— Как вас арестовали?

— Вообще такая глупая ситуация! Мне стало известно об аресте Афанасьева 9 мая. Позвонил друг, предупредил, сказал, чтобы я был аккуратен. Я сразу же позвонил Олегу [Сенцову] и еще одному подельнику, предупредил их, подельник уехал на территорию Украины. Олег остался, хотел разобраться в ситуации, помочь. Я был в Ялте, отдыхал там несколько дней у знакомого. 16 мая вернулся в Симферополь, прогуливался, и когда проходил мимо бывшего офиса СБУ, оттуда выбежали ребята в рубашках и пиджаках — российские фээсбэшники — и скрутили. Если бы я был в Ялте, это бы отдалило момент задержания. Но выехать на территорию Украины мне бы, наверное, не удалось.

— Вам сразу предъявили обвинение? Вы быстро поняли, что ситуация серьезная?

— Нет, они сначала пытались узнать что-то о каких-то людях, которых я не знал, называли фамилии. Потом обозначили перспективы, сказали статью, которую хотят вменить [статья 205 УК РФ «террористический акт»]. Там старт с десятки. Я понимал, что эти ребята в костюмах не будут шутить. Я растерян был. Я, конечно, не исключал возможности задержания, срока, но такие цифры… Они пугали.

— Вы сразу поняли, какой срок получите?

— К суду я уже готов был к десятке и больше. Когда мы ехали на суд с Олегом, он сказал, что следователь предупредил его: «У тебя будет двадцатка, у твоего друга — десятка». Первые дни страшно было, а потом ты уже знаешь свои перспективы и все воспринимаешь спокойно. Когда было продление ареста, я, конечно, знал, что его оставят в силе, но думал, что, может, есть один шанс из миллиона, что мне изменят меру пресечения. После второго продления уже все иллюзии были утрачены.

На момент приговора уже совсем не было страшно.

С мамой нам говорить не давали, но я помню, что на первом заседании суда у нее глаза были влажные, а потом она уже смеялась вместе с нами.

— Как к вам относились в СИЗО и лагерях?

— Охранники — негативно, как к социально-чуждому элементу, но они не могли проявлять свою враждебность и старались быть максимально корректны. Наверное, потому что видели уровень моей поддержки. А заключенные — нормально. Там такие же люди, как я. Естественно, у многих голова промыта пропагандой, но люди все-таки видят, кто перед ними. Я им рассказывал и про себя, и про ситуацию в Крыму. Реагировали нейтрально. В лагере показывали русское ТВ. И вот, например, подавляющее большинство людей в бараке уже знают, что по стране проходят массовые протесты — родные рассказывают, в газетах пишут, я там получал «Новую» и The New Times. А по новостям федеральных каналов вместо протестов показывают какие-то фестивали в Великобритании или спортивные чемпионаты. Но все эти люди продолжают смотреть телевизор.

— Никто из этих людей не думал, что вы террорист?

— Да, они видели, что у меня нет никакого враждебного отношения к русским или еще к кому-то. Бывало, у нас возникали споры по поводу Крыма, но я скоро начал избегать их. Некоторых людей невозможно переубедить, это бессмысленное занятие.

— У вас сложились дружеские отношения с кем-то из заключенных?

В основном они сели за участие в незаконных формированиях, терроризм, попытки вооруженного мятежа.

— Вы думаете, они невиновны?

— Совсем невиноватых в лагерях мало. Большинство сидят за поступки, которые они совершили, но поступок и размер наказания несоизмеримы. Например, людей сажают за умышленное убийство, когда они совершили убийство в качестве самообороны. Очень много по 228-й (незаконное хранение и распространение наркотиков. — Е.Р.) со сроками по десять и больше лет.

В СИЗО, особенно в «Лефортово», многие сидят по частично или полностью сфабрикованным делам: терроризм, ОПГ, мошенничество, госизмена, шпионаж. В лагере более широкий контингент.

— Как вы думаете, насколько ваша голодовка повлияла на освобождение заключенных?

— Моя — в районе статистической погрешности, я-то неделю голодовал. А голодовка Олега — очень сильно. Когда я узнал, что Олег стал голодать, я очень сильно переживал за него, несколько дней думал и первого июня подал оперу заявление о голодовке. Я понимал, что такие формы борьбы в современной России не очень актуальны, наши требования не выполнят, но остаться в стороне тоже считал невозможным.

— У вас было ощущение, что срок скоро закончится, что вы не отсидите его полностью?

— Нет, я готов был отсидеть десять лет уже. Сначала мне казалось, что я выйду раньше: или состоится обмен, или этот режим падет. Но потом вероятность обмена стала казаться призрачной, поскольку мы не военнопленные. Думал, что в самом плохом случае досижу до звонка, в лучшем — в России что-то произойдет, сейчас ведь появляются очаги активности в разных регионах.

— Как вы узнали об обмене?

— 15 августа меня отправили на этап. Поздно вечером я узнал, что мы летим в Москву. Это было явно не для следственных действий, они закончились давно. Значит, это обмен. 16-го я уже был в «Лефортово». Когда меня везли в бокс, перед обыском зашел сотрудник серьезного характера, с папочкой. Сказал: «Вы, наверное, в курсе, зачем вас сюда привезли?» — «Ну догадываюсь». — «Ну и отлично, легче будет разговаривать». Кладет папку на стол: «Вот вам образец, листок, ручка, пишите». Я смотрю — там прошение о помиловании. Я говорю: нет, спасибо.

Он: «Ну вы понимаете, что в таком случае я вынужден буду вас отправить в лагерь?» — «Понимаю. Поехали». Он стал мне рассказывать, что президенты уже обо всем договорились, что прошение — просто формальность… Попросил меня на пустом листе поставить свою подпись. Я отказался. Он посмотрел на меня как на идиота, я на него — тоже.

Именно поэтому они не допускали наши встречи ни с членами ОНК, ни с адвокатами.

Потом меня посадили в автобус в аэропорт. Там уже были другие заключенные.

— Когда вы почувствовали, что вы на свободе?

— На борту самолета, мы там были уже без конвоя. Я как-то все спокойно воспринял, наверное, не отчаивался до этого. Меня приехали встречать мама и племянница. Они уже год жили в Киеве, мама приезжала меня навещать раз в полгода–год. Сестра оставалась в Симферополе, но теперь тоже переехала сюда. Четких политических взглядов у них нет.

— Вы планируете жить в Киеве?

— Да. Я хочу продолжать обучение, на работу устроиться. Не знаю пока, куда. Я бы продолжил заниматься политикой на низовом уровне, участвовать в гражданских кампаниях, рабочей, студенческой борьбе, экологической.

— Как вы изменились за эти пять лет?

— Особых изменений я не заметил. Разве что осторожнее стал, но не из-за нашего уголовного дела, а от опыта жизни в лагере. Можно общаться со многими людьми, но надо разбираться, кому что говорить, чтобы эта информация тебе не повредила. Этот опыт со мной останется, но не станет каким-то грузом. Так, еще один этап жизни.