— Я родился на одной шестой части суши и мечтал о свободе для моего народа, о государственности и, самое главное, о личной свободе. И эти мечты никуда не ушли. Я считал, что свобода — мечта всех 250 миллионов людей, живших в СССР, в закрытом лагере, и очень удивился, когда понял, что это не совсем так, что многие быстро разочаровались в ней. Оказывается, рабом быть легче, чем свободным человеком, который сам должен решать свою судьбу. Быть свободным труднее, чем принадлежать — государству или кому-то еще.

Это не только про Россию, в какой-то степени я чувствую это и у нас, и меня это настораживает. Даже на Западе есть люди, которые устали от демократии. Она серая, неинтересная. А диктаторские, тоталитарные режимы и то, что к ним ведет, всегда ярче, красочнее. Но мы знаем, к чему это приводит.

— Вы думаете, усталость от демократии усиливает в Европе влияние правых партий и рост националистических настроений?

— Слава богу, в Литве это не очень распространено, подобные настроения есть только у 3–4% населения. Это защитная реакция, когда ты считаешь, что кто-то чужой пытается войти в твою землю, которая, как ты решил, принадлежит только тебе. Часто вторжения еще и нет, а ты заранее боишься другой религии, национальности, цвета кожи, ментальности. Прививки от этого страха нет ни у одного народа. Может быть, только у американцев — ведь страна создана эмигрантами… Но и они стали строить стены. Бывшие эмигранты отгораживаются от новых.

— Как в России приняли вашу пьесу «Изгнание», где остро ставятся именно эти вопросы?

— Я слышал, что кто-то возмущался, дескать, это либеральный пасквиль. Я не удивлен — моя пьеса нелицеприятный взгляд на постсоветское сознание, где этих фобий очень много: ненависть к иначе любящим, иначе выглядящим, иначе мыслящим. Наша толерантность развивалась только в контексте «дружбы народов» между республиками. И то, как оказалось, это был скорее миф.

— Почему, на ваш взгляд, Россия так быстро рассталась с идеалами свободы?

— Для меня это секрет. В 91-м казалось, что мы едины против этой тиранской власти. Мне странно встречать в России людей, которые жили идеалами свободы, а сегодня говорят: «Нет, Россия должна быть, мягко говоря, авторитарной, потому что это единственный возможный путь нераспада государства». Я думаю, что тут сошлось несколько обстоятельств. У нас тоже были 90-е годы, с их разрухой, бандитизмом, но к 2000-м это закончилось. А в России как раз пришел Путин и люди в погонах.

— Все меньше людей вспоминают 90-е как время надежд и все больше называют их «лихими».

— Да, оказывается, изменять память очень легко.

— Несколько лет назад вы возглавляли группу по организации марша Памяти жертв Холокоста в вашем родном городе Молетае. Почему? Вам трудно жить с осознанием того, что к уничтожению евреев причастны соотечественники?

— Это была такая эмоциональная вещь! У нас в стране много спорят, существует ли коллективная вина. Должна ли она волновать людей, которые с этим ничего общего не имели. Многим кажется, что нет. Было, мол, несколько тысяч выродков, они преступники, а нация не виновата. Я, честно говоря, об этом очень поздно узнал. То есть я слышал про расстрел евреев во время Второй мировой войны у нас в городе, но не понимал масштаб трагедии.

— Тем более в Советском Союзе эта тема замалчивалась…

— И вдруг я узнаю, что в моем родном городке есть место, где лежат примерно 2000 евреев (точная цифра неизвестна), расстрелянных в один день. Мой любимый Молетай — очень красивый город, там много озер и тишины. Сначала, когда ты узнаешь о таком жутком месте, это шокирует. Потом хочется что-то сделать, что-то изменить. Я решил пойти в мэрию и добиться, чтобы общими усилиями — вместе с бизнесом — поставить там памятник. Я с этой идеей походил, потом забросил и вдруг услышал, что дети выживших евреев, выходцев из Молетая, хотят в августе 2016 года организовать марш Памяти в 75-ю годовщину расстрела. Они попросили меня поддержать их в соцсетях. Я обрадовался, что есть люди, которые этим занимаются, сделал все, как они хотели, и вернулся к своим делам. А потом узнал, что эта идея вызывает не то что противодействие, но равнодушие и односельчан, и властей.

И меня это очень зацепило: я наивно думал, что мы выросли, что пришло время признавать вину. На этой эмоциональной волне я опубликовал статью на сайте Delfi.lt, которая вызвала большой резонанс. Я призвал приехать 29 августа в Молетай и пройти путем евреев от места, где их держали в двух синагогах, до места, где их расстреливали. В итоге приехало более трех тысяч человек, вся культурная и политическая элита. Мы шли эти два километра по нашему городку до могилы. Эмоционально это было очень сильно. Мы не можем жить после трагедии и игнорировать ее. А в России пытаются забыть концлагеря и ГУЛАГи, думая, что это быстро станет никому не интересным.

— Нам внушают, что наша история — от победы к победе.

— У нас некоторые тоже так хотят. Понимаете, людям трудно признать, что они были не только жертвами, но и палачами. В нашей истории на этом был главный акцент: командовали немцы, а стреляли литовцы. Ведь до этого был советский миф, на всех этих памятниках писалось, что здесь лежат советские граждане, расстрелянные фашистами. И ни слова, что расстрелянные были евреями, а расстреливали их команды из местных. Для многих это был шок, многим это трудно было принять, у некоторых началось сопротивление: а нужно ли об этом говорить, нужно ли себя позорить перед всем миром?

Общество поделилось. Одни считают, что мы обязаны об этом говорить, что это самое большое пятно за всю нашу историю — лето и осень 41-го года. Другие возражают — сколько можно каяться, мы уже извинились. Да, люди любят побеждать или быть жертвами, а не убийцами и палачами. Кстати, меня поддержали многие, кто потом признался, что их деды участвовали в расстреле, они чувствуют вину, и им нужно это сделать. А те, в чьей семье нет позорного пятна, наоборот, говорят — сколько можно вспоминать.

— В вашей пьесе о Льве Толстом «Русский роман» Владимир Чертков (секретарь писателя и издатель его произведений) произносит монолог о патриотизме, об опасности этого чувства. Слова эти на самом деле принадлежат Толстому. У вас патриотизм — не просто «последнее прибежище негодяев», а чувство, сеющее ненависть и вражду. Недаром во время этого монолога звучит песня Джона Леннона Imagine и появляются дети-цветы — хиппи.

— Эту сцену меня попросил дописать режиссер Оскарас Коршуновас. Она из позднего Толстого, мыслителя из эпохи, как в России считают, когда у гения «поехала крыша». Мне пришлось во все это углубиться. Потому что, когда я писал пьесу, я это пропустил, это прошло мимо меня. А сам Толстой считал, что самое великое, что он создал, — его философия. Считая патриотизм злом, он отрекся от романа «Война и мир». Я задумался: когда я читаю позднего Толстого, что мне это напоминает? И вдруг понял, что мне это напоминает песню Леннона Imagine. Это абсолютно те же идеи, только возникшие у Толстого на 60–70 лет раньше.

На самом деле надо сказать, что судьба «школьных» авторов очень тяжела: детей заставляют их читать в юном возрасте и отталкивают от них навсегда. Я помню, как нас в школе заставляли читать «Войну и мир». И это было что-то непонятное и запредельное, потому что Толстой — автор зрелых людей. Это даже не Достоевский, который своими страстями больше подходит молодому человеку. Толстой — это 35+, 45+, именно тогда надо им заниматься.

Тот сначала в Южной Африке организовал ферму, кстати, с одним литовцем, где старались жить по заветам Толстого, а потом перенес его идеи непротивления злу насилием в движение за независимость в Индии. Подобные идеи были двигателями и нынешних революций. Не знаю, как их назвать, может быть, «поющие», которые прошли в балтийских странах.

— Акция «Балтийский путь»?

— Да, мы называем их «поющими», потому что люди стояли безоружные, держась за руки, и пели. Мы этого сейчас не ощущаем, не знаем, но, я думаю, на самом деле все это исходит из Толстого, который опередил время. Толстой определил этот путь народов — сопротивление без оружия. Потом я стал углубляться в личность Толстого, в его биографию. Меня заинтересовала трагедия его семьи. Толстой, написавший один из крупнейших романов о семье «Анна Каренина» и создававший свою семью почти как проект, мечтавший иметь идеальный дом. И как эта семья рушится! Даже трагичнее, чем у Анны Карениной.

— Почему вы обратились именно к последнему периоду жизни Толстого, к Толстому-философу, у которого обострились отношения с государством, церковью, семьей?

— Именно в сплетении драм — внутренних и внешних — мне он стал интересен как персонаж. До этого он был просто великим писателем, и я не видел надобности лезть в его биографию, его голову. А неудобный для власти, для церкви — он мне этим и близок. Человек, который идет против системы, на три головы выше того, кто плывет по течению.

Беседовала Ирина Сорина, специально для «Новой»