Грехи, как известно, неравнозначны. Для тех, кому чуждо это понятие, есть другое — «красной черты». Подходить к ней — куда не шло, переходить — не стоит. Вот, пожалуйста, дикие пространства — тайга, горы, бездушно цельные голые местности, где все человеческое не значимо, и хоть у зверей нет карабинов и «Калашей», они хотя бы могут уйти, на воле есть состязательность, и не все в руках человека. И вот это — охота, не убийство, душа твоя там гость, не хозяин. В этих пустошах люди, бывает, и друг друга убивают. И им за это не бывает ничего.

Свою зону ответственности человек отмечает забором. Все, что происходит за ним, вся пролитая кровь — на нем.

В России теперь официально разрешили вольерно-лабораторные опыты над человеческой душой.

Одна история, записанная со слов ее участников.

В центре России берлога, а в берлоге спит медведь. Еще советский — идет 1989-й, и той зимой Красноярск продолжает, как обычно, мирно и размеренно варить алюминий, золото, палладий, плутоний, ковать оружие возмездия и новых строителей коммунизма; суровые пенсы в унтах и полушубках твердо шагают к Енисею, и собранные удочки с круглыми катушками в их руках выглядят оружием победы — ППШ (пистолетом-пулеметом Шпагина).

Но уже настало краткое время чудес, город перестал быть режимной территорией, закрытой для иностранцев, уже можно почти всё, и Н. встречает прилетевшего в Красноярск американского миллионера А. Нормальный вроде. Без хвоста. Штука в том, что А. не просто член элитного Safari Club International — один из лидеров его рейтинга: вот, пожалуйста, фото трофеев. Слоны, львы, леопарды. Еще одна штука в том, что всех их А. убил из лука. А сейчас он хочет убить медведя.

Да с нашим удовольствием.

1989-й, русские люди учатся «делать бизнес», и Н. подрядился стать принимающей стороной. Какой еще хвост, А. — отличный мужик, ковбой из вестерна. В сапогах со скошенными каблуками, отщелкивает «Мальборо», широко улыбается.

Назначенный медведь залег спать и видеть сны в средней полосе края, на востоке — в Канском районе. Лег всего лишь на зиму, а проспал жизнь: строй меняется, деревенские его собутыльники тоже берутся за ум и решают делать бизнес. Берлоги таят и ищут на них потихоньку, без огласки, богатых покупателей. Н. примчался, ему указывают на тонкую струйку пара из вентиляционного отверстия берлоги. Вокруг нее образовался наст, и он пожелтел. До этого, кстати, американцы так обнаруживали под Красноярском местонахождение подземного завода, нарабатывавшего начинку для ядерных боеголовок: спутники-шпионы улавливают теплую струю (у нее другой цвет) в студеном Енисее, тянущуюся некоторое время вдоль правого берега: реакторы стояли прямоточные — вода для охлаждения их активных зон забиралась из Енисея и сливалась туда же.

На обратном пути из канской деревни в Красноярск Н. чуть не убился — уже на въезде в город засыпает с открытыми глазами, сознание на долю секунды уходит. Он выезжает на встречку. Отворачивает в метре от фуры. К тому моменту третьи сутки не спит: согласовывает охоту.

Главной проблемой стал лук. Его провоз через границу. А. не просто первый иностранец, кто решил завалить хозяина красноярской тайги, он первый захотел поохотиться в СССР с луком. Н. футболят из МИДа в МВД и обратно. В итоге решают создать прецедент. Время такое. Пока Н. мечется по московским парадным подъездам, заканчиваются сроки охоты. Теперь бегать по кабинетам краевого начальства. Опозоритесь же, если огласка пойдет, как вы американца надули, говорит Н. Эх вы, народную дипломатию насмарку, говорит Н. Это сейчас кажется странным, а тогда — сработало. Председатель крайисполкома, к кому Н. пришел с начальником охотуправления, дает добро.

А. ждет в коттедже на живописном берегу Маны, правого енисейского притока, близ устья — позже тут настроят дворцов (в народе — «долина нищих»). Вертолет приземляется в 50 метрах от дома, забирает А. и берет курс на берлогу. Горы под глубоким снегом смотрятся седой, голубоватой шкурой пушистого зверя песца.

И вот они стоят на утоптанном пятачке у берлоги. Отступать, если что, некуда: снега — под два метра. И еще пробрасывает. Снеговыми тучами обложено до горизонта. А. с простым добросовестным лицом из прошлого века, на котором сейчас каждую веснушку видно в отдельности, поднимает лук. Два канских темных мужичка, два канских посредника, сдавших берлогу, стягивают из-за спин карабины — для подстраховки. Им настрого запретили брать собак. И собак нет. Еще тут Л. — командир всей экспедиции, ответственный за проект, начавший уже получать зарплату у бизнесмена Н. Он не егерь — старший егерь. Ходил на медведя не раз. Он здесь самый взрослый, ему под сорок. С ним Н. и надеется после успеха этого мероприятия наладить охотничий туризм.

А еще для контакта между А. и персоналом взят переводчик, молодой парень Гриша (имя изменено), тощий и высокий. Жердь. Дрищ. Он, как за час до этого выяснилось, прежде чем выучиться в иркутском институте иностранных языков, рос в Канске. А что это такое — вырасти в Канске и остаться живым? И все вопросы, стоит ли брать именно Гришу, отпали. Гриша, хоть по нему и не скажешь, занимался боксом. На охоте бывать до этого не привелось, но хотя бы реакция, да.

Мне почему-то кажется, мишка еще не знает, что в его поклонники запишется целая партия. В смысле не его конкретно (насчет него уже все решено, и то едва ли более завидная судьба, но хотя бы не позорная) — его сородичей. Однако что-то такое медведь предчувствует, поскольку сны в эту минуту видит не эротические, хоть и лапу сосет, а сугубо гражданские, как из преподаваемого тогда еще ученикам средних школ романа о девушке Вере Павловне и ее четырех снах. Что он освободится из подземелья и будет резвиться на воле среди лимонных и апельсиновых деревьев, что кразовский алюминий скоро заменит дерево и камень, и алюминиевые дворцы с алюминиевыми зеркалами встанут южнее, в Канском Белогорье, но «эти люди нам друзья», как и немецкие, и английские люди и медведи. У него, как у русского бога, как у царицы небесной, как у Веры Павловны, — много имен, он хочет разобраться, почему так, но его разбивает паралич, он не может и шагу ступить, и тут мишка просыпается.

Не так одетый, не так дышащий, не так осматривающийся американец с луком лишний тут, он из другого сна, из непонятно чьего. Он как дьявол тут материализовавшийся. Ну да — а то без него медведей не убивали. Но ведь не так! А тут за деньги. И — поединок. Выводить зверя один на один. Ага — вон сколько стволов. Но всегда сам решаешь, надо ли тебе это, а тут точно кто сверху предопределил, поддались — и уже никуда.

Ну и вот, уже каждый стоит на своей позиции у берлоги. Чтоб не попасть под медведя, под стрелу, под перекрестный огонь, если придется стрелять. А. по центру. Л. держит длинную жердь, которой будет шерудить в берлоге и будить мишку. Ювелирная работа — надо потом ухитриться увернуться и от зверя, и от стрелы, и от пуль. Это если он выскочит сразу. Для остальных так даже лучше, поскольку все наготове. Но мишка может и погодить, и вот тогда, если ожидание затянется, это опасно — внимание поневоле рассеивается. Зверь из берлоги не выкарабкивается — вылетает как подорванный. А день короток и неярок, снега выше крыши — взовьется пылью, и не разглядишь свою смерть.

А. наказывает аборигенам ни в коем случае не стрелять, Гриша переводит, аборигены пожимают плечами и усмехаются. А. повторяет. Они кивают, переводить уже не нужно.

И тут вдруг Л., командир и тот, кто знает все, передает дрын в руки Гриши. Тот принимает, пока ни о чем не догадываясь. Л. в тот же момент снимает с плеча ружье и держит его двумя руками: жердь обратно уже не отдать.

И Л. говорит Грише: «Начинай, Гриш. Заламывай». Глаза скользят мимо.

Никто за минувшие 30 лет не узнал и никто так и не узнает, что произошло с Л. Почему он отдал дрын щеглу, впервые оказавшемуся на охоте, не знающему, что это такое — хозяин. Вот Л. еще мгновение назад смотрел на мир, прищурившись, здоровяк, могучий и внутри. Абсолютно героический дядька, всем ребятам пример. И вот он весь как-то разом издряб, посерел и сбросил с себя все, стоял голый. Сорокалетний мужик. С чего бы? Как это понимать? На хрена? Он стоял, сняв с себя наносное и обнажив что-то последнее в себе. Как осина, облетевшая осенью под ветрами.

Так всегда: выбирай между мерзостью и кошмаром. Но мужские-то принципы самые главные тут, они как раз последние — и так тоже всегда. Во всяком случае у этой породы. И ни деньгам, ни страху, ни любви их не пересилить — и так было всегда. Что могло случиться? В чем состояло то невесомое и невидимое, что заставило Л. обнулиться? Какие крики из темноты другого мира он услышал, чьи?

Ситуационное вразумление. Знак свыше. Не знаю. Как это:

И вот проводник вдруг понимает, что туда идти не нужно. И он совсем не проводник. Но ничего уже не изменить.

После всего Л. потом исчезнет. И долгое время о нем не будет слышно, а через годы объявится в одном отдаленном заповеднике, вырастет до директора. И он больше никогда не пойдет на охоту. Больше не случится — как бабка отшептала.

И вот когда известна дальнейшая линия его судьбы, на ум приходит другой случай — за сто лет до стояния у медвежьей берлоги в Канском районе: известная сцена с известным немцем.

Тот вышел 3 января 1889 года из отеля в Турине и увидел, как кучер избивает кнутом лошадь. Бросился к ней, обнял за шею и заплакал. Обрушив этими слезами всю свою беспощадную философию, замолчав после этого уже навсегда и проведя 11 оставшихся лет жизни в невменяемости и параличе.

Л. еще хорошо отделался, правда, он не проповедовал и ему не пришлось губить миллионы душ. Спасти свою душу Л. планировал ценой лишь Гриши.

Гриша шерудит, медведь выскакивает тут же, он, видимо, уже ждал и он огромен, он поднимается во весь рост, и стрела американца летит как пуля и, разрывая мягкие ткани, входит анатомически точно в большое медвежье сердце.

Мишка делает еще два легких шага, падает на четыре лапы, еще шаг, еще летит вперед, и обрушивается — громадная морда у ног американца. Тот успел отступить лишь на один шаг.

Снова идет снег и темнеет. Белое на белом, а сумрак. Гребаный день заканчивается.

Рана страшная. Грудина разорвана. (Кто бы мог подумать; легкая стрела эта с четырьмя гранями несерьезных перышек и бритвенными лезвиями наконечника — сердце не камень, не затупилась — до сих пор здесь хранится, в одном красноярском доме.)

Так-то, конечно, все мы надеемся, что жизнь подобна хаджи-муратовскому чертополоху и ничто ее не возьмет, но она хрупка и уничтожима в момент; ты еще спишь, ты открываешь глаза, и вот уже в сибирском лесу невесть откуда взявшаяся американская стрела летит тебе в сердце. Или не так: тебе вдруг дают палку, показывают, куда ее ткнуть, и в следующее мгновение твоя голова — в пасти зверя. Гриша увернулся чудом.

Тот немец — до лошади, давшей ему обнять свою шею, — все делил людей, но вот они единой командой навели лук и спустили тетиву, пусть даже один остался стоять, — эльфийско-упырская народная дипломатия. Нет никаких господ и рабов, есть только единая боль живых существ на все времена и пространства, хотя, может, тот немец в чем-то и прав: случилось-то со всеми, но канские джентльмены — там древесная стойкость к воздействиям извне и терпеливость к внутренней муке — деловитость не теряют. У одного только икота открывается — не остановить. Он скрывается вниз по карте, вероятно, за подмогой и транспортом, другой остается разделывать тушу.

Если с медведя содрать шкуру, останется человек. Коренастый, жилистый. Так говорят.

Американец, Гриша и Л. идут обратно — их должен забрать вертолет.

Но вьюжит, на опушку вертолету не сесть, и трое идут дальше, поднимаются на голец*. Ждать долго. Точно впереди целая жизнь. Костер не разжечь — снизу дров не натаскаешься. Да и ветер. Гриша коченеет, и я не знаю, понял ли А., что он натворил, но он заставил Гришу разуться и лил ему виски (а тот первый раз вообще увидел и унюхал этот волшебный напиток) на ноги, тот был в неудачных каких-то обутках. И сам миллионер растирал их, тер гришины ноги на красноярском крае земли, в таежной пустыне, а гришиным лицом, из его глаз хмуро смотрела большая птица. А. трудился, почти не поднимая головы, пока небо не зарокотало.

Наутро Н. вылетит с американцем в Москву — провожать. В холле «Метрополя» увидит первую радиоуправляемую машинку — ее будут запускать, радуясь как дети, охранники и официантки. Пойдут с А. в кабак, выпьют, американец пойдет отплясывать, веселый чувак. Даст сверх контракта еще денег, очень много. Видно, ему больше чем просто понравилось. Утром — в аэропорт, а потом Н. вернется в центр Москвы бродить, купить что-то домой, девочка перед ним с полной ладонью мелочи попросит у продавщицы взвесить одну конфету, та не захочет, засмеется, и Н. разорвет гранатой или той стрелой…

Далее — накручивать мистическими кругами и завитками по улицам. Если бы сверху кто смотрел, наверное, мог бы читать по этой траектории. У Н. будет столько дел, столько надо будет успеть. И здесь пойдет мокрый снег, и здесь Большая Медведица разляжется на весь север и на весь восток — на крышах прямо как на еловых пиках; с нашим зверем уловимо какое-то родство, но третья вода на киселе, подумает Н., надо выпить. С малознакомыми — тархуновую настойку вперемежку с молдавским вином «Пино». Наутро продолжения не последует, хладнокровный он человек. А, возможно, его душе теперь быть с ним кажется зашкваром; он попытается, летя домой, говорить внутри себя, но не получится, сказать будет нечего, оправданий не найдется.

А прилетев, всем своим коротко скомандует: «Стоп!». С охотничьим туризмом — всё. Хотя деньги огромные, этим больше не занимаемся.

Гриша пойдет учить английскому детей.

Надо будет закончить историю, и Н. поедет забирать у канских шкуру. Засоленную, ее запихают в крафтовый ящик, сколоченный местными умельцами, но долго будут мурыжить на таможне, она придет в Америку прокисшей, и ее выкинут.

Когда появится проект строительства Туруханской (Эвенкийской) ГЭС, будут проходить общественные слушания, а ФСБ, СК, МВД начнут прессовать экоактивистов, чуть не посадив за экстремизм, Н. выступит с предложением к Чубайсу и «РусГидро» от красноярского бизнеса:

«Новая» писала об этом в 2007-м; тот проект ГЭС зарубили (отложили).

И последнее. Поскольку дело происходило не за забором, не в вольере, поскольку Н. гонял на машине быстро, а Гриша с американцем и тогда еще старшим егерем летели к развязке на вертолете, поскольку происходила она в глухомани, вдали от городов, сел, Транссиба, намоленных мест, наши святые за всеми этими товарищами, конечно, не поспевали. Здесь синие и студеные языческие пейзажи, и хозяева здесь другие. И медвежий бог, надеюсь, находился к месту событий ближе прочих. Поэтому мишка далее открыл глаза и сел. Потом встал. Посмотрел на американца со смешным луком, на длинного парня с жердью, на егеря с мертвыми глазами. Посмотрел на себя, лежащего неподвижно. Ну что теперь. Боли больше не было. Снова повалил снег, и медведь тоже решил свалить отсюда. Куда подальше. Сон сбылся — резвись на воле с новым именем. Он шел и прислушивался: теперь он насвистывал — дырочкой в левом боку. Ближе к центру. Там у медведей сердце, и оно у них большое.