— Постановление о создании Музея Анны Ахматовой в Фонтанном доме председатель Ленгорисполкома Лев Зайков подписал в ноябре 1988 года. В Союзе писателей уже работала ахматовская комиссия, которую возглавлял Михаил Дудин, туда входили Нина Жирмунская (советский литературовед, специалист по французской и немецкой литературам, — Ред.) и Майя Борисова (поэтесса, переводчик, — Ред.). Дудин — поэт-фронтовик, к этому времени депутат Верховного совета… Я думаю, им двигало чувство вины и памяти о кромешном ужасе августовского ждановского постановления 1946 года, оскорбительного для Ахматовой. Тогда он, поэт, молодой офицер, недавно вернувшийся с фронта, молча слушал вместе со всеми про «полумонахиню-полублудницу», поэзия которой «чужда и враждебна советскому народу». Наступило время отдавать долги.

Еще в доперестроечные десятилетия витала идея материализации памяти Анны Ахматовой в этом доме, вокруг которого сложилась мифологическая аура. Через решетку можно было увидеть Шереметевский дворец, но говорили, что внутри, за дворцом, куда попасть невозможно, есть дом, где жила Ахматова.

Когда постановление готовили, самостоятельный музей создать было юридически сложно, решение приняли такое: открыть музей Ахматовой как филиал музея Достоевского. Белла Рыбалко, директор музея Достоевского, пригласила меня стать заведующей филиалом. Я пришла сюда с Мойки, 12. Это был февраль 1989 года. Белла Нуриевна уже собрала небольшой коллектив — человек пять. Художником пригласили Татьяну Воронихину, с которой мы работали на Мойке.

Когда я впервые вошла в этот флигель, какой-то кооператив уже начал ремонтные работы. Мы прошли первый этаж: на месте, где у института Арктики (занимал помещения Фонтанного дома в течение 40 лет, —Ред.) был ледовый бассейн, — полный развал. Второй этаж — бывший вычислительный центр института, тоже все разворочено. На третьем этаже зачатки ремонта, на четвертом, надстроенном Институтом Арктики, мы понимали, что будет фондохранилище, но хранить тут пока нечего. Была только книжная коллекция Моисея Семеновича Лесмана (советский музыкант, библиофил-коллекционер, cобрал библиотеку прижизненных изданий русских поэтов конца XIX — начала XX века, — Ред.), которая после его смерти хранилась у него в квартире на последнем этаже на Петроградской стороне, где прохудилась крыша и все залило. Вдова Лесмана, Наталья Георгиевна, обратилась к городу с предложением: она отдаст коллекцию, если ей дадут другую квартиру, и не просто отдаст, а передаст в музей Достоевского, поскольку речь шла о книгах с автографами писателей XVIII–XX веков.

— А как выглядели комнаты Николая Пунина (искусствоведа, гражданского мужа Ахматовой. — Ред.), когда вы пришли туда, какими вы их увидели?

— Там располагались кабинеты сотрудников советского учреждения. Институту Арктики построили здание на Васильевском острове, они туда переехали, и нам, редкостно повезло — не пришлось ни с кем бороться и ничего не освобождать. И в квартире вся историческая планировка сохранилась.

Наша главная задача была собрать материалы для экспозиции. Мы стали составлять списки друзей, детей друзей, современников Ахматовой. В музейной группе работал Михаил Кралин, уже тогда издавший двухтомник [поэтессы]. Подключился Фонд культуры, соозданный Дмитрием Лихачевым. Помню, как в помещении фонда устраивали заседания. С одной стороны большого стола сидел Лев Гумилев, с другой — Ирина Пунина, а мы посередине. И был чрезвычайно тяжелый диалог между ними, о котором даже вспоминать невозможно, потому что это такая стена неприязни друг к другу. Мы же хотели всех объединить, и с ноября 1988 по май 1989 года мы этим занимались.

Открытие музея назначили на 24 июня 1989 года. Помню, как обсуждали его название. Я тогда настояла, что надо назвать именно так — Музей Анны Ахматовой в Фонтанном доме. Может быть, и длинно, но соединялось имя поэта и историческая память об этом доме. Для меня это было очень важно, я тогда уже по «Запискам» Лидии Чуковской (русский и советский редактор, писательница, поэтесса, дочь Корнея Чуковского — Ред.) знала, что это значило и для самой Ахматовой.

Такое чувство, что люди многие годы жили с верой в восстановление исторической справедливости по отношению к Ахматовой. И хранили книги с ее автографами, ее фотографии, память о встречах с ней и ее стихами.

— Возвращаясь к первой экспозиции, какой она была тогда?

— Вся экспозиция строилась по принципу «витрина-стенд, стенд-витрина», начиная от первого сборника Ахматовой «Вечер» 1912 года, истории поездки Гумилева в Африку в 1913 году, нам Музей этнографии помог с подлинными вещами, дал на какое-то время. Были предметы из частных собраний. Помню, как некая дама передала триптих Аристарха Лентулова «Не рыдай Мене, Мати», посвященный «Реквиему». Была еще работа скульптора Нины Жилинской «Ахматова. Стихи». Все такое простодушное на нынешний взгляд. В комнате, посвященной «Реквиему», звучал голос Ахматовой. Одна комната была посвящена «Поэме без героя». В витринах портреты, книги, автографы. Жутко скучно, но это все, что мы могли тогда сделать. Мемориальной стала только нынешняя «комната сорокового года» — там стояло подлинное бюро, зеркало.

— А сундук Ольги Глебовой-Судейкиной (актриса, танцовщица, одна и адресатов «Поэмы без героя») — Ред.).

— Его еще не было, там много чего еще не было. И ходили мы по коридору, а не по анфиладе, как сейчас. Интерьер — убогий, нежилая конструкция. Лет двадцать еще пришлось выстраивать отношения с владельцами вещей и Ахматовой, и Пунина, идти к тому, как должен выглядеть дом, наполненный подлинными вещами и переживанием поэтических текстов, их исторического контекста. Любое воссоздание дома после смерти или отъезда хозяев — это реконструкция, но когда в пространстве есть подлинные вещи, это воспринимается органичнее.

С 1990 года мы уже не являлись филиалом музея Достоевского, а стали самостоятельным музеем. И стало понятно, что надо что-то делать с разрухой на первом и втором этажах.

Вскоре я оказалась в Германии, и в Майнце, в университете, познакомилась со славистом Рудольфом Ричелем. Я ему стала рассказывать про музей, а он мне говорит: для немцев важно, чтобы он был открыт в год падения Берлинской стены, мы готовы помогать. Я ему объясняю какую-то чепуху, что у нас нет машинок с латинским шрифтом. Он отвечает — нет проблем. Я еще что-то — про стулья. А потом говорю, что ремонт бы надо сделать, на который нет денег. Он спрашивает, сколько стоит ремонт, а я отвечаю, что понятия не имею. Ответ был: ничего, подсчитаем.

Тогда в Майнце только что появилось Общество по установлению связей со странами Восточной Европы. У нас уже было плохо с продуктами. И вот Рудольф говорит, что общество может помочь. Поехали в супермаркет, стали отбирать и складывать в коробку некий универсальный набор: рис, макароны, колбасу, масло оливковое или подсолнечное, сыр, что-то еще. «Сколько у вас человек?» Я отвечаю, что 45 сотрудников. И он говорит: «Хорошо, будет 45 посылок». Когда пришли эти посылки, мы с моим замом взяли грузовик и поехали в Пулково, это был декабрь 1991 года. Погрузили там все коробки и раздали сотрудникам.

А потом немцы собрали деньги на ремонт. И спрашивают, есть ли у нас валютный счет, а я даже не знаю, что это такое, мы же относились к общей бухгалтерии Комитета по культуре. Я к Александру Давидовичу Марголису, который возглавлял Фонд спасения Петербурга, говорю: «Саша, такая вот история, что делать будем?» Он говорит: «Нет проблем, у нас валютный счет есть, пусть приезжают и привозят деньги». Приехали трое красивых высоких мужчин. И мы пошли с ними к Саше Марголису — надо было договор составить, деньги передать. У Марголиса все красиво, в его кабинете в Смольном. Садимся, договор подписываем на 15 тысяч марок. Наши немецкие друзья говорят, что привезли деньги. Я ничего не понимаю, у них никаких сумок нет.

Наш выставочный зал открылся в 1992 году. Первые художники там были наши — Валерий Вальран, Эмиль Капелюш и Евгений Ухналев, потом они поехали в Германию, а к нам приехали немецкие художники из того же Майнца, и мы сделали выставку их работ.

Мы с самого начала понимали, что одной постоянной экспозицией, квартирой Пуниных — Ахматовой, не удержишь внимание и интерес людей. Поэтому на четвертом этаже, где планировались рабочие кабинеты сотрудников, сделали наш первый выставочный зал — маленький, тесный, но уже осенью 1989-го открывали здесь выставки — к столетию Цветаевой, Пастернака, Мандельштама. Там же в 1990 году проходила первая экспозиция, посвященная Иосифу Бродскому, к его 50-летию, он был еще жив.

Так стала складываться структура музея — постоянная экспозиция плюс меняющееся выставочное пространство. Ведь было как: прошел июнь 89-го — могучий, с открытием музея: Дудин выступал, кто-то от Смольного выступал, толпы пришли, а потом в августе я подсчитала — за день шесть человек посетителей.

Мне стало страшно: прошел юбилей, Ахматову в школе не проходят. Как открыли нас, так и закроют. Тогда мы начали придумывать динамику жизни музея, его драматургию. И когда в 1992 году открылся наш Большой зал и мы думали, что выставлять, то сразу пошли предложения от художников, которые с 40–50-х были под запретом, те, кого именно Пунин, что называется, благословил: художники русского авангарда. Мы встречались с петербургскими семьями, прошедшими через сталинские репрессии: готовили выставку «Реквием» с материалами из семейных архивов. В 2003 году мы получили грант Всемирного банка и сделали первый этаж таким, каким вы его видите сейчас. В 2005 году вдова Иосифа Бродского подарила нам его вещи, у нас появился «Американский кабинет Иосифа Бродского». И потом была последняя реэкспозиция мемориальной квартиры, когда, собственно, дом стал домом.

Вообще многое случалось за эти годы. Вот вы знаете, как нас приватизировали в 1996-м? Прекрасная история! В этот кабинет пришли четверо. Среди них дяденька в генеральской форме, дама базарного вида и какой-то мужик, который в КУГИ в Смольном возглавлял отдел безопасности. И вот он выложил передо мной на стол бумаги, из которых следовало, что в 1994 году некой компанией «Морской сервис» приватизировано помещение флигеля и четвертого этажа, где у нас фонды. Я ему: «О чем вы говорите, у нас там фондохранилище». А он мне: «Вы что тут развели? Ахматова одну комнату занимала, а вы тут — четыре этажа. Бумаги видите? Вот подпись Маневича, председателя КУГИ».

Помог Леонид Петрович Романков, который был депутатом Законодательного собрания, дал своего юриста. Мы год судились, выиграли. И в июне 1997 года на заседании в КУГИ Михаил Маневич сказал, что совершил ошибку, подписав эти документы, и что он это исправит. Нам окончательно отдали четвертый этаж. Ошибку Михаил Маневич успел исправить — его убили 18 августа 1997-го.

Вот такая история. История этого дома и этого музея, которая всегда переплетается с историей страны.