— Что могло стать причиной госпитализации Алексея Навального и как он сейчас себя чувствует?

— Я не видел его достаточно долго, поэтому не могу ответить на этот вопрос. После госпитализации мы общались один раз — через дверь в больнице № 64, куда его доставили из спецприемника.

Моей главной задачей было понять, что нет непосредственной угрозы жизни, внутренним органам или каких-либо системных проявлений [отравления]. Сейчас можно сказать, что он получил достаточно корректное лечение, но об отсроченных последствиях судить нельзя. У нас нет данных токсикологии. Результатов тестов, проведенных в НИИ Склифосовского, я не видел.

Это очень неблагодарное дело выдвигать обвинения, когда ты сам не в курсе ситуации. Резкое появление выраженных повреждений кожи и глаз у человека, ранее не страдавшего аллергией, чаще всего обусловливается действием какого-то нового вещества. Но был ли при этом злой умысел — утверждать нельзя, поэтому нужна сложная токсикологическая экспертиза.

— После того, как Навального госпитализировали, вы вместе с офтальмологом Анастасией Васильевой приехали его осмотреть. Однако сделать это не получилось: возле его палаты дежурили полицейские, которые к нему не пустили. Это нормальная практика, что лечащего врача не пускают к своему пациенту?

Во всех больницах мира тебя пригласят, тебе рады, так как ты ведешь пациента несколько лет и знаешь его. Это нормальная практика с точки зрения медицинской этики. Но в данном случае ситуация не касается врачебной этики, она касается политики, о которой мне не очень хочется говорить.

—В тот же день врачи больницы № 64 назвали журналистам диагноз Навального и уверили, что «он чувствует себя гораздо лучше, чем при поступлении». Насколько корректным было разглашать эту информацию, учитывая, что Навальный является политическим деятелем и что в тот момент около больницы собрались его сторонники?

— Для меня это «за гранью». Это не только грубейшее нарушение этики, но и нарушение Федерального закона № 323.

— Разве информация о диагнозах общественных деятелей должна быть публичной?

— Споры об этом идут всю историю медицины. Самый яркий спор был в начале XX века, когда Николай Семашко — первый народный комиссар здравоохранения РСФСР — заявил, что медицинской тайне нет места. В качестве аргумента приводил ситуацию, когда офтальмолог, диагностировавший дальтонизм у машиниста поезда, обязан рассказать об этом руководству железной дороги.

Я считаю, что лечащий врач, в полной мере выступающий в роли адвоката пациента, этого делать не должен, и медицинская тайна должна быть абсолютной.

При этом руководство железной дороги должно обеспечить проведение профосмотра, и врач, который этот осмотр проводит, конечно же обязан доложить о наличии заболеваний, мешающих выполнять работу. В этой ситуации у нас с ним разные ипостаси, и это нужно понимать.

Более того, в 323-ФЗ написано, что сам факт обращения за медицинской помощью является медицинской тайной. Ни один мой даже самый близкий друг не знал о том, что я являюсь лечащим врачом Навального.

Людей нужно призывать не ходить к тем врачам, от которых вы слышите, кого они лечат. «Я лечу такого-то писателя, я лечу такого-то бизнесмена, я лечу министра и замминистра» — это маркер низкого уровня культуры. Нельзя ни о чем никогда говорить без разрешения пациента.

— Помимо законов, прописан ли где-то свод правил медицинской этики?

— Главный документ, с которым, как мне кажется, должен ознакомиться каждый врач — Хельсинская декларация Всемирной медицинской ассоциации. Она регламентирует этические вопросы, которые встают при проведении клинических исследований, но по-хорошему то, что в ней написано, распространяется на всю медицинскую практику. Российский Минздрав признает действие этой декларации.

Кодекс взаимоотношений участников лечебного процесса регламентирует вопросы взаимной коммуникации между врачом, его коллегами и пациентом: от того момента, как мы общаемся при установке диагноза, до того — как мы сообщаем о болезни, о ее течении, прогнозе для жизни и как производим выбор лечения. Медицинская этика — очень широкое понятие. Медицинские решения сегодня завязаны не только на алгоритм ведения пациента, связанный с патофизиологией, но и со всей средой, окружающей его, с обстоятельствами, в которых он заболел, его убеждениями и культурой

—Как обстоят дела с медицинской этикой в России?

— Нужно понимать, что западная парадигма биоэтики (учение о нравственной стороне деятельности человека в медицине и биологии. — Ред.) идет в разрез с тем, что есть у нас [в России]. Есть три ключевых момента, на которых базируется клиническая биоэтика, и которые, к сожалению, разделяются в нашей стране не всеми врачами.

• Момент номер один: твой личный опыт ничтожен по сравнению с данными, которые мы получаем с помощью научного метода, в частности рандомизированных клинических исследований.
• Второе. Мы признаем, что медицина — постоянно меняющаяся наука: при выходе новых доказательств мы должны менять свое решение. Наконец, сейчас медицина — командная работа, время докторов Боткиных ушло: врач лишь винтик в процессе, нужно уметь выстраивать общение с коллегами (и уж тем более не смешивать их с грязью!).
• Кроме того, надо понимать, что теперь пациент — равноправный участник процесса лечения, он равноправный партнер, а не акцептор медицинской помощи.

А что мы видим у нас среди нашей массы «великих профессоров»? Они ориентируются на свой опыт: «У меня умер пациент, принимающий это лекарство, значит, давать его я больше не буду». Но если в рекомендациях написано, что при этой болезни в конкретных обстоятельствах нужно давать это лекарство — значит, даже если у тебя три принимавших его пациента умерли, ты должен дать его в четвертый раз. В соответствии с Хельсинской декларацией, ты можешь провести исследование, если ты не согласен с международными рекомендациями, но ты не имеешь права нарушать рекомендации высокой степени доказательности на основании своего опыта.

Они не хотят менять свои решения, нередко притесняют своих учеников и идут против общепринятой западной парадигмы современной медицины, игнорируя опыт международных клинических исследований.

Это очень трудно принять, что степень этичности лечения зависит не только от построения коммуникации с пациентом, но и от того, следуешь ли ты клиническим рекомендациям. Если твое лечение идет вразрез с ними, то ты нарушаешь принципы медицинской этики, особенно если не обсуждаешь отхождение от мировых гайдлайнов. Почему так выходит — из-за низкого уровня образования, лени или отсутствия у тебя ресурсов — второй вопрос.

Поэтому когда существенной частью российских врачей базисные принципы современной медицины не разделяются, мы не можем наложить на это поле медицинскую этику «высокого» уровня, определяющую тонкие вопросы коммуникации.

— Возможно ли вообще в условиях, в которых работают российские врачи, соблюдать правила медицинской этики?

— Действительно, наши врачи вынуждены выживать, имея одновременно 12–15-минутные приемы и желание вылечить пациента. Работая в таких нечеловеческих условиях, крайне сложно думать о «высокой» медицинской этике. Развитию этого концепта мешают и требования пациентов. Ведь пациент хочет получить к себе совершенно особое отношение. Может быть, это происходит потому, что врач — единственный за всю жизнь человек, кто его в принципе выслушивает. Общаясь с ним, можно наконец-то войти в контакт с государством и донести свои страдания. Но врач-то ставит перед собой задачу лечить болезнь!

В наших пациентах не заложено, не сформировано такое понятие, как patient experience (дословный перевод — опыт пациента, пациентская обучающая среда) — это непереводимый термин: они не научены, они не знают, как правильно излагать врачам [жалобы]. Поэтому у врачей в России формируется особая форма этического общения с пациентом, которая позволяет им хоть как-то лечить в течение 15-минутных приемов.

— Что можно сделать, чтобы ситуация изменилась?

— Нам нужно послать несколько сотен врачей обучаться в лучшие школы на Западе, чтобы сформировать из них костяк учителей, которые смогут научить следующие поколения. Сейчас у нас просто некому учить врачей, нет культурной среды.

Возможен и второй путь: строится Международный медицинский кластер, одна из задач которого открыть в России филиал университета Страсбурга. Может быть, это даст импульс к тому, чтобы наши врачи научились биоэтике в тесном соприкосновении с западной медицинской культурной средой.

Но просто по щелчку пальца никакие деньги не позволят сформироваться такой культурной среде. Есть отдельные носители, в которых горит этот огонек, но их не хватает, чтобы сформировать тот культурный слой, который нам нужен.

— Еще не поздно что-то менять?

— Я все время вспоминаю хороший психологический эксперимент: с классом договариваются, что если им показывают красный карандаш, они говорят, что он зеленый. Если туда попадает испытуемый, не знающий о договоренности, он, как и все, говорит, что карандаш зеленый. Но если хоть один скажет, что он красный, испытуемый тоже скажет, что он красный!

У нас так получается, что порой в городе, в медицинском коллективе нет ни одного, кто говорит, что карандаш-то на самом деле красный. То, что делаю я и другие врачи новой формации, — мы всего лишь говорим об истинном цвете карандаша.

На самом деле врачи и пациенты готовы переучиться, но просто в их окружении нет человека, который скажет, как это сделать, но на своем примере покажет, что можно побороть страх перед начальством. Модель современной медицинской этики более простая, понятная и честная, чем та, что практикуется в общей массе в современной России. Поэтому если на то будет политическая воля и больше времени на осмотр пациентов, то понадобится всего лишь несколько лет, чтобы перестроить систему коммуникации врачей и пациентов. Я очень верю и в наших врачей, и в наших пациентов. И даже в пациентов верю больше, так как именно они могут стать движущей силой, которая сделает нашу медицину более этичной.