Леонид Разгон: …мы оказались на Чистых прудах в двенадцать, было уже довольно много народу перед зданием метро, стояли полицейские, которые говорили: «Граждане, проходите, не мешайте проходу других граждан». Но никто и не мешал. Спокойные, улыбающиеся люди. Хотя история с Голуновым беспрецедентна, не было никакой агрессии. Встретили много знакомых, все были рады друг друга видеть.

Мария Разгон: Особый колорит всему придавало то, что на бульварах развернули фестиваль «Времена и эпохи», это была территория Америки ХIХ–ХХ веков: вокруг стояли индейцы, конфедераты, палатки. В которых, как мы потом узнали, предлагали убежище тем, кого пытались схватить, прятали людей.

Л. Р.: Примерно в 12.15 люди стали переходить на зеленый свет (!) на Мясницкую, она была вся пустая. Примерно через сто метров из автобусов, которые стояли возле Главпочтамта, не спеша вылезли омоновцы, перегородили улицу, и люди уперлись в этот созданный кордон. Нам было сказано: дальше прохода нет. Это было как водный поток — народ пошел туда, куда мог пройти. Вышли на Сретенский бульвар, перед нами шел человек с большим знаменем нашего государства. Праздник, дети, «Времена и эпохи». И тут все услышали оглушительный топот. Земля задрожала. Вдоль бульвара вниз неслись десятки полицейских. По газонам! Народ стал кричать: «Газон! Газон!»

Мы дошли до Трубной площади, где уже стояли вот эти прибежавшие — и перекрывали все. Народ прибывал, его становилось все больше и больше. Но идти дальше было невозможно.

М. Р.: Там стояли люди в черной форме, в серой форме, все в бронежилетах. В первом ряду совсем молодые солдатики. Какие-то женщины стали им кричать: как не стыдно! Я подошла к ним, спрашиваю: «Ребят, а вы из какого рода войск?» Они все смотрят в пол. Стоят, опустив глаза. Отвечают: «Мы срочники».

Л. Р.: Было ощущение, что это разной породы люди. Стояли эти срочники малорослые, худые, а позади огромные накачанные ребята, которые не опускали глаз в пол, наоборот, высматривали, что происходит в толпе.

М. Р.: И вдруг началось! Было ощущение, что где-то повернули какой-то тумблер. Стали хватать людей. Выстраивались шеренгой по шесть или восемь (а мы знаем из истории, что это древнеримское боевое построение), разбегались и неслись в толпу. Врезаются и хватают кого-то. Забегают с тылу, с флангов. По какому принципу выбирают, кого хватать, совершенно непонятно. Но хватали только мужчин. Тогда кто-то сказал: женщины, давайте встанем в первые ряды! Ну мы встали, взялись под руки. И тут одна бригада ровненько построилась — и прямо в нас. Кто-то скомандовал, они понеслись и врезались в середину нашей цепочки. А стояли в основном девочки, худенькие, хрупкие. Это я, убеленная сединами, но вокруг меня девочки. И вот прогнули нашу цепь, схватили Леню за руки, потащили к себе, я испугалась, что девочки сейчас попадают, их просто затопчут. Тут они стали кричать, визжать очень громко. И после этого визга полицейские подались назад, отхлынули. Никто не упал.

Л. Р.: …нам кто-то сказал, что надо пройти переулками, и мы с Машей развернулись, чтобы не стоять, а двигаться. В этот момент появляется очередная несущаяся шеренга и летит нам наперерез. Один из омоновцев кричит: «А вот он, вот он! Берите его!» Меня схватили за руки, потащили. Тут Маша закричала: «Я его не отпущу!» Они говорят: «Мы вас не задерживаем!» И пытаются ее отодрать! Она говорит: «Я без мужа никуда не уйду!» Они снова: «Мы вас не задерживаем!» Вцепились в меня, ведут. Я не сопротивляюсь.

М. Р.: Сначала очень жестко, а потом я говорю: «Мы идем-идем» — и они хватку чуть ослабили. Я испугалась: если сейчас они меня отцепят и Леню уведут… Неизвестность хуже всего!

Л. Р.: …потом все меня спрашивали: почему ты идешь и улыбаешься (все это снимали телефоном)? А я улыбался просто от нелепости этой ситуации. Оттого, что нас двоих ведут восемь молодых парней, каждый из них в одиночку мог нас утащить.

Меня подвели к автозаку, обыскали. Маша им говорит: я тоже поеду! Они твердят: «Мы вас не задерживаем». Она говорит: «Это не важно!» Сама залезла в автозак. Они пытались ее вытолкнуть, вытащить, руки у нее в синяках. У меня нет следов задержания, а у нее есть.

М. Р.: Они со мной поборолись, но пинками из автозака все же не стали гнать. Потом прапорщик сказал: «Ну хорошо, садитесь здесь». И я села в том отсеке, где омоновцы, там всего два места.

Л. Р.: Когда я сел в автозак, там уже было человек пять, которые радостно меня приветствовали! Зашел сержант с холодными глазами и сказал: «Сдайте телефоны!» Говорю: «Хотел бы позвонить». «Нет, запрещено!» Люди, которые со мной сидят, в том числе Марина Литвинович, говорят: странно, раньше этого не было. Потом выяснилось, что так было только в нашем автозаке.

М. Р.: Долго стоял автобус, надо было набить полную «коробочку», со мной сидел один сержант. У меня телефон еще был. Я успела написать детям и потом попыталась с этим сержантом поговорить.

Сначала он со мной вступил в диалог, говорит мне: «Вам же потом деньги заплатят, вы ж получите свои деньги!» Я говорю: «Какие деньги, можно узнать?!» Он отвечает: «Ну вам же за все вот это платят деньги!» Я говорю: «А вы не скажете, где их можно получить?» Как в том анекдоте про Рабиновича…Видимо, им это внушают. И он, похоже, абсолютно искренно в это верит. В общем, я пытаюсь с ним разговаривать, но в какой-то момент вдруг смотрю: словно опять повернулся тумблер, взгляд у него стал страшный. И он мне говорит: «А ну заткнись! Если ты сейчас не заткнешься, сука, я вызову тебе скорую, тебя увезут в больницу!»

Я говорю: «Простите, мы с вами вроде недавно познакомились и уже на «ты»?» Он подходит, нависает надо мной: «Тебе же плохо, — говорит, — плохо?!»

А я говорю: «Нет, мне хорошо! Все в порядке!» Он забирает мой телефон, хотя я «не задержана». Набивается автозак, у всех мобильники лежат на столе посередине, звонят бесконечно, разрываются.

Л. Р.: У одного телефона был рингтон «Марсельеза», и когда он начинал звонить, автозак приходил в бурный восторг.

М. Р.: Приводят молодого человека, который держит в руках фотоаппарат. Сержант пытается его отнять. Мальчик не производит впечатления спортсмена-разрядника, но фотоаппарат не отдает: «Это мое личное имущество, дорогое, я не могу его отдать!» Тот кричит: «Давай!» Не отдает. Начальник нашего взвода вызванивает, куда везти: те не принимают, эти не принимают, прямо как на скорой, со стороны выглядит анекдотически. Наконец нашли свободную «больницу» — ОВД «Алексеевское». Двери закрылись, поехали. За решеткой сидят 23 задержанных, духотища страшная, а на двух местах впереди сижу я и этот молодой человек, потому что сержант все дергает и тащит его фотоаппарат. Перед решеткой стоят шесть омоновцев лицом к нам, спиной к решетке. Сидит на столе только этот сержант. И вдруг в какой-то момент он бросает парня на пол так, что его голова оказывается под столом, и начинает бить. На моих глазах. Сначала руками, на руке перчатка, бьет профессионально, видимо, их учат.

Я им: «Вы можете это остановить?!» Молчат. Я к начальнику: «Сделайте что-нибудь!» Молчит. А тот бьет рукой, потом ногой, потом берет свой телефон, включает запись и говорит (под ним лежит человек, которого он давит ботинком): «Ой, а чего это ты лег здесь? Ты устал, хочешь отдохнуть, ну полежи, полежи…» И ко мне: «Видите, он устал!» А их прапорщик мне говорит: «Я вам потом все объясню».

Меня это поразило. Ты своими глазами видишь систему, которая основана на лжи и подлоге. Свидетели избиения — все, кто стоял возле решетки, все, кто слышал в автозаке.

Подъехали, дверь открыли. Парень сел. Я спросила его имя и фамилию: Валерий Паршин.

Вышли все омоновцы, кроме сержанта, который избивал лежачего. Потом мы смогли выяснить: его зовут Андрей Шукан. Когда мы только вышли из автозака, я подошла к начальнику и говорю: «Что вы мне хотели объяснить?» «Не волнуйтесь, — отвечает, — с парнем все будет нормально, а сержант просто перенервничал».

Л. Р.: С медицинской точки зрения Шукан — человек психопатического склада, который выходит из себя мгновенно. Когда он нас принимал, был спокоен. Но в какой-то момент в очередной партии оказался несчастный дядька, журналист из Магнитогорска, он приехал в Москву и лег в больницу с онкологическим заболеванием. Он прочитал, что должна быть акция в поддержку журналиста, вышел из больницы, ему больше часа нельзя было отсутствовать в клинике, но он попал в автозак. Сел и стал дозваниваться в больницу. Тут зашел этот самый Шукан, вырвал из его рук телефон, вышел. Вдруг что-то произошло, он развернулся, это был уже совершенно другой человек с другими глазами, и сказал: «А чего это ты ко мне на «ты» обращаешься?!»

Мы хором: никто к вам на «ты» не обращался! В автозаке собралась хорошая компания. Кстати, в ней было три человека, не знакомых друг с другом, которые пошли поесть в фуд-корт на Трубной, на бывшем Центральном рынке. Один говорит: я заказал лагман, вышел покурить, и тут нас замели. Остальные так же. Брали всех подряд. Марина Литвинович предложила: давайте составим список. Все написали свои имена и фамилии для ОВД-Инфо и в лучших исторических традициях, когда никто не видел, выкинули в окно.

М. Р.: Ворота открылись, автозак въехал на территорию, я осталась снаружи. Собралось довольно много народу. Правозащитники, депутаты, родственники. Одним из первых приехал защитник по имени Алексей Горинов. Его обязаны пропустить, но его не пускают. Начальник отделения в белоснежной рубашке подошел к решетке и сообщил: «…они отказываются от защитника! Все, я у них спросил. Не нуждаются в защитнике».

Л. Р.: Среди нас в автозаке был один необычный человек, сильно выделявшийся, подвыпивший, маргинальный, кричавший, но его никто не поддерживал. Когда автозак остановился, вывели одного этого человека. И нам сказали по связи, которую удалось наладить, про защитника. Он стоит, мы его видим. Начинаем кричать через все окна, мимо нас проходит подполковник, который нас слышит, но там, у решетки, объясняет, что мы защитника не просим. Мы составили еще один список и отправили в ОВД-Инфо. Сидим. Душно, несмотря на маленькие открытые окошки, очень. На всех у нас две маленькие бутылочки воды. Уже по половинке. И вдруг вижу: Маша идет с двумя полными сумками.

М. Р.:Я говорю омоновцам: «Ребят, там же жарко, а воды нету. Давайте я куплю воды. А вы отдадите». Они говорят: «Не положено!»

А молодые совсем. Я тогда им про человеческие ценности, кто-то отошел, а двое остались. Лица хорошие и глаза хорошие. Я им про Советский Союз, про то, как все в одночасье рухнуло, а думали, это будет вечно, про то, что вывели войска на улицу, и они не пошли против людей… Тут один мальчик поднимает глаза и говорит: «А почему вы думаете, что если нас выведут против людей, то мы будем стрелять?» В общем, в какой-то момент двое говорят: «Пойдемте, мы с вами сходим за водой…»

Л. Р.:Выглядело это так: идет Маша и несет две полные тяжелые сумки, а по бокам идут два здоровых мужика на две головы выше нее. Им не положено помогать. И тут выяснилось, что мы все очень хотим пить. По нашей связи говорят: «Вас 25?» А нас 24. Я говорю: «Двадцать пятая — это моя жена».

Тут раздались первые аплодисменты. А потом еще раз, когда Маша принесла воду.

Потом стали происходить разные вещи. Выяснилось, что среди нас несовершеннолетние, один пятнадцати лет и тот, которого избили, семнадцати. Внутри в отделении сидели три или четыре дознавателя и вызывали всех по очереди. Тем временем всех вели на дактилоскопию и съемку на фото в профиль и анфас. Спрашиваю: «Я преступник?»

— Нет.

— Отказываюсь!

Вспомнил, что в диссидентское время ходили брошюры: как вести себя при обыске и так далее. В это время приходит полковник. Мы ему говорим: к нам не пускают защитника.

— А к вам и не должны пускать! По административным делам никаких защитников не полагается!

— А адвокаты?

— Договор есть? Нет? Тогда не положено. И раз вы сюда попали, вы обязаны дать дактилоскопию!

М. Р.: А это все ложь и незаконно.

Л. Р.: Вызывают меня, общаюсь с очень веселым майором. Потом, когда я попросил сфотографировать свой протокол, в нем обвинение отпечатанное уже, у всех одинаковое. Статья 20.6 пункт 6.1 — «Участие в несанкционированном…» «мешали на метро «Трубная». А я вообще не был на метро «Трубная». Он дает мне подписать протокол. Говорю: «Тут все неправда!» «Тогда пишите: «Хочу дополнить!» Беру и пишу: «Все написанное неправда!» И меня отпускают.

За это время я вспомнил и дядю моего, Льва Разгона, и отца, которого забрали, и обыски в советское время.

М. Р.: Когда выяснилось, что избитому парню 17 лет, я вспомнила, как моего папу арестовали в 52-м году как раз в этом возрасте, дали высшую меру, а потом заменили на 25 лет… Ты сейчас вроде живешь в своей среде, общаешься с друзьями, ходишь в театры, музеи и прочее. И кажется, эта часть жизни совсем в стороне. Но история с Голуновым показывает: ты не защищен. Человек в погонах белое называет черным, правду — ложью, может, избивая другого человека, изобразить, что он лег и отдыхает. И сразу называет тебя на «ты».

Л. Р.: Их учат жестко вести себя с «врагами». Допустим, этот сержант — садист. Но остальные вполне адекватные люди. Он им нужен, такой вот неуравновешенный, вдруг выходящий из себя. Получается противостояние между нами и людьми, которые преградили нам путь. Они защищены своей формой, законом о полиции, профессиональными навыками. Мы не защищены ничем. Единственное, что на моей стороне, — Конституция.

М. Р.: И правда! У меня только два слова всплывают: бессмысленно и беспощадно.

Л. Р.: Суд впереди.