Мне почему-то показалось, что в эту ночь, как в фильме «Газонокосильщик», вдруг грянули все телефоны. И люди кричали друг другу одно: Шура! Шура! Шура!

Знал врач, который сделал ему кардиограмму и спокойно отбыл, знал этот врач, кого он бросает сейчас?

Шура чувствовал, что дела плохи, и в своей безмятежной манере впроброс спрашивал в фейсбуке насчет хорошего кардиолога. Но в Москву при этом не ехал, сидел на даче со своими псами, девять ног на троих. Не бросать же их.

Не думаю, что Шура Тимофеевский адекватно оценивал себя. Свое значение для нас. Понимал, конечно, как его любят друзья, близкие люди. Но скромность, воспитанная с детства (а я не видела в жизни человека, воспитанного лучше) — скромность и ум, конечно, защищали его от осознания себя как сокровища.

Шура… Я не могу назвать его иначе, хотя следовало бы говорить «Александр Александрович». Но как он стал Шурой тридцать лет назад в «Столице», где мы работали вместе, так уж пускай и остается. Кстати «вместе работали» — не совсем точно. Могу ошибаться, но, мне кажется, Шура нигде и никогда не служил, хотя лучшие издания Москвы становились такими во многом благодаря ему. В шутку это называлось «серый кардинал».

Настоящий интеллектуал и мощный эрудит, Шура Тимофеевский вырос в одной из лучших библиотек Москвы. Но дело даже не в этом. Интеллект и эрудиция не исчерпывают уникальности его ума. Ум Александра одухотворен и невероятно обаятелен, он обладает особым для этого аппарата качеством — естественной нравственностью. Тексты и идеи, как и сама личность Тимофеевского, сообщали изданиям (куда он вдруг заходил — поболтать, покурить, попить кофейку-коньячку и застревал то на месяцы, а то на годы в своей неясной никому должности) — сообщали особый дух легкой свободы. Легкой, ненатужной, слегка окрашенной иронией… Именно такая свобода определяла личность Тимофеевского — мыслителя и осмысливателя. Да почему, собственно, определяЛА? Тексты — остались, и уж они не сгорят, не взорвутся от инфаркта.

В этих текстах, как и в своей жизни, Шура, начинавший профессиональную — ну, скажем, «карьеру» — в Советском Союзе, умудрился ни одного дня не быть советским журналистом и советским человеком. Потому и карьера его в кавычках. Потому я и говорю о его естественнойнравственности. Он безумно любил Италию и легко мог бы там жить — с его языком и умениями. Но он никуда не уехал. Не потому, что был борцом — о, как раз нет! Никаким борцом он не был! Он был просто очень естественным человеком, непринужденным в каждом своем движении и слове. А человеку естественно жить у себя дома. И в этом доме, с этими спасенными собаками, среди книг и рукописей, с нечастыми наездами друзей, с многоразовой шенгенской визой (почему нет) — Шура был счастлив, насколько может быть счастлив очень умный человек. Покоя и воли-то, во всяком случае, хватало.

Любая партийность была ему глубоко поперек души. Для выхода на баррикады он слишком хорошо отличал причинно-следственные звенья любой революционной цепочки: идеи — жертвы — плоды.

Когда все мы были молоды и очень, помню, веселились на разных вечеринках, я страшно любила с Шурой танцевать. Он танцевал прекрасно — с неотразимой грацией, свойственной иногда полным людям.

На всем, что Шура делал в жизни, как личное клеймо, стоял этот знак грации. На всем, что говорил и писал. И даже на том, как легко и ненатужно всё знал. Не представляю предмета, который был бы для него китайской грамотой. Ну разве собственно китайская грамота. Блестяще, на экспертном уровне знал кино и изобразительное искусство, отлично разбирался в театре, поэзии, журналистике, архитектуре, истории, религии, в политике, да и в женщинах, между прочим. Кто, кроме Шуры Тимофеевского, мог сказать: «это не шея, а мощное художественное высказывание»?

Как-то раз он написал мне: «Я возликовал, прочитав у тебя, что шедевр не может быть совершенным. Чтобы быть шедевром, произведению нужна ошибка, изъян. Подписываюсь руками и ногами».

Шура Тимофеевский не был совершенством. В нем имелись ошибки. Он был гедонистом, делал только то, что хотел, а чего не хотел — не делал (в сущности, это и есть счастье), он не совершал сильных поступков, наслаждался жизнью, искусством и осмыслением процессов бытия. Шура, в сущности, был барочным — то есть совершенно неправильным человеком.

И поэтому он был шедевром.