— Как все началось?

— То есть с чего вдруг православная икона? Я ведь еврей.

— Иисус тоже был еврей.

— Ну, об этом сейчас мало кто знает. Но я еврей с «Уралмаша». С чего вдруг я этим и начал заниматься? А дело в том, что моя мама в педучилище так хорошо училась, что ее в 1964 году наградили путевкой в Ленинград. И она привезла альбом из Русского музея, первая часть там — иконное собрание.

Я его запомнил с детства. Потом уже, в начале 70-х, мне попалась книга Солоухина «Черные доски», и до меня вдруг дошло, что в нашей округе по течению реки куча брошенных деревень. Их убили во время коллективизации. А потом была война. И, как местные говорят, «ушли все, вернулось никого». Сначала — отрицательная селекция, когда ломали хребет крепкому крестьянству, а война добрала остатки.

Но я в деревне в детстве еще насмотрелся — видел не только иконы, расписные избы, туеса, прялки. Своими глазами. В университете, хоть и писал работы по Ветхому Завету, в голове был горнозаводской Урал, и я стал заниматься старообрядцами.

— Почему старообрядцами?

— Я фразу помню, которая меня перевернула.

— На лекции услышал?

— Да, у нас был такой Шашков, знаменитый преподаватель, ученик академика Покровского. Читал лекцию про протопопа Аввакума и рассказал, как ему, иноку Епифанию и Лазарю отрезали языки за проповедь. И вдруг говорит: «Ребята, а потом у них отросли языки». Ну, мы сидим, первый курс, и у меня вот так вот — ф-ф-ф, мурашки по коже. Для меня старообрядцы — лучший тип русского человека, сохранившийся с XVII века.

При всей своей консервативности они принимали новое и пересаживали на свою почву. Умели учиться, брать лучшее, внедрять технические новинки, много читали.

Ведь гонения на них были жесточайшие, здесь, на Урале, действовал секретный комитет по делам раскольников, хватали и отправляли в застенки Екатеринбургского архиерейского дома или по этапу в Подольск.

Но старообрядцы могли и отбить своих у конвоя, и вступить в вооруженный конфликт с воинской командой. И когда в Тагиле бывала серьезная облава, приказчики-старообрядцы могли лошадей не дать, не в ту сторону увезти, своих предупредить. Но главное — могли подмениться.

Представьте, человека везут на пытку, в застенки, но они улучали момент, и в кандалах уезжал другой человек вместо высоких старообрядческих авторитетов — священников, иконописцев, старшин. Такие они были.

— Невьянскую икону в детстве впервые увидел?

— Нет, в деревнях ее не было, это икона именно горнозаводских поселков. А с шестидесятых годов XVIII века она уже начинает появляться в Екатеринбурге.

Ее могли поехать за 500 верст смотреть — приложиться, помолиться. В брачных договорах иконы, которые за невестой, — первой строкой.

Мой научный руководитель мне однажды подсунул опись выморочного имущества крестьянина Бердникова, так у них изба со всеми постройками описывалась в 20 рублей, а складень в два аналойных размера — в 70 рублей. Вот что такое Невьянская икона.

— Что если подробнее описать черты явления?

— Это поздняя древнерусская икона, которая сохранила традиции древнегреческой, отличалась невероятной тщательностью в иконописи и обработке доски, дороговизной материалов — все иконы до единой на золоте. С прямой и обратной перспективой (тем самым, что исследовал отец советского ракетостроения Раушенбах), в окладах использовали жемчуг с Русского Севера, пиленый перламутр, стекло из Венеции или Богемии.

Невьянская икона была невероятно дорогая, и заказчики были поголовно грамотные, искушенные, крепкой веры, знали, что хотят получить за свои деньги.

Но для меня Невьянская икона — одно из самых высоких проявлений русского духа. Русская икона вообще была ограничена жесточайшим каноном. У старообрядческих иконописцев эта ситуация еще жестче, а творческая энергия, творческий потенциал невероятный.

Мастер не мог двигаться в стороны, он мог идти только вверх. И чем меньше сечение, тем выше напряжение. Что-то похожее — готика. Когда город был окружен стенами, расширяться было невозможно и можно было идти только вверх.

— Развиваться в вертикаль?

— Да. И я очень рад, что в музее мы сумели это показать. У меня в жизни было много проектов: фонд «Город без наркотиков» — в свое время я построил систему, которая помогала неблагополучным детским домам, она работает до сих пор, ну и еще куча всяких вещей. Но вот это один из самых лучших, может быть, один из самых важных проектов. И сейчас, когда я вижу, что происходит со страной, я понимаю, что надо вкладываться именно в просвещение.

— А с чего коллекция-то началась?

— Ну, первую коллекцию я потерял — у меня огромный чемодан с иконами был. Однажды меня менты, лет в пятнадцать, с поезда сняли, а чемодан оставили у себя. А потом, много позже, в самом конце 80-х — начале 90-х, зарплат не платили, образовались скупки. И в Невьянске сделали скупку, все туда иконы несли, они стояли там вместе с сигаретами, со спиртом Royal.

И я тогда вдруг увидел эту белоликость образов, серо-голубую гамму, обратил внимание, что самые высококлассные иконы из районов Нижнего Тагила, Невьянска, Верх-Нейвинска, понял, это все — заводы.

Невьянская икона — это икона горнозаводского Урала, горнозаводских поселений. Были времена, когда Нижний Тагил был больше, чем Пермь и Екатеринбург вместе взятые, при этом оставался заводом. До 1919 года это был Нижнетагильский завод. То же самое Невьянск, до августа 1919 года это был завод.

Хотя уже в XVIII веке стал третий город по величине на Урале после Соликамска и Кунгура. И горнозаводские иконы писали старообрядцы.

— А что мы вообще знаем об истоках этой иконописи?

— Был такой черноризец Нифонт, у него труд «Родословие часовенного согласия». У Нифонта есть одна фраза: «Пришли с Кержени многие отцы, с ними изуграф пресловущий отец Паисий, который много оставил по себе учеников…»

Короче, вот этот отец Паисий родом с Ярославщины был, крепостной крестьянин. И все невьянские иконописцы, самые известные, самые сильные — крепостные крестьяне.

Причем поголовно грамотные, очень авторитетные, известные по всей стране среди старообрядцев. Так вот, этот Паисий Заверткин постоянно уходил на Ветку. Ветка — это польский рубеж. Там были мощные старообрядческие поселения. Их время от времени выгоняли оттуда сюда, на Русь, потому что население непьющее, грамотное, нам самим такие нужны. Так вот Паисий Заверткин родом с Ярославщины, крепостной крестьянин, «из угров пресловущий», о нем есть легенды у старообрядцев, что он работал в Оружейной палате, что его и потом разыскивали посыльные от царя.

— Понятие «кержак» откуда?

— А вот если в Нижнем Новгороде встаешь на высоком берегу Волги и смотришь на ту сторону, то где-то напротив Керженец впадает. И там были густые керженские заволжские леса, много скитов, много старообрядцев.

При Петре Первом там сидел епископ Питирим, очень нетерпимый, старообрядцев начали оттуда выгонять. Они массово пошли на Урал, и очень многие пришли на Демидовские заводы, сюда, в Невьянск, в Нижний Тагил, тогда как раз ставили Нижнетагильский завод.

— И тут их приняли?

— Да. В Нижнем Тагиле трое из четверых были выходцы с Керженца, поэтому у нас старообрядцев начали называть кержаками.

Но хотя и громили скиты старообрядческие, есть очень интересные факты: сам Татищев вступал с ними в переговоры, просил их, чтобы они сделали описание всех книг, которые хранятся в скитах, я читал его указание офицерам, которые руководили сыском, в первую очередь изымать книги и все их описывать. Были найдены, например, «Новгородский летописец» и «Раскольничий летописец», одна — XIV века, а другая — XVI века, это совершенно иной список «Повести временных лет» с дополнительной информацией, и цитаты из этих книг вошли в российскую историю татищевскую.

— Заказчиками иконы были первые капиталисты, заводчики?

— Заводчики появились позднее, сперва крупные купцы и приказчики. На частных заводах, у Демидовых особенно, старообрядцев привечали, принимали, давали им возможность селиться, укрывали от властей.

Со старообрядцами-то боролись даже не так, как сейчас с либералами, и шельмовали их так, как сегодняшним и не снилось. Они от гонений потом уходили из Невьянска на Тюмень, на Чулым, с Чулыма на Енисей, в скиты в верховьях Енисея, потом аж в Приморье. И кто-то уходил через Синьцзян, кто-то через Харбин, синьцзянские и харбинские сейчас живут в основном в Южной Америке. И ко мне приезжали сюда целые делегации.

Невьянская икона для старообрядцев — это вообще способ самоидентификации. Заходя в избу, по иконам понимали, куда попали, — к своим, не к своим. До сих пор так.

— Сам термин «Невьянская икона» какого времени?

— Его изобрел студент искусствоведческого факультета Олег Губкин в 1985 году. Но одна из самых больших проблем изучения — во времена гонений иконы не подписывали, не датировали. Я однажды спросил Покровского: «У вас такие гигантские книжные собрания, а почему икон-то нет?» Он объяснил: «Когда в экспедиции заходишь в избу, если ты обратил внимание на икону, тебе книги могут вообще не показать. За иконы боялись…» Поэтому ученые занимались только старинными книгами.

— Когда стало понятно, что музей — это задача?

— Вообще-то, начинается как страсть, но музей и коллекция — две разные вещи. Коллекция — удовольствие, страсть, вложение денег. А музей — совсем другое. Коллекция — ты вкладываешь, а музей — ты отдаешь.

В году 1995-м, наверное, у меня уже было приличное собрание, икон 150. Но не хватало информации, я не знал, где ее брать.

Спрашиваю в университете: «Что-то есть по Невьянской иконе?» Мне отвечают: «Нету». Я говорю: «Так давайте сделаем альбом». В издательстве «Уральский университет» альбом вышел, об иконе заговорили, и мне Юрий Михайлович Рязанов говорит: «Женя, надо делать музей».

Но вдруг Герольд Иванович Вздорнов, крупнейший русский ученый, автор знаменитой книги «История открытия и изучения русской средневековой живописи», мне говорит: «Давай я поддержу, надо делать». Потом неожиданно звонит Дмитрий Сергеевич Лихачев: «Я слышал, вы хотите делать музей, я считаю, это правильно, я поддержу».

И нам дали помещение в центре города, домик с башенкой под часами. Первый директор музея был Максим Боровик, университетский историк, мы просто повесили щиты и на щиты повесили иконы. Приехала куча специалистов, это было событие. И музей начал работать, и он был бесплатный. Тогда у меня были деньги, бизнес шел.

А потом вот это помещение было построено. У нас всего два частных музея в стране, мой, и еще в 2006 году Музей русской иконы в Москве открыл Миша Абрамов. Он мне однажды сказал: «Почему так странно получается: в России два музея икон, оба их придумали евреи, оба они бесплатные». Это мой личный проект, я ни разу на него не просил деньги у государства.

— Сколько икон в музее?

— Сейчас больше 700. Когда открыли музей, ценность иконы поднялась, о ней заговорили, перестали вывозить из региона. Мы начали издавать вестник научный, отслеживали появления на рынке, в собраниях, на аукционах.

— Есть неожиданные сюжеты?

— Конечно. Я, на самом деле, человек продуманный, и, как всякий еврей, начинаю тормозить за сто метров до светофора. Потому что мои ошибки могут стоить мне не только свободы, но и жизни. Но мистических историй предостаточно. Была у меня знакомый реставратор Лена Дьяченко. К ней попали четыре иконы — Евангелисты — высочайший класс письма, 30–50-е годы XIX века, я очень хотел купить, но никак.

Однажды звонит: «Приезжай». Я приезжаю на край света, она говорит: «Тут у нас бригада, нам надо делать иконостас. Но у храма нет возможности рассчитаться, я предложу батюшке, скажу, что у меня есть иконы, если вы благословите, то Ройзман их заберет и рассчитается за выполненную работу. Дай год». Через год она мне снова звонит: «Приезжай». А меня аж потряхивает, потому что такого не видел никто, высочайший класс, удивительные иконы — четыре Евангелиста. Я говорю: «Каких денег вопрос?» Она говорит: «300 тысяч». Я перехожу через дорогу в ломбард, говорю: «Парни, дайте 300 тысяч, мне надо». Они мне дают 300 тысяч, я говорю: «Как смогу, рассчитаюсь».

Приезжаю. И она так робко подходит ко мне и говорит: «Знаешь, батюшка решил на тебя сначала посмотреть». Выходит такой здоровый рыжий мужик, бородатый, тучный, говорит: «Этому? Отдавай». Она мне выносит на полотенце иконы, у меня аж руки трясутся. Раскладываю их аккуратно на полотенце на заднем сиденье, сажусь в машину, уже отъезжать, и она мне в окошко стучится. Я говорю: «Чего, Лен?» Она говорит: «На, батюшка тебя благословил еще — вот плошка с цветными эмалями, очень редкая. Я говорю: «Спасибо», — и поехал.

Еду, светит солнце, пустая дорога, Гарик Сукачев поет «Моя бабушка курит трубку», я вместе с ним пою и вваливаю 200 километров в час, счастливый. И вдруг звонит телефон. «Женя, здорово, это Гарик Сукачев». Я говорю: «Игорь Иванович, привет». Он говорит: «Женя, я знаю, у тебя дела сложные там, у меня неожиданно гонорар образовался 300 тысяч, я тебе его перекину, куда посчитаешь нужным, туда употребишь». Я говорю: «Понял, Игорь Иванович», — кладу трубку. У меня песня допевает «Моя бабушка курит трубку». И я приезжаю сюда, Гарик перекинул 300 тысяч.

Ну, мы их потратили на женский реабилитационный центр, за который нас потом чуть не посадили. Но это еще не вся история.

Проходит, наверное, год, приходит парень, один из очень немногих специалистов по медной пластике, и вдруг увидел ту самую плошку. Говорит: «Женя, это очень редкая вещь. Давай я у тебя ее выкуплю». И я говорю: «Я ее продавать не буду, потому что она подарена… Как считаешь, сколько она стоит?» Он говорит: «Ну, я 300 тысяч готов за нее дать».

— Мистические 300 тысяч. А какие у вас отношения с высшим началом, верующий вы человек?

— Я, конечно, человек верующий, но не воцерковленный. Но меня пускают к себе старообрядцы, меня пускают к себе православные, и у меня добрые по-настоящему отношения со всеми.

— А помощь ощущали в течение своей жизни?

— Слушайте, есть замечательная русская поговорка: «Тот Богу не маливался, кто в море не тонул»! А я тонул не раз. И вот то, что я перед вами сижу живой, здоровый и на свободе… У нас был очень интересный человек, художник Витя Махотин, очень его любили все. И когда спрашивали: «Витя, как дела?», он всегда говорил: «Хорошо», — и улыбался. При этом улыбка его не была кривая. И не факт, что дела его были хорошо.

— Из старообрядцев?

— Нет, из интернатских. Но старообрядцев, между прочим, видно сразу, совершенно по-другому держатся, с достоинством. Однажды веду прием, человек седой такой, с бородой, сразу: «Доброго здоровья». Я говорю: «Из старообрядцев?» «Да». Мы разговорились, и он мне рассказал, как в 37-м году на улицу Рыбаков, это северо-восточная оконечность Шарташа (там было такое мощное старообрядческое поселение, которое в XVIII веке еще конкурировало с Екатеринбургом), пришла облава, и забрали половину улицы.

У него расстреляли отца, а деда уморили в тюрьме. Я говорю: «За что забрали?» Он говорит: «Газету под стеклом хранили, 1905 года номер, с Указом о веротерпимости, и там был портрет Николая II».

— Собираетесь опять идти во власть?

— Ну, я же человек трезвый, и понимаю, что меня не подпустят, просто не подпустят. Люди по-прежнему ко мне идут, и мою нишу здесь не займет никто. Конечно, честнее — попытаться снова зайти и что-то изменить. Но, с другой стороны, у меня соблазн сидеть здесь и заниматься своим делом, мне это нравится гораздо больше.