— Давай начнем издалека. Как получилось, что ты оказалась на сцене? Можешь немножко отмотать время назад?

— Ничего себе немножко, ты издеваешься? Но, впрочем, чего уж. Тут нет ничего сложного. Я училась еще в восьмом классе в Академгородке в Новосибирске, и родители засунули меня в группу так называемой политической песни «Амиго». Это была такая группа из студентов университета, бывших учеников моих родителей, они же преподавали в физматшколе. И вот это была такая группа, они там пели про Кубу свободную, про Чили, Зимбабве, Луиса Корвалана — вот это вот все. А я играла тогда на скрипке и пела, пела, пела. Про империализм. Что-то такое типа:

Ну то есть у империалистов все было очень плохо, очень. А у нас по умолчанию — все было хорошо. И я об этом пела.

Мы гастролировали с этим по всей стране. Это была такая большая комсомольская история, а я была такая известная в узких кругах умница и школьница. В обкоме комсомола меня очень любили, сюси-сюси. Слава тебе господи, повезло — так я думаю сейчас. Потому что там, в обкоме, не было наркотиков.

Ну а потом в Польше, Чехословакии и Прибалтике началось песенное движение, которое называлось «социал-конкрет». Они стали петь про внутренние дела. И это пришло к нам. И у нас появилась такая группа, и с ней мы сделали офигенную программу. Там начались уже совсем другие дела: перестройка, давайте все просыпайтесь, эге-гей, мастер Гриша, ну-ка вынь из карманов свои кулаки! И это было очень круто, мощная штука, мы даже выступали в Москве на Фестивале молодежи и студентов. У нас даже был альбом, который назывался «Время думать», прикинь.

Потом я училась. Поступать в университет мне было западло, меня там каждая собака знала. Так что я поступила в пединститут, продержалась там два года, а потом ушла. А потом четыре года еще заочно проучилась в Кемеровском институте культуры по классу, между прочим, саксофона. Я тогда увлекалась джазом, и мне казалось, что я должна его играть. У меня даже был саксофон. Такая гадость! Я до сих пор помню вот это ощущение железа и деревянной трости во рту.

Ну, неважно. Поскольку я все время ошивалась в университете, меня стали брать в капустники. Это было супермероприятие, билетов туда не достать, хотя они стоили аж целый рубль. И вот когда начался на телевидении КВН, меня оттуда, из капустника, взяли с целым номером, в котором я делала пародию на Лайму Вайкуле. Ну и все. Там потом такое началось.

— Какое такое?

— Это в девяностые годы была самая смотрибельная передача в стране. И она была не про ржачку. Люди тогда в основном даже не смеялись, они хлопали. Потому что вдруг разрешили говорить на какие-то запретные темы, и это показывали по ОРТ. И когда меня там показали, я поняла: все, я — мегазвезда.

— А какой смысл?

— Трудно сказать. Наверное, он был в том, что на сцене я была просто прекрасна. Плюс я не лезла куда не надо. У нас в команде Новосибирского университета были умные мужики, они многое понимали, а я им помогала.

— Так или иначе, а все же ты стала одной из тех, кто закладывал основы шоу-бизнеса в нашей стране. Все эти ваши ОСП-студия, «Хорошие шутки» и другие передачи — они были не просто шутками, они сформулировали новые потребительские ценности, критерии популярности. Ты можешь эти ценности описать?

— Когда ты говоришь про шоу-бизнес, я почему-то думаю о Баскове и Киркорове, а не о себе. Я, наверное, больше про шоу, а не про бизнес. Но давай попробуем. Все-таки я работаю на телевидении — сколько? — тридцать, наверное, лет. За все это время я поняла одну главную ценность. Когда на тебя смотрят люди, тебя должно переть от того, что ты делаешь. Когда тебя прет, на тебя все смотрят. А когда тебя переть перестает и тебе самому становится не интересно — все. Все рушится. Никто на тебя не смотрит.

— Я, наверное, не столько твоими ценностями сейчас интересуюсь, прости. Я все же про ценности людей, на которых строится шоу-бизнес. Вот например: в России, что, действительно есть чувство юмора?

— Конечно, ты что. Ты что, не видишь все это, про коронавирус?

— Я вижу, но я про другое. Недавно вот выступала с обращением к своему народу королева, Ее величество Великобритании, и она в числе главных ресурсов, на которых ее королевство может вылезти из этого мирового кошмара и не сломаться, назвала именно чувство юмора и способность критически относиться к действительности. У нас это также работает?

— Смотри. У нас есть чувство юмора, есть. Его не меньше, чем у англичан и у всех остальных. У нас есть даже хорошие шутки, которые шутит даже наше руководство. Но тут есть один важный момент.

Кто у нас сейчас на полном серьезе смеется над самим собой? Мало кто, потому что это больно, между прочим. Ты получаешь от этого шрам.

Но тем не менее это единственный путь к исцелению, я считаю. Не буду переходить на личности сейчас, но у меня вопрос: почему у нас так получается: чем выше ты поднимаешься к власти, тем меньше у тебя остается сомнений в самом себе? Ведь как только ты теряешь самоиронию, критическое отношение к самому себе, появляются все эти половцы и печенеги, на которых ты перекладываешь собственные недостатки. И вот это уже не смешно. А если не смешно — значит, уже не прет.

Иначе вся политика превращается в разговор с какими-то неумными детьми. Как это бывает: слушай, я тебя так люблю, но я блины сама пожарю. Потому что ты угадишь всю сковородку и кухню, сожжешь все на свете. Отойди, я сама. Но, блин! Так ничему не научишься никогда, и никогда не станешь самостоятельным. И вместо чувства юмора и критического отношения к действительности появляются ложь и недоверие друг к другу. Здесь не поверил, там соврал, тут сделал так называемый правильный выбор и промолчал, и вот уже — хоп-па! — ты депутат Государственной думы, не к ночи будь помянуто.

— Ты же сама говоришь: от самоиронии ты получаешь шрам — и это больно. А вот от ее отсутствия ты получаешь преимущества — общественное положение, власть, деньги — и это приятно. Не так ли?

— Ну, знаешь, в отличие от многих людей, у которых сейчас жопа, и от тех людей, у которых жопа была всегда, у меня в какие-то моменты жизни денег действительно было через край. И что я с ними могла? Наверное, летать первым классом туда, куда хочу. И что еще? Сумки и браслеты, кольца, пистолеты? Да, деньги — это власть, власть над обстоятельствами, даже над другими людьми. Но вот время идет, и я понимаю: блин, да не надо мне этой власти, мне бы с собой разобраться. И знаешь, чтобы с собой разобраться, денег-то много и не надо.

Я, конечно, слышу прям сейчас эти голоса: сидит, блин, в Испании и рассуждает о том, что денег не надо. Надо денег, надо. Но я скажу сейчас одну вещь, ты смеяться будешь: не надо ради денег поступаться принципами. Господи, что я говорю?! Но, правда, это так. Я вот сейчас смотрю один сериал… Ты смотришь какой-нибудь сериал?

— Нет.

— Ну и правильно. Так вот там мужик один, финансист, собирается консультировать один наркокартель. И вот он говорит с женой: слушай, тут такая фигня, если я возьмусь, это будут такие деньги, с которыми мы никогда не будем думать о деньгах, и даже наши внуки не будут. И он в итоге соглашается. И начинается просто ужас, кошмар.

Нельзя, нельзя, нельзя, чтобы у человека не было никаких проблем. Это останавливает твой рост, твою личность. Ты все время должен чего-то добиваться и решать проблемы. Да, в России считается: когда ты богатый — ты счастливый. Так вот: ни хрена!

— Поговорим тогда о проблемах. Что ты скажешь о коронавирусе?

— Узнала я о нем не так быстро, когда Китай был уже закрыт. Я вообще до сих пор не очень понимаю эту историю. Я эту легочную пневмонию наблюдаю уже последние три года. От одной из пневмоний умер мой батя. Ему было 82 года, он был очень крепкий старик, но ему сменили три антибиотика, ни один его не взял. Потом была удивительная история, где-то года два назад.

Мы с Мишкой (Михаил Шац, муж Татьяны Лазаревой. — «Новая») были в Испании, перед сном о чем-то болтали, а в шесть утра он уже был в больнице по скорой, у него была пневмония, стремительная вот такая история. У меня самой прошлой зимой была какая-то проблема с легкими. И все подолгу кашляют все время, не могут из этого вылезти.

И я подумала: ну, здрасьте, открыли нам Америку. Но теперь я понимаю, что все это гораздо серьезнее. Так что, мы тут с моей дочерью Тосей с 16 марта сидим дома на карантине. На улицах никого. И я начала испытывать по этому поводу чувства. Опишу тебе их.

Я придумала такой хештег:#глобальноезамедление. Я совершенно уверена: мир — он прямо всего этого ждал. Нужно было, чтобы что-то его встряхнуло, дало по щекам и сказало: «Але, опомнитесь!» Такая глобальная Грета Тунберг наколдовала все это нам. И у нас появилась вот эта мирная и по большому счету щадящая возможность остановиться и задуматься.

— О чем?

— О себе любимом. О том, чтобы не проживать свою жизнь автоматически. Прости за банальность: мы все сюда приходим зачем-то. Зачем? В России обычно ужасно удобно об этом не думать. Пусть кто-то другой об этом думает, а я буду рассаду рассаживать, ковыряться. Но вот сейчас появилось время, когда мы лишились этого оправдания, когда не стало работы, денег, прежних возможностей. И что у нас в чистом остатке? Для чего все это было нужно? Ты счастлив? И вот благодаря этому времени прекрасному — дай бог, конечно, чтобы мы его пережили, — есть возможность остановиться и обо всем этом подумать.

Есть такая прекрасная притча. Был один мудрец, он шел куда-то и пришел в город. Его остановил стражник и спросил: «Кто ты и куда ты идешь?» Мудрец говорит: «Я странник, мыслитель, иду, несу всем свое знание, сам узнаю что-то новое. А ты кто?» Тот отвечает: «А я стражник, стою, никого не пускаю и получаю за это одну монету в неделю». И мудрец говорит ему: «Пойдем со мной. Я буду платить тебе две монеты в неделю, если ты каждый день будешь утром задавать мне свой главный вопрос: кто ты и куда ты идешь».

— Понимаю этого человека. У меня был в свое время водитель, выдающийся человек, Алексей Юрьевич Макаров. Мне было очень страшно ездить с ним, потому что он все время мерз и топил в машине печь, и рассказывал мне о самых страшных авариях, которые он видел в жизни. Но я очень дорожил Алексеем Юрьевичем, потому что каждое утро он задавал мне один и тот же страшный вопрос: что ты собираешься сегодня делать?

Потому что история заключается в том, что, вообще говоря, совершенно не обязательно что-либо делать. Обязательно другое: в конце каждого дня понять, что то, что так или иначе с тобой все-таки произошло, было хорошо и было тебе нужно. Я тут недавно оказалась в больнице с камнем в почке, который упал на меня непонятно откуда. И теперь я прямо кайфую оттого, что у меня есть официальное разрешение ничего не делать. Я могу на какое-то время расслабиться и отдохнуть от давления общества.

— А как общество давит на тебя?

— Я, например, много лет слежу за отношением общества к себе. Я читаю комментарии к своим постам в соцсетях. Вот пишут: вы, Лазарева, такая прям принципиальная, в вас прям стержень какой-то, поразительно, вы прям воодушевляете. Ок. А вы-то что, не можете себе этого позволить? Кто мешает?

Вот спрашивают: а что ты такая смелая? Да какая я смелая? Я тот еще ссыкун. Я решения принять не могу месяцами. Я, как и все, хочу, чтобы кто-то пришел и взял на себя мои проблемы. Но при этом я понимаю: никто не придет и за меня ничего не решит.

— Наверное, это и есть твой стержень. Но вы с ним уже определились, что будет, когда закончится вся эта эпидемия и карантин?

— Не-не-не. Я даже не думаю об этом. Чтобы думать об этом, надо много сил. У будущего — мириады возможностей. Кто я такая, чтобы разобраться со всеми этими мириадами? Мне интересен только сегодняшний день, и в нем мне ужасно интересно, чем отличается наш сегодняшний взгляд на мир от, например, подросткового. Это дико интересно. Вот я наблюдаю свою Тоську, ей 13 лет. До того, как она села на онлайн-образование, я ее гоняла ото всех гаджетов. Тося! Вылези! Тося! Выйди! Пойди! Туда! Сюда!

И когда началось все это онлайн-образование, я вдруг от нее просто отстала. У меня не стало никаких прав на то, чтобы лишать ее всех этих гаджетов, она в них теперь училась. И я просто заткнула себя тряпочкой и с тех пор хожу заткнутая. И через пару недель я вдруг поняла: да это же ее мир. Никаких ломок от этой изоляции, от этих глобальных как бы перемен у нее просто нет! Она счастлива! Это их, родной, мир!

Они, конечно, еще додумают его себе, для себя, а не для нас. Сделают каких-то дронов, которые им будут что-то важное доставлять.

Как они вообще собираются вернуть детей в школы, я не понимаю. Другую медицину, потому что прежняя явно рухнула — она была на глиняных ногах. Все будет тут для них, а не для нас. А мы как бы останемся курить на балконе девятого этажа.

Но сейчас, господи! Какая удивительная возможность для родителей побыть вместе со своими детьми! Обратить на них внимание. Посмотреть на них. Потом такого уже не будет. Надо воспользоваться этим шансом, иначе зачем мы их рожали? Впрочем, это, наверное, тема другого интервью.

— Наверное. Но давай пока закончим это. Новый мир, мир нынешних подростков, он привлекает тебя?

— Пока да. Я только не понимаю, вот с этими дронами, кто, блин, мне будет красить корни волос и делать педикюр?! Это пока мой главный вопрос к новой цивилизации.