— Илья, можно ли Центр Вознесенского как мультимедийный проект назвать оппозиционным, или он принципиально очищен от политики?

Илья Данишевский: —Мне кажется, это сегодня вообще неуместное определение. Культурной оппозиции власти в общем-то не существует, потому что протест подразумевает результаты, а некий политический результат культурными проектами не подразумевается. Ни один текст не изменит режим, только опишет, а мейнстрим… Мне кажется, что сегодня мы имеем дело с культурой, разорванной на кластеры.

Зоя Кошелева: —Раньше было некое культурное сообщество, в которое входили люди разных профессий, и, предположим, где-то в Союзе театральных деятелей или в Доме кино могли встретиться артисты Большого театра, кинорежиссеры, писатели и художники и пообщаться, и тогда можно было говорить о какой-то общности, о каком-то единении. Сейчас этого нет вообще, все живут в своих отдельных, как Илья говорит, кластерах, внутри своих объединений, поэтому понятие мейнстрима в культуре, наверное, действительно ушло. Что касается оппозиционности центра Вознесенского, думаю, что об этом нет смысла говорить. Это культурная институция, которая существует вне политики, если только не считать любую культуру всегда опасной для политики и тем более для политики, которая не соответствует демократическим представлениям, о том, как должно быть устроено общество.

— В Центре была дискуссия, связанная с оперой, проходит выставка, посвященная режиссерам 60-х, регулярны литературные мероприятия. Я правильно понимаю, что одна из главных идей — наладить связь между людьми из разных сфер культуры, которые находятся в разных информационных пузырях и друг с другом не взаимодействуют?

З.К.: —Идея была, как мне кажется, создать мультикультурное пространство, в котором бы разные люди с разными взглядами могли находить для себя что-то интересное. Что касается выставочного проекта, то он был задуман очень определенным образом. Это был рассказ об оттепели, о времени Андрея Вознесенского сквозь призму кино, и поэтому был выбран Хуциев и его фильм «Застава Ильича», который вполне можно назвать «энциклопедией оттепели».

— Фильм «Застава Ильича» стал маркером 60-х. Есть ли сейчас фильм- маркер эпохи конца десятых?

Он сначала рассказал, как это будет, в «Брате» и «Брате 2», потом снял «Груз 200», где метафорически объяснил, как происходит возврат ко всему советскому и, казалось бы, умершему, но общественность его обвинила в жестокости. Сейчас такого режиссера нет, сейчас есть только те, кто констатирует факты. Например, Борис Хлебников снимает сериалы, в которых он констатирует болезни общества. Выхода не видит, но, по крайней мере, обозначает проблемы. В большом кино констатацией фактов занят Андрей Звягинцев.

И.Д.: —«Благоволительницы» Литтелла хорошо описывают происходящее сейчас в мире.

З.К.: —Вам кажется, что эта книга рассказывает о сегодняшнем дне нашего общества?

И.Д.: —Да, и России, и любого общества. Она отвечает на все насущное.

З.К.: —Но она совершенно невозможна к экранизации. Я не представляю себе кино по этой книжке, это почти невероятно сейчас.

— Можно ли вообще назвать конкретную книгу или стихи, которые люди будут вспоминать хотя бы через год, не говоря уже про десятилетия, как это происходит с творчеством шестидесятников?

И.Д.: —Вообще не очень понимаю, как будут вспоминать о сегодняшней литературе завтра, думаю, и о кино тоже, поскольку появился интернет, и все пространство переполнилось информацией. То есть мы просто не понимаем, как дальше будет исследоваться все это. Мы впервые находимся во временном отрезке, где ничего не потеряется.

З.К.: —Или потеряется все. Что в сущности одно и то же. Нужна временная дистанция, чтобы понять, что останется, а что потеряется. Раньше всякая публикация была связана с необходимостью общения с государством, а сейчас можно просто публиковаться, потому что ты этого хочешь. С одной стороны, потерялись критерии, а с другой — появилась свобода выбора.

З.К.: В Центре планируется издательский проект? Вы хотите издавать современную поэзию или что-то еще?

И.Д.: —Да, мы бы хотели издавать современную поэзию. Мы собрали редколлегию: Мария Степанова, Лев Оборин. Получаются такие разнонаправленные вкусы, и где они пересекутся, то мы и станем издавать. Хотелось бы назвать проект «Центрифуга» — очевидны Центр, футуристы, ну и «фуга смерти».

— Вы не планировали проводить образовательные проекты при Центре или издания журналов?

З.К.: —Я бы назвала наш новый проект — Вознесенский Fest — в некотором роде образовательным. Мы задумали фестиваль студенческих фильмов, чтобы с участниками процесса обучения поразмышлять, каким будет российское кино, останется ли оно в замкнутом пространстве нашей культуры, или сможет существовать в мировом киноконтексте. Мы собрали фильмы шести московских киношкол и составили программу. Это достаточно репрезентативный портрет молодежи, снимающей кино.

Для меня было неожиданным, что фильмы молодых режиссеров, как правило, вне политической жизни, главный предмет изучения — частная жизнь. Социальные проблемы могут быть фоном или толчком к возникновению сюжета, но никогда — центральной темой. У этого поколения совершенно другое кино, за исключением фильмов школы Марины Разбежкиной, которые изначально направлены на рассказ о реальности и которые более социализированы, чем все остальные.

— Вам кажется, это сознательное решение уйти от политического или дух времени такой?

З.К.: —Трудно сказать. Мне кажется, что происходит такая индивидуализация жизни. Я это воспринимаю как наконец пришедшее ощущение ответственности — ты не часть какого-то общего потока, а ты сам по себе отдельный человек, сам по себе ценность, сам по себе интересен, про это и рассказываешь, про то, что тебе интересно.

— У нас сейчас и к автофикшен в литературе интерес растет. Вот в Америке усиливается внимание к идентичности, а у нас все еще прорабатывается частный опыт.

И.Д.: —Все же частный опыт человека, имеющего какую-то идентичность. Если мы посмотрим критические статьи, то обнаружим именно анализ этого частного опыта через опыт идентичности. Это так же важно, как персональная правда.

З.К.: —Мне кажется, что в самих фильмах этого интереса нет, а есть пока еще только интерес к самому себе и к тому, что тебя окружает. Возможно, литература движется быстрее, и в кино это будет следующим шагом.

И.Д.: —Литература просто чувствует себя раскованней и быстрее заходит за радикальные края. Для воплощения замысла не требуется никто, кроме автора. Чтобы снять кино, нужны все же хоть какие-то люди, которые смогут разделить замысел, разделить ответственность.

З.К.: —Кино сейчас очень технологично, молодые режиссеры благодаря интернету сразу видят то новое, что появляется, и сразу стараются это использовать. С технической точки зрения они хотят быть внутри общего мирового процесса, сейчас это гораздо проще, чем было раньше. Они пользуются новыми возможностями монтажа, новыми приемами съемки, новой аппаратурой. Для них важен звук, например, их фильмы можно слушать, не глядя, и представлять себе по очень точно подобранным звукам картинку.

— Чего вам не хватает в нашем кинематографе?

З.К.: —Совмещения интересного киноязыка и чувственной реальность. Есть режиссеры, умеющие вызывать чувства и эмоции, но, как правило, у них довольно небрежный монтаж, не очень техничная съемка, они не владеют современным языком кино. А есть те, кто очень увлечен техническими вещами, но им не хватает какой-то чувственной атмосферы. То есть не хватает гения русского кинематографа, который бы снял настоящее кино.

— А если брать прозу и поэзию?

И.Д.: —Мне 90 процентов современной прозы абсолютно не интересны. Меня полностью устраивает, что происходит в поэзии, а в прозе мне не хватает опыта, который полностью исследован поэзией.

З.К.: —Мне кажется, на это нет социального заказа. Как это ни смешно, каждый писатель, сидя у себя дома, все равно каким-то образом чувствует, что сейчас должно быть, а чего не должно быть. И вот сейчас он просто знает, что его не ждут с этим.

И.Д.: —Вообще нужен какой-то широкий поиск. В прозе пользуются до сих пор мертвым, устаревшим языком, не используют того опыта и инструментов, которые наработала поэзия. Не хватает формы.

— У нас может быть какой-то ренессанс культуры, подобный тому, что произошел в 60-х?

И.Д.: —Мне кажется, у нас была оттепель — когда зарождалась та литература, от которой произошел новый язык, сейчас тот новый поэтический язык уже стал нормой. В то же время параллельно проходил процесс Pussy Riot, Гай Германика снимала «Школу». Никакой свободы не было, но было ощущение чего-то нового.

З.К.: —Для того чтобы произошел качественный скачок и возникла настоящая свобода, а не ее ощущение, не хватает почвы под ногами. Я с большим интересом отношусь к творчеству талантливой Гай Германики, со времен ее документальных «Девочек» и «Мальчиков». Но у этих радикальных поисков нет культурного и профессионального бэкграунда. И поэтому они повисают в воздухе, и время сдувает их, как пыль. Когда делаешь что-то новое, нужно знать и понимать, что было до, тем более если это новое отрицает старое. Вне культурного контекста невозможно сделать ничего стоящего.

И.Д.:У меня после «Школы» не такое ощущение. Я очень хорошо понимал, что Германика отрицает. Это документальное кино про то, как я учился. Мне было понятно, зачем это сделано. А почему оно исчезло? Думаю, по сугубо политическим причинам. Нарастающее ощущение цензуры, которое провоцировало самоцензуру. Она заставляла обрезать себе края со всех сторон.

З.К.: Мне все время кажется, что не хватает общего культурного контекста. Не хватает базового образования, представления о том, что было. Вот эта связь времен должна быть непрерывна. Тогда будут появляться новые интересные художественные произведения. А когда нитка связующая рвется, то не появляется ничего действительно интересного.

И.Д.: А может, нам нужно уже адаптироваться к тому, что она все время рвется. Не думать о том, как мы ее восстановим. Культура должна свыкнуться с этими травмами. Мы всё пытаемся смотреть назад, разглядывать советский опыт, но он уже ничего не порождает, пора с этим свыкнуться. Современное искусство в какой-то момент признало свое отличие от классического. И это был большой толчок.

З.К.: Я не вижу практически ничего интересного в том современном искусстве, которое находится вне культурного контекста, не советского, а мирового. Скучно все это. Однодневный перформанс под названием «открытие», на котором никто не смотрит на сами работы, и полное забвение сразу после. А когда в Вене выставляется Брейгель, которого мы видели в других музеях и репродукциях сотни раз, то возникает огромный интерес, потому что это настоящее и живое.

Мне кажется, если бы современные поэты хорошо знали историю литературы начала ХХ века или прочитали бы внимательно, например, воспоминания Надежды Мандельштам о том времени, то они бы поняли, что ничего принципиально нового они не пишут, повторяют в гротескном виде прошлое. Начало ХХ века было романтическим в своей смелости открытия новых форм и поиска смыслов, породило нескольких гениев и закончилось трагедией, а современная литература в своем постпостмодернистском изводе пока не родила ни одного гения и закончиться может пошлой мелодрамой. Именно из-за разорванных культурных связей и примитивного невежества.