21 июня 1941 года в восемь часов вечера ефрейтор Альфред Лисков вошел в воду реки Буг и поплыл на восток. Сзади оставался темный берег с командиром роты обер-лейтенантом Шульцем, со стоящими под деревьями мотоциклами, с уже подвинутыми к берегу реки понтонами, с замершими на обочине дороги танками. Впереди тоже был темный берег, его черная полоса приближалась с каждым гребком; Лисков был уверен, что там не спят.

Одинокий пловец медленно преодолевал реку и переходил из одной своей жизни в другую. Столяр на мебельной фабрике Вилли Тацика в маленьком городке Кольверк, убежденный коммунист, член Союза красных фронтовиков, сотни раз стоявший на митингах со сжатым кулаком правой руки, он готов был драться с фашистами на баррикадах, но вместо этого был одет в серую форму с нашивками, пронумерован, учтен и микроскопической деталькой включен в огромный механизм вермахта, которому через восемь часов, на рассвете 22 июня, предстояло сняться с места и двинуться вперед.

Когда в девять вечера ефрейтора вермахта Лискова ввели в кабинет начальника 90-го погранотряда майора Бычковского, он прямо с порога крикнул: Da ist ein Krieg! Майор кивнул мокрому немцу на стул и сумрачно слушал его быструю речь. Переводчика не было, поэтому майор приказал посадить немца в грузовик и везти во Владимир-Волынский, где ночью подняли из постели учителя немецкого языка, который точно перевел слова немца. Был час ночи 22 июня.

Майор Бычковский сделал все, что должен: доложил дежурному штаба войск погранокруга, командирам двух дивизий, стоявших во Владимире-Волынском, а в полчетвертого утра позвонил командующему 5-й армией генералу Потапову. Тот не поверил: «Мало ли что может наболтать немец!» Командующему Киевским военным округом генералу Кирпоносу тоже доложили, и он тоже не поверил. Бычковский снова начал допрос ефрейтора и снова услышал, что тот коммунист и переплыл Буг, чтобы предупредить советских товарищей о войне. Немец волновался. Da ist ein Krieg! Когда он повторил это в очередной раз, Бычковский услышал внезапный гул и рев артиллерийских снарядов.

Лисков нервничал ночью 22 июня, когда его допрашивали и возили в город, нервничал, когда видел, что его не понимают и ему не верят, нервничал, когда долго ждали переводчика, потому что знал, что в эти часы происходит на оставленном им берегу. Ему казалось, что советские теряют время. Поэтому каждый раз той ночью, входя в новый для себя кабинет, он кричал с порога: Da ist ein Krieg!, желая этим сказать, что война уже тут, совсем близко, что сейчас она начнется, что надо всем вскакивать, бежать, что-то делать, предпринимать что-то важное и большое. Он не понимал, что изменить уже ничего нельзя.

Лисков видел начало войны на границе, ее первые минуты, часы и дни. Видел, как пограничники бежали в сторону Буга, видел на воде темные туши понтонов, видел лодки и каски, суровые лица красных офицеров и взрывы, вздымавшие комья земли. И ему, которого то сажали в легковую машину, то в кабину грузовика и везли куда-то, а он не знал куда, становилось понятно, что он своим отчаянным поступком ничего не предотвратил.

Немцы вошли во Львов 30 июня. В этот же день последним самолетом из Львова вывезли ефрейтора вермахта Альфреда Лискова.

В Москве его поселили в общежитии Коминтерна на улице Горького. Здание пропахло страхом. Он почувствовал это сразу. Люди, жившие тут по несколько человек в комнате, имели фальшивые паспорта, которые изымались у них по прибытии. Вход и выход только по пропускам. Они представлялись выдуманными именами, которых не было в их фальшивых паспортах. Понять, кто они, часто было невозможно. Это был Ноев ковчег коммунизма, на котором скрывались подпольщики из Европы и вожди крестьянских восстаний из Азии. Среди них было много немцев из запрещенной в рейхе, преследуемой компартии.

Здесь жили Вальтер Ульбрихт, Вильгельм Пик, Вильгельм Флорин, Фридрих Геккерт, Эрнст Фишер и его жена Рут фон Майенбург, которая написала мемуары, из которых мы знаем о том, что происходило в бывшей гостинице «Люкс» на улице Горького. Здесь были коммунальные кухни и длинные коридоры, по которым бегали разноязычные оравы детей.

Их родители целыми днями участвовали в заседаниях, произносили ритуальные речи и писали листовки и прокламации. Это была дневная жизнь, а была еще ночная.

По ночам кухни, коридоры и комнаты наполняли полчища крыс. Они жили в старом доме издавна. В коридорах раздавались тяжелые шаги и стук в дверь. Людей уводили, и они исчезали. Так исчез один из основателей КПГ Гуго Эберлейн. К моменту, когда в общежитие вселился ефрейтор Лисков, Эберлейн отсутствовал уже почти три года. Он пережил на Лубянке допрос, который длился непрерывно десять суток.

30 июля, когда коммунист Лисков гулял по улице Горького и пил чай в ресторане гостиницы «Москва», беседуя с сопровождающим его лицом о советской власти и Красной армии, основателя КПГ Эберлейна приговорили к смерти. 16 октября, когда вермахт подходил к Москве, и коммунист Лисков готовился к эвакуации, коммуниста Эберлейна расстреляли.

Мы не знаем точно, что именно знал Лисков о происходящем вокруг него, но знаем точно, что он очень быстро понял, что Советский Союз — это не прекрасное государство рабочих и крестьян, которое он хотел предупредить и спасти, последней предвоенной ночью переплывая Буг и рискуя получить пулю в спину с одного берега и пулю в лоб с другого.

Возникает вопрос, откуда нам все это известно. Нам известно это из доносов, которые писали на ефрейтора Лискова приставленные к нему лица. Конечно, доносы ― это не лучший источник информации о человеке, но ничего другого у нас нет. Это кривое зеркало, но, присмотревшись, мы можем различить в нем человека.

Доносы на Лискова писали председатель Коммунистической партии Индонезии Семаун, референт Коминтерна Кассим Хасан Ахмед Аль Шек и другие товарищи под псевдонимами. Из них мы узнаем, что ефрейтор Лисков мучительно пытался понять, что происходит и куда он попал. Он справедливо предполагал, что все приставленные к нему лица так или иначе связаны с НКВД и доносят на него. Он открыто сказал им об этом.

Более того, он правильно понял, что все работники в общежитии Коминтерна, комендант общежития, дежурные по этажам, все, кто следят за ним, отмечают время его прихода и ухода, ведут с ним разговоры о его настроениях и убеждениях, все они из НКВД. К октябрю он ощущал себя уже полностью обложенным стукачами и агентами, затравленным, почти пойманным, хотя и не понимал, зачем его ловят и в чем он виноват. Постоянное напряжение и постоянные размышления о том, не сделал ли он ошибку, сказав кому-то что-то, доводили его то до изнеможения, то до бешенства.

Когда группу людей из общежития Коминтерна эвакуировали по Волге, ефрейтор Лисков не выдержал и сделал отчаянную и бессмысленную попытку бегства. В Чебоксарах он сошел с баржи и перешел на стоявший рядом теплоход. Куда он собирался уплыть, он, не говоривший по-русски, не имевший документов, не имевший ни одного друга в этой огромной, бескрайней, тяжелой, грубой стране? Его задержали и снова доставили на баржу.

Итак, шла война, и это означало движение миллионов людей. Люди в серой форме наступали, люди в зеленой форме отступали, мирные жители шли по дорогам на восток, из Москвы в дни октябрьской паники спешно уезжало начальство, из Ленинграда эвакуировали женщин и детей, длинные составы везли рабочих и инженеров номерных заводов, дети из московских школ на баржах плыли в Республику немцев Поволжья, где немцев уже не было: их выселили в 24 часа. Еда в их печах была еще теплая. И среди этого огромного переселения народа, среди голодных, испуганных, ненавидящих, обтрепанных людей с чемоданами и тюками два месяца двигался на восток плохо понимавший по-русски ефрейтор Лисков.

Он, хорошо знавший атмосферу страха в рейхе и всесилие гестапо, сравнивал и понимал, что тут то же самое. Значит, он, бежав от фашистов, снова попал к фашистам. С этим выводом странным образом соседствовал в его размышлениях вывод о том, что во всем виноваты евреи. Коммунист-интернационалист Лисков одновременно был антисемитом. А может, в это время он уже сходил с ума, и в его поехавшем разуме слипались воедино, в одну странную жестокую идеологию коммунизм и фашизм.

Два месяца пути из Москвы в Уфу измучили его и столкнули вниз, в почти животное состояние. Об этом опять же свидетельствуют доносы, в которых пунктуально фиксируются его прегрешения. Возможно, для будущего дела против него. Дважды он съел все масло, купленное на дорогу. Однажды, мучимый холодом, он попытался отнять у попутчика пальто и аргументировал это тем, что сильный всегда прав. То он предлагал поймать курицу и сварить ее, то хотел отнять валенки у женщины, а то завладел сразу четырьмя одеялами. Из всего этого следует, что он голодал и мерз. В доносе от 18 декабря 1941 года так переданы его слова:

В Германии в это время его родителей и жену уже вызвали на допрос в гестапо, после чего они публично отреклись от него. Если бы он каким-то чудом миновал тысячи километров и линию фронта и попал бы в Германию, там бы его пытали и казнили. А что с ним случилось в СССР?

Мысль о том, что советский ад, ад всеобщей слежки, арестов, пыток, расстрелов, ад войны, нищеты и голода, бардака и хаоса, бесконечных партсобраний и неизъяснимого числа стукачей на самом деле является делом рук фашистских агентов, настолько захватила его, что он достал где-то книгу о председателе Коминтерна Георгии Димитрове и часами внимательнейшим образом изучал его фотографии до и после Лейпцигского процесса и в результате пришел к выводу, что настоящий Димитров убит фашистами, а в Советском Союзе действует его брат, фашистский агент. Он сравнивал форму ушей у того Димитрова, который выступал с пламенной речью на Лейпцигском процессе, и у того Димитрова, который руководил в Москве Коминтерном, и приходил к выводу, что это два разных человека.

А ведь действительно настоящего коммуниста Тельмана Гитлер держал в концлагере. Отчего же Димитрова он отпустил в СССР? Причина могла быть только одна: это его брат, агент фашистов! Так он думал и, что для него гораздо хуже, говорил.

Все доказывало это — и форма ушей, и форма носа, и деятельность здешнего, советского Димитрова, которую Лисков иначе как подрывной назвать не мог. Он видел, что Коминтерн превратился в пустое место, что никакой работы по подготовке мировой революции не ведется, что вся работа небольшой разноплеменной кучки людей в обтрепанных пальто и старых ботинках, у которых от голода сводит животы, состоит в написании пустых бумаг, составлении отчетов и сочинении доносов.

Странным образом мысли о бессмысленности и ненужности Коминтерна в новых условиях приходили и ефрейтору Лискову, дрожавшему от холода в Уфе, и секретарю ЦК ВКП(б) Сталину, пившему горячий чай в Кремле. В апреле 1941 года, когда Лисков еще не знал, что совершит свой подвиг, Сталин предполагал распустить Коминтерн и таким образом сделать подарок своему союзнику Гитлеру. Коминтерн он тогда не распустил, но немецких коммунистов из общежития Коминтерна Гитлеру выдал. Тоже неплохой подарок. В мае 1943 года Сталин распустил Коминтерн, но теперь это был подарок новым союзникам — Черчиллю и Рузвельту.

Георгий Димитров был слишком крупной политической фигурой, чтобы заниматься каким-то беглым ефрейтором, но пришлось. Доносы о том, что Лисков внимательно изучает форму его ушей, он читал. В Уфе в конце декабря 1941 года Димитров вызвал уполномоченного НКВД и потребовал «изоляции перебежавшего в ночь на 22 июня немецкого дезертира Лискова за его подрывную деятельность и потому, что он чрезвычайно подозрителен». Димитров тактично не стал объяснять, в чем состоит подозрительность Лискова, ― ну действительно, не мог же он сообщить уполномоченному НКВД, что немецкий коммунист подозревает его в том, что он лже-Димитров и фашистский агент.

В июньских публикациях в «Правде» его называли «немецким солдатом». Но к декабрю 1941 года все изменилось.

Ефрейтор Лисков попал туда, куда так боялся попасть: в НКВД.

Лисков был арестован 15 января 1942 года в Уфе и реабилитирован 16 июня 1942 года. Мы не знаем, что происходило между двумя этими датами и что пришлось вынести Лискову. Мы не знаем, реабилитирован он посмертно или прижизненно, и в чем причина этой странной реабилитации.

Был ли он расстрелян? Почему тогда его реабилитировали? Был ли по указанию т. Димитрова и на основании показаний других товарищей признан следователем НКВД фашистом и поэтому отправлен в лагерь немецких военнопленных? Там ему не выжить, там с ним расквитались бы другие пленные. Вот для них он точно был дезертиром.

Очень мало известно об Альфреде Лискове, который, в июне 1941 года выступая в Киеве перед рабочими мебельной фабрики, поднял сжатую в кулак правую руку и крикнул: «Рот фронт!» Ничего не известно о первой его жизни, проведенной в Германии, где у него была жена и дети; он оставил их и оставил саму мысль о том, что когда-нибудь увидит их, войдя в воды Буга. Что стало с ними?

О других участниках этой истории известно чуть больше. Командир 90-го погранотряда Бычковский, допрашивавший Лискова в первые часы дня 22 июня 1941 года, прошел всю войну. Командир 5-й армии генерал Потапов, не поверивший Лискову, в сентябре 1941 года был ранен и в бессознательном состоянии попал в плен. Он был в плену до конца войны. Командующий Киевским военным округом Кирпонос, тоже не поверивший Лискову, попал в окружение в том же сентябре и застрелился. Индонезийский коммунист Семаун вернулся в Индонезию и прожил до 1971 года.

Но может быть и так, что измученный всем, что с ним происходило, подавленный страхом, говорящий невесть что Лисков был признан сумасшедшим и в виде особой милости и пролетарского гуманизма отправлен не в расстрельный подвал, а в сумасшедший дом, где был облачен в серый жеваный халат и продолжал уверять врачей и других больных в том, что Советский Союз захвачен фашистскими агентами, и, таким образом, одни фашисты, поработившие немецкий народ, ведут нескончаемую жестокую войну с другими фашистами, поработившими советский народ. И уши у Димитрова неправильные. Но это вряд ли, потому что такие вещи не мог говорить в СССР даже душевнобольной, а если бы говорил, то снова был бы передан в НКВД и теперь уж точно расстрелян.