6 июня Голунов был задержан сотрудниками УВД по западному округу Москвы в центре города. В отделе полиции Голунов был избит. В ходе обыска в его квартире полицейские «нашли» наркотики в особо крупном размере. Ему грозило до 18 лет лишения свободы.

Как только о задержании стало известно, у здания ГУВД Москвы начались круглосуточные пикеты с требованием освободить журналиста. Коллеги и друзья были уверены: наркотики подбросили, а Голунова заказали за его расследования о коррупции. Скандал набирал обороты. К акциям стали присоединяться обычные граждане, коллеги записывали видеоролики в защиту, пикеты стали перерастать в митинги. 10 июня ведущие газеты страны вышли с одинаковой первой полосой — Я/МЫ Иван Голунов.

Широко стала обсуждаться 228-я статья УК и проблема фабрикации дел путем подбрасывания полицейскими наркотиков.

В итоге 11 июня министр МВД Колокольцев заявил, что дело Голунова прекращено «в связи с недоказанностью» (ВИДЕО), а сам он стал свидетелем по делу «о покушении на сбыт наркотиков». Опера, задерживавшие журналиста, и несколько высокопоставленных полицейских были уволены. Только 18 декабря на пятерых сотрудников полиции было заведено уголовное дело. Однако факты подбрасывания наркотиков и избиения Голунова, о которых заявлял сам журналист, до сих пор остаются не расследованными. Также не назван и заказчик его дела.

— В октябре вы были в Бразилии на фестивале журналистов, в ноябре в Берлине получали премию «Профессия — журналист», сейчас в Казани читаете лекцию о расследовательской журналистике. Вы много ездите в последние полгода?

Ситуация, созданная полицейскими, вызвала общественный интерес к давлению на свободу слова в России. Теперь меня просят: «Приезжайте к нам и расскажите о свободе слова в России, как работают журналисты в авторитарных странах». Я езжу и рассказываю, наверное, являюсь своего рода амбассадором.

Раньше я очень много путешествовал по России, но мало ездил за границу. Хотя одним из доказательств моей вины по версии полиции, было то, что я «за всю жизнь 12 раз выезжал за границу» (вскоре после задержания Голунова «Россия 24» показала сюжет, в котором силовики рассказывали, что журналист «систематически посещает иностранные государства», из которых «может перемещать наркотики», — прим. ред.). Им показалось это особенно важным. Вот только то, что 8 раз из них я ездил в Ригу, их не смутило. Они просто тогда не выяснили, что офис издания, где я работаю, находится в Риге.

— Что сейчас происходит с расследованием вашего дела? В июне вы говорили, что дело «довольно быстро развивается».

—И в конце августа мне тоже так казалось. Тогда состоялась последняя наша встреча со следователем, и он предложил: «Давайте в следующий раз допросимся по заказчику, через пару дней». И после этого я не имею никакого контакта со следствием. Сначала они говорили: «Ой, давайте через недельку, у нас столько дел. Ой, давайте после выборов. Ой, ну давайте еще немножко подождем». А в последнее время они даже не берут трубку.

— То есть оно им известно, и они его просто не говорят?

—Да, следствие и оперативные работники говорили очень уверенно.

— А вы жалобы пишете на ход следствия?

—Я написал жалобу на бездействие и подал ее в Басманный суд. Суд ее рассматривал в течение нескольких заседаний, что довольно редкая ситуация. На первом заседании следователь заявил, что уголовное дело активно расследуется, расследование продлено, правда, не смог вспомнить до какого числа оно продлено. Судья попросила предоставить ей материалы дела. В ответ руководитель следственной группы засекретил мое дело.

Судья все же добилась материалов. Она смогла с ними ознакомиться, и на заседании 2 декабря отказала в удовлетворении моей жалобы — по ее мнению, расследование ведется активно и жалоба моя необоснованна.

Параллельно в ходе судебного процесса выяснилось, что факты применения насилия ко мне и факты фальсификации доказательств сотрудниками полиции, о которых я говорил в ходе допросов, о которых я говорил в СМИ, – эти факты, оказывается, следствию «не известны». Поэтому мое сообщение о преступлении вообще не было зарегистрировано в полиции. Мне это показалось очень странным.

(Когда интервью уже готовилось к публикации, СКР все-таки возбудил уголовное дело по факту нарушений, допущенных при задержании Голунова, — прим. ред.)

— На фото с заседания в Басманном суде 2 декабря вы в бронежилете и с двумя фээсбэшниками, похожими на футбольных хулиганов: в кепках и балаклавах. Насколько я понимаю, это госзащита, про которую говорил ваш адвокат (еще в июне Голунову, который сейчас проходит как свидетель по делу о покушении на сбыт наркотиков, предоставили государственную защиту — прим. ред.).

—Я не могу ничего на эту тему говорить.

— Вы не можете сказать, живете ли вы сейчас под охраной?

— И сколько продлится такая жизнь у вас?

—Мне самому очень интересно узнать ответ на этот вопрос.

— У себя в телеграм-канале вы писали, что «за полгода следствие ни разу не было на месте преступления» — в вашей квартире, где во время обыска нашли наркотики. И вы «полгода живете как в музее-квартире». Объясните?

—Следователи планировали провести следственные действия в квартире еще в самом начале, но потом сказали: «Ой, мы посмотрели программу Собчак. Наконец-то мы поняли, как это все было, как, собственно, все устроено в квартире» (После освобождения Голунова Собчак взяла у него интервью в квартире, в ходе которого Иван реконструировал события обыска в день задержания — прим. ред.). Потом дело передали в Следственный комитет, и они все говорили: «Щас мы придем, проведем следственные действия, поэтому вы там ничего не трогайте». Я старался ничего не трогать. Они так и не пришли. Может, их тоже устроила программа Собчак? Но это странновато. Отчасти на этом основано мое ощущение, что следствие не особо активно куда-то движется.

— Трудно жить в «музее-квартире»?

—Вы за полгода что-нибудь меняли в своей квартире? Наверное, да. А я — нет. Непросто так жить. Особенно если порой вспоминать все произошедшее — это тоже как-то не очень позитивно влияет на мысли и настроения.

— А у вас нет таких загонов, вот вы подходите к шкафу, протягиваете руку и проверяете, не лежит ли там [где во время обыска нашли наркотики] пакетик какой-нибудь?

—Нет, таких загонов нет. С такими загонами можно, я думаю, сойти с ума. У меня нет такой задачи, поэтому я стараюсь не думать в таком разрезе.

— А, вообще, ночевать там не страшно? В интервью Собчак вы говорили, что у вас есть опасения, «связанные с системой безопасности».

—Эм, а какие бывают альтернативы?

— Съехать.

—Ну-у-у, как бы это сказать-то. Советы про чужую жизнь давать легко. Так же, как легко говорить, что мне нужно сделать, что не нужно.

У меня нет какой-то возможности взять и все это поменять. Я не очень понимаю, зачем я должен это делать. Я не совершал ничего противозаконного, люди, которые пришли и совершили преступление в моей квартире, должны что-то поменять в своей жизни. И думаю, что нам не очень нужны все эти лирические подробности.

— Я все равно задам еще один «лирический вопрос». В одном из интервью сразу после освобождения вы сказали: «Я бы очень хотел вернуться к какой-то прежней жизни, спокойно ездить в метро, писать заметки». Ваш обычный день сегодня похож на то, что было раньше?

—Вспоминая ваш вопрос, на который я не могу дать ответ (очевидно, что речь идет про вопрос о госзащите — прим. ред.), скажу: нет, моя жизнь не такая, как прежде.

— Заметки вы все равно пишете.

—Сколько их было за последние полгода? Аж целых три или четыре. Не то чтобы это тот объем, и то, что я могу делать.

— Вам сейчас сложнее писать, чем раньше?

—Вы понимаете, какой поток на меня сейчас обрушивается? Поток внимания, поток вопросов, поток просьб о помощи. Моя жизнь существенно поменялась. То есть я, условно, не могу сесть, сосредоточиться и позаниматься какой-то темой в течение часа. Потому что обязательно в этот час что-нибудь случится, кто-нибудь решит мне написать в фейсбуке, что я что-то обязан сделать. Кто-то потребует у меня интервью, кто-то потребует у меня высказаться по такому-то поводу, а еще мне придет несколько писем: «Вот, смотрите, факты полицейского произвола. Немедленно напишите об этом или сделайте перепост».

— А свободное время вы как проводите? Ходите в кафе, кино, с друзьями встречаетесь?

—Нет. В основном свободное время я провожу… Ну, вот последний раз я пытался сесть почитать книгу.

— Какую?

—По-моему она называется «Сто открытий медицины». Какая-то такая, написанная легким языком. Там на полторы страницы рассказывается, как открыли пенициллин. Я пытался почитать, и мне пришло сообщение: «Когда же вы ответите, мы вам отправили письмо». Я спросил у человека email, с которого было отправлено это письмо. Нашел письмо, почитал. Немножко сошел с ума. Подумал, что здесь можно сделать и почему это пишут мне. На этом мое свободное время закончилось.

— А что там за история была в письме?

—Сына осудили за убийство, которое он, возможно, не совершал. Там просто куча каких-то разных подробностей была в этом письме. Меня это немножко выбило из колеи.

— Вы в своем телеграм-канале рассказывали, что за полгода вам пришло около 7000 сообщений — в том числе вот с такими просьбами о помощи. Кому-то же вы помогаете?

—Вы представляете, что такое 7000 писем? Вы представляете, какие истории там рассказываются и в каком объеме? Вы понимаете, что это невозможно даже прочитать? Если ты это читаешь, то тебе хочется в этом разобраться. В историях с наркотиками я пытался разобраться и понял, что мне сложно это сделать, мне не хватает специфических знаний. В каких-то историях, более простых для меня, связанных с экономическими преступлениями или рейдерскими захватами, я пытался разобраться и часто выяснял, что на самом деле история не выглядит так, как мне рассказывают ее авторы. Это один момент.

Второй момент: я журналист. Я занимаюсь расследованиями, которые касаются коррупции.

Наверное, будет правильнее и честнее, если я продолжу заниматься тем, что у меня хорошо получается. Условно говоря, если бы эта история произошла не с журналистом, а с машинистом метро — он должен был бы бросить свои поезда и рассказывать всем истории про подбрасывание наркотиков? Наверное, нет. Почему-то многим кажется, что журналист как-то по-другому устроен — что у него не может быть никакой специализации, и он должен заниматься тем, что ему говорят люди.

Основная проблема, которая меня парализует, — все считают, что я что-то должен, и они знают, что именно я должен сделать. И все мне считают своим долгом об этом сообщить.

Я понимаю, что ситуация странна тем, что по большому счету этим людям некуда обратиться — они обращаются, например, в Аппарат Уполномоченного по правам человека, они обращаются в МВД, они обращаются к депутатам Госдумы, и никто им не отвечает, никто их не слушает. Я понимаю, что они думают, будто я последняя надежда, но я один не могу всем этим людям помочь. К каким-то историям я пытаюсь подключиться, говорю: «Так, вам, наверное, нужен хороший адвокат, давайте я щас узнаю у людей, кого они могут порекомендовать в вашем регионе». Мне говорят: «Нет, вы не поняли. Нам не нужен адвокат, нам нужно, чтобы мужа отпустили». И я вот думаю: а почему это ко мне-то?

И я не думал даже в фантазиях, что при такой ситуации, которая произошла со мной, возникнет такая поддержка. Это огромное стечение разных обстоятельств. Я страшно всем благодарен, но я не понимаю, как это происходит.

— Я вас об этом спросил, потому что после освобождения вы много говорили про то, что хотите оправдать доверие людей, которые вам оказали поддержку.

—Я думал, что оправдать доверие людей нужно тем, что я продолжу свою работу. Я не оправдаю доверие людей тем, что поменяю свою специализацию или поменяю свою профессию и стану правозащитником. Мне это внутренне не очень близко. И, собственно, я не думаю, что у меня это получится делать лучше, чем то, что я делаю сейчас.

— А на «московское дело» это тоже так проецируется? Вы не участвуете в поддержке политзаключенных.

—А почему я должен участвовать в поддержке политзаключенных?

— Ну, это опять к вопросу про «оказанное доверие».

—А почему это «московское дело»? Почему не дело «Нового величия»? Почему не дело сестер Хачатурян? Почему это не тысячи людей по 228-ой статье?

Меня в какой-то момент довольно сильно задело, когда меня начали теггать в фейсбуке и писать в личные сообщения, типа: «Мы за тебя выходили. Надеюсь, ты не зассышь прийти на суд к тому-то». И я вот тут немножко как бы прифигел. Во-первых, что вы знаете о моей жизни сейчас, и могу ли я чисто физически прийти на этот суд? А второй вопрос:

В истории «московского дела» есть «популярные» задержанные, есть не очень. И были ситуации, когда в одном суде рассматривались заседания разных фигурантов. И на одном заседании было много людей, а на другое заседание пришли только родители. Что это за модные тренды? Я не понимаю.

Возможно, если бы не было этого внешнего давления, может, я бы как-то вел себя по-другому. Мне написали несколько тысяч человек с настойчивыми просьбами повлиять на их ситуацию, но у меня нет такого ресурса, я не готов, не разбираясь в ситуации, штамповать вердикты, поэтому я просто фактически закрылся, чтобы прийти в себя. У меня сейчас есть важное дело, которое зависит только от меня: добиться завершения расследования по фактам подброса мне наркотиков. Это важно, чтобы обезопасить людей от повторения подобных ситуаций.

Мне кажется, каждый сам для себя должен решать, что он делает, к каким историям он подключается эмоционально. А тут происходит какое-то навязывание: «Ты обязан». Кому? Чему? Почему? Непонятно.

— Ну а если бы у вас была физическая возможность — вы бы пошли?

—Не знаю, мне всегда хочется совершать какие-то действия, чтобы был какой-то у них результат.

Если бы я нашел ответ на этот вопрос, если бы я понял, что вот я приду, и это сильно поддержит человека, я бы это сделал. А для какой-то массовки или чтобы стать милым, рукопожатным человеком и получить новых 25 лайков, не стал бы.

— Почему вы не приняли участие в акции 12 июня?

(В центре Москвы состоялось несогласованное шествие в поддержку Ивана Голунова, на котором, по данным ОВД-Инфо, было задержано более 850 человек, — прим. ред.)

—Это было на следующий день после моего освобождения. Я был уже одет и готов выходить из дома, — у меня была эмоциональная реакция, что мне там нужно быть. Но потом я поговорил с несколькими людьми и понял, что мое появление там грозит последствиями. Это был несанкционированный митинг, все говорили — «мы просто гуляем по бульварам», — если я там появлюсь, все начнут группироваться вокруг меня, и это будет сигналом к началу задержаний. От того, что я там не появился, ситуация коренным образом не изменилась, людей все равно начали задерживать, но мне тогда показался этот довод важным. Плюс отчасти это могло быть не очень безопасно для меня самого.

На митингах, которые были потом, — официальные, организованные Союзом журналистов и другими людьми, я тоже не был(16 июня состоялся согласованный митинг под лозунгом «Закон и справедливость для всех». 23 июня — акция против политических репрессий. Поводом для проведения обеих стало задержание Голунова— прим. ред.). Я вообще в жизни один раз был на митинге.

— На каком?

—Это был первый митинг на Болотной площади в 2014 году. Оттуда я ушел с ощущением, что не понимаю, в чем заключается план действий, и в чем заключается конструктивное решение.

С тех пор я так и не понял, зачем нужно ходить на митинги. Мне кажется, нужно протест высказывать другими методами, более конструктивными.

Если ты выходишь на митинг, у тебя должны быть заявлены какие-то конкретные, четкие, понятные, реализуемые требования. Вот было прекрасное исследование Европейского университета о наркотиках. Авторы проанализировали тысячи приговоров, и выяснилось, что по 228-й статье обычно задерживают людей, у которых находят чуть большее количество наркотиков, необходимых для «особо крупного размера», ровно столько, сколько нужно для возбуждения уголовного дела. Это странная история. И, чтобы это исследование стало широко известно, я бы вышел на митинг. А выходить «за все хорошее, против всего плохого» очень сложно.

— Несмотря на резонанс вокруг вашего дела, с 228-й статьей ничего в итоге так и не сделано. Значит, истории с подбрасыванием наркотиков по-прежнему остаются актуальны. Можно как-то избежать такой ситуации? И что делать, если уже в нее попал?

—Я сейчас буду выступать, как люди, которые приходят ко мне с советами, что нужно делать. Все мы сильны задним умом. Нет никаких уникальных советов, которые позволяют не попасть в данную ситуацию. Наверное, по-дурацки можно сказать: «Делай что должен, и будь что будет».

Да, у меня теперь появились какие-то там меры диджитальной безопасности: двойная идентификация, экстренное отключение Touch ID, Face ID (механизмы разблокировки айфона при помощи отпечатка пальца или сканирования лица владельца смартфона — прим. ред.). Но я понимаю, что, если кто-то захочет получить доступ к моему телефону, он это сделает. Можно начинать сходить с ума по каким-то мерам безопасности, с одной стороны, а с другой стороны, понятно, что, если кому-то что-то будет нужно, это произойдет. Если кто-то захочет подбросить мне наркотик и подловить меня, то это случится, но дальше ситуация может развиваться, как мы знаем, совершенно фантастическим, непредсказуемым образом. И это не зависит от меня.

Не так давно я выступал на какой-то конференции, рассказывал об этой всей истории, и какая-то журналистка из региона задала вопрос: «Тогда о вашей ситуации все говорили, а мои подруги репостили сообщения в социальных сетях. Скажите, сколько стоила эта кампания, какой у нее CTR?» (click-through rate, метрика в интернет-маркетинге, определяемая как отношение числа кликов на рекламное объявление к числу показов — прим. ред.)

Это дико странно, как моя ситуация воспринимается, как трактуется другими людьми.

— А вы внутри из-за всего произошедшего поменялись?

—Я стал, наверное, более нервным. Потому что, когда у тебя температура, ты выпил жаропонижающее и лег спать, а тебе кто-то пытается сообщить «экстренно важное про коррупцию в Крыму», — ты такой: «Господи, что это?»

Я начинаю нервничать, писать нервные сообщения в телеграм-канал с просьбами избавить меня от всего этого.

Главное, что я могу сделать, что я обязан сделать, — довести свое дело до конца, чтобы оно не стало висяком. Единственный плюс — сейчас люди, недовольные работой какого-то журналиста, вряд ли ему что-нибудь подкинут. Они явно подумают: а вдруг будет такая же ситуация, как с Голуновым? Но в то же время они увидят, что ни заказчики, ни исполнители не наказаны, значит, все-таки можно подкидывать. И моя задача, чтобы справедливость полностью восторжествовала, — нужно довести эту историю до конца.

— Как вы будете справлять Новый год?

—Еще не думал, скорее всего, в кругу семьи, уехать куда-то не получится, потому что и так был вынужден проводить много времени за границей, а мои доходы никак не изменились после всей этой ситуации.