили в городе. И голод, обстрелы, бомбежки для них были еще и работой, фотографы шли в самую гущу. Поэтому у них стали появляться совсем другие снимки, которые — они это понимали — никто не опубликует.

— Во время войны многое показывать было нельзя, — рассказывал уже в 90-е фотокор ЛенТАСС Всеволод Тарасевич. — Таковы были условия цензуры. Но я снимал. И по обязанности, и по долгу.

Всеволод Тарасевич приехал в Ленинград в 1937 году после школы, поступил в ЛЭТИ (Ленинградский электротехнический институт), и его любительские фотоснимки почти сразу начали публиковать «Смена» и «Ленинградская правда». Когда началась война, ему был 21 год. И он уже год как работал фотокорреспондентом ЛенТАСС. Поэтому войну снимал с первых дней, и по его снимкам видно, как менялся Ленинград.

«Среди фотографий есть и серые, и не очень резкие, — вспоминал он через много лет, рассматривая карточки. — Сработаны были старенькой «Лейкой», которую всегда носил в кармане».

Страшной ленинградской зимой 1941‒42 года работа репортеров могла просто остановиться: для нее элементарно не было возможностей.

— Процесс проявки пленки предполагает определенные температурные условия, которые во время блокады было очень трудно обеспечить, — рассказывает Ирина Карпенко. — В январе-феврале 1942 года ленинградские газеты выходили вообще без фотографий.

«Январь 1942 года. Стали жить без света», — писал Всеволод Тарасевич. Пленки, на обработку которых требовались минуты, ему приходилось проявлять по полчаса. Когда еще и вода пропадала, приходилось топить снег. Если где-то пробьет трубу, ленинградцы несли к месту прорыва ведра и кастрюли. И у фоторепортеров есть целые серии снимков, на которых люди добывают воду. Один из них сделал на Невском проспекте Давид Трахтенберг.

— Он был блестящим фотографом, его не устраивали серенькие снимки, с которых типографии не могли сделать тоновое клише, — рассказывает бывший хранитель фонда фотографии ГМИ Людмила Мясникова. — И он изобрел способ сделать их контрастнее: выбеливал, потом обводил тушью. При печати в газете фотография получалась хорошо.

Фотокор «Ленинградской правды» Давид Трахтенберг был художником по образованию. И фотографировал как художник: умел так схватить позу, мимику человека, что получалось нечто большее, чем просто хроника.

— У него есть страшный снимок «Первый обстрел Ленинграда», — продолжает Людмила Мясникова. — Улица, стоит офицер, у его ног — изувеченные люди. Лица офицера не видно, но вся его поза передает такую растерянность…

Войну Трахтенберг снимал с первых дней: как эвакуировали из Ленинграда детей, как уходили в ополчение рабочие, как начались обстрелы, как выживали люди в блокадном городе, как ходили на толкучку выменивать вещи на еду, как школьные уроки проходили в бомбоубежищах.

Один из самых знаменитых блокадных снимков сделал фотокор ЛенТАСС Василий Федосеев. В кадре нет убитых и раненых, просто переходят дорогу женщина и две истощенные девочки. Старшей 13 лет, она опирается на палку, младшая, 4-летняя, как будто вприпрыжку бежит на тонких ножках. Лица у обеих очень взрослые. Их имена известны: это семья Опаховых — Вероника Александровна, Лора и Долорес. У снимка есть своя история, ее рассказали в «Блокадной книге» Алесь Адамович и Даниил Гранин. «Это были не ноги, а косточки, обтянутые кожей, — говорит Вероника Опахова. — Я иногда и сейчас еще смотрю на свои ноги: у меня под коленками появляются какие-то коричнево-зеленые пятна. Это под кожей, видимо, остатки цинготной болезни…» Долорес на том снимке действительно пыталась прыгнуть, но не очень получалось. «Ее колено вот такое было: оно было все распухшее, налитое водой, — объясняет ее мама. — Ей четыре года. Что вы хотите? Солнышко греет, она с мамой идет, мама обещает: вот погуляем, придем домой, сходим в столовую, возьмем по карточке обед, придем домой и будем кушать. А ведь слово «кушать» — это было, знаете, магическое слово в то время».

У Федосеева вообще такие снимки: без бомбежек и трупов, но абсолютно пронзительные. Дети, укутанные в шубки, гуляют на ступеньках Казанского собора. Потому что туда, в собор, перевели их ясли. Пятнадцатилетняя Вера Тихонова у токарного станка: она выполняла за смену полторы взрослые нормы. Женщины читают объявления об обмене вещей на еду — и тут же висит листовка: «Строгий революционный порядок — залог нашей победы…» И еще одно объявление, одно на весь кадр крупными буквами: продаются гробы. А потом май 1942 года, кончилась эта страшная зима — и ленинградцы уже стоят у афиши Театра музкомедии.

Федосеев не боялся фотографировать «вне» редакционных заданий и спецразрешений: просто брал камеру и отправлялся бродить по городу, дотошно фиксируя все, что заметит. Его регулярно ловили (шпион!) и вели в комендатуру. Спасало только удостоверение.

Однако обычно фоторепортеры старались по одному в город не выходить. К тому же редакционные задания часто совпадали. И есть много сюжетов, снятых разными мастерами по-разному. Один из них, например, — портик Нового Эрмитажа, пострадавший от обстрелов. «Классическим» считается кадр, сделанный Борисом Кудояровым: ему удалось так поймать ракурс, что, глядя на фото, мы чувствуем, как вдруг тяжело стало атлантам.

Москвич Борис Кудояров до войны был спортивным корреспондентом «Комсомольской правды». Когда в редакции сформировали отдел фронта, он туда не попал, его определили в отдел тыла. Тогда он добился командировки в Ленинград — и прилетел в город 8 сентября 1941 года.

— В тот день, когда Кудояров прилетел в Ленинград, горели Бадаевские склады, под обстрелом был Невский проспект, — рассказывает Людмила Мясникова. — Но люди еще не очень понимали, что происходит. И на его снимках они не только напуганные, но и очень растерянные. Вот это настроение он сумел запечатлеть. Он все время шел в самую гущу событий, но во время войны ни разу даже не был ранен. Пострадал только один снимок: негатив был пробит пулей. Шел бой в Шушарах. Его можно было снять из укрытия, но танки получились бы размером со спичечную головку. Кудояров пополз в самую гущу и, когда бойцы вытащили орудие на открытую позицию, вскочил и начал снимать их в упор. В этот момент вражеский танк взорвался — и это попало в кадр.

Кудояров фотографировал первых ополченцев блокадного Ленинграда. Первые артобстрелы — и погрузку убитых в кузов машины. Покалеченных детей в больничных палатах. Вывоз трупов с пустыря у Волкова кладбища.

— Через массив подцензурных снимков прорываются такие единичные кадры, — замечает Ирина Карпенко. — Они именно единичные, но от этого они еще сильнее. Есть отдельные снимки, их очень немного, где снято Волковское кладбище с братскими могилами, или Невский, где везут на санках трупы. У Кудоярова есть снимок, на котором две женщины плачут над гробиком с ребенком. Он поймал лицо женщины. В газетах такое не публиковалось.

Есть другой удивительный снимок Кудоярова: война, а на набережной Невы матросы улыбаются маленькому ребенку, а тот смеется в ответ. Очень долго считалось, что малыш в черном пальтишке и берете с игрушечным автоматом на груди — сын полка. Людмила Мясникова выяснила историю фотографии.

— Оказалось, что это девочка. Как-то матросы патрулировали город и увидели мертвую женщину, по которой ползал ребенок. Они забрали девочку с собой, назвали Тосей, одели, обули. Когда было свободное время, гуляли с ней по городу. И как-то на одной такой прогулке Кудояров поймал этот момент.

Сергей Струнников отучился на кинооператора, но во время службы в армии начал снимать для газеты «На боевом посту». В августе 1941-го его пригласили на работу в «Правду», а в октябре он стал военным корреспондентом. Снимал под Москвой, под Брянском и Воронежем, но добивался командировки в Ленинград. В конце 1942 года добился: его отправили готовить фотоальбом о блокадном городе. Книга так и не вышла, но остались страшные и щемящие снимки Струнникова: семья, везущая гроб на санках по Невскому, покалеченные дети в больнице, школьный класс в бомбоубежище и сотни других, которые тогда не решались публиковать.