— Как ты формулировала задачу для сценариста Екатерины Тирдатовой?

— Мы провели в многочасовых обсуждениях немало времени. Но впервые я не вмешалась в сценарий ни одним вздохом. Сама себе удивляюсь. У Кати есть понимание драматургической природы, она слышит живое слово. Поначалу мы с продюсером Сабиной Еремеевой думали, что будем делать большую картину по «Воскресенью» Толстого. Потом Лев Николаевич остался воздушной подушкой…

— Такая же история была с «Анной Карениной», из которой вышла современная история «До свидания, мама». Если обобщать, снова, как в «Перемирии», твое кино — про нашу особенную родину; снова, как в «Удаленном доступе», — про рвущиеся связи; снова, как в «Отражении», — про человека, который пытается рассмотреть, понять себя; снова, как в «До свидания, мама», — про чужих — близких. Эти темы сплелись в новой картине.

— Думаю, каждый режиссер имеет свою тему. Неутолимую. Это его ракурс, отношение к белому свету. Часто слышу разговоры о том, как изменчива природа человека. Абсолютно убеждена: меняется все, кроме человека. Каким пришел, ни на йоту не сдвинулся от собственного ада.

Согласна с Бродским в том, что отличаемся мы только степенью отчаяния от самого себя.

— Ты сейчас формулируешь тему фильма?

— Я говорю о неистощимой теме узнавания самого себя, отчаянного разговора про себя, когда сам себе удивляешься каждый раз, что бы ни делал.

— Вчера в одном доме был спор насмерть примерно про это. Одни утверждали, что происходит чудовищный цивилизационный сдвиг. Что уединение с монитором, погружение в Сеть, одиночество крови — меняет сознание, способы социализации. Другие утверждали, что человек неизменен.

— Мне понятно, что значит, забраться в компьютер и не вернуться, забраться в Сеть, быть защищенным Сетью.

— Или представляться в Сети кем-то, но не собой.

— Но невозможно себя полностью герметизировать. Когда-то человек выйдет, чтобы есть… Запахи, прикосновения, омерзение или наслаждение охватят его. Человек увидит вдруг, что там, за рекой, есть что-то, какая-то черта, край горизонта. Что же, что же там? Из природы человека этот вопрос не уйдет, куда бы он ни забрался, чем бы себя не оградил.

Когда-то человек дошел до того, что мы испытали нетость Бога. И спасения не будет. Человек растерян и освобожден — значит, все возможно? Это посильнее компьютера переменило природу человека. В Сети ли ты, потерял Бога или нашел его… Как бы человек не менял участь… в главном он не менялся ни секунды. И ничего нет более увлекательного, чем то, что внутри тебя. Говорю о жадном изумлении перед тем, какой ты, что с собой делать, что можешь себе позволить, как это сформулировать.

— В этой картине, как и в других, социальные обстоятельства — лишь матрица, сквозь которую проступают судьбы, характеры, вязь отношений. Но в «Воскресенье» социальных подробностей гораздо больше, чем обычно. И они — точные слепки сегодняшнего дня. Есть парк, который уничтожают, есть место на кладбище — за бабло, есть воинственные несчастные пенсионеры, которым во всех бедах мнятся казачки засланные, враги народа. Есть волонтеры, ищущие потерянных детей. И дети, на которых отпечаток деградации общества. Зачем нужна эта плотная привязанность к сегодняшнему?

— В этом профессиональное достоинство Кати Тирдатовой, ее чутье, ощущение запаха времени. Для меня это тоже важно. Например, ты говоришь, парк — это убедительно. А для меня больше важен усталый город с его нелепыми строениями. Город, в котором маются, орут, проламывают головы… ради парка. Но деревьев кругом полно, парк переходит в лес. При этом такая страсть, готовность положить жизнь на плаху.

— Погоди, но ведь действительно чиновники решили уничтожить вековые деревья, которые после пересадки не выживут. Наверное, вы думали об одном, но на экране ощутима правота этих «зеленых». Чиновникам же предлагают: «Давайте просто сдвинем ваши благоустроенные дорожки». Можно же делать все по уму! Почему царят глупость и варварство?

— Признаюсь, важнее всех этих социальных вопросов для меня — многослойность, непознанность, тревожная тайна жизни вокруг нас. Я за здравый смысл, живу же не на Луне. Но хотелось проследить подробнейшим образом путь нашего героя, поразительного человека Дмитрия Ивановича Терехова. Госслужащего, понимающего в своем деле. Его уважают на работе. Он ни на секунду не включает ни начальственности, ни указки…

— Смешно, что «лишним человеком» стал госчиновник.

— Он не представляет ни власть, ни элиту, ни успешных людей. Только себя самого. Мне важно понять, как деформировалась, но не перестала быть русской и не потеряла трагической сути идея «лишнего человека», возникшая в литературе XIX века. Человек лишний, как правило, на краю. В драматических обстоятельствах. Одинокий — никто ему не помощник, изо всех сил пытается сохранять достоинство. Сейчас время имитации во всем: от еды до чувств, от самопредставления до профессиональных подробностей.

— В фильме вообще нет такого: власть плохая, люди хорошие. Зато есть конфликт — деньги против людей.

— Мне интересен не этот конфликт, а то, как Терехов беспрерывно раздает деньги, — буквально как Раневская. Любопытна эта иррациональная мощь денег, как она действует.

— И решаются все проблемы. Инфернальная сила денег?

— Ощущение действия при полном бездействии. Наш герой существует в подвешенном состоянии. Над сюжетом. Но куда бы он ни пришел, действие начинает бурлить. А он проходит сквозь картину, не меняясь. У него нет, в сущности, никаких привязок.

— Как правило, люди у тебя всегда более-менее хорошие. И вот странный момент: все хотят как лучше, а получается, как Черномырдин сказал. Даже волонтеры, спасшие ребенка, не знают толком, что с ним делать… возвращают родителям-алкоголикам.

— Во всем этом и есть, по большому счету, природа человека. Мы большие путаники: зациклены на собственном понимании белого света. Работая над картиной, мы простроили миллион версий происходящего. Многослойность дает возможность разных интерпретаций. Один скажет: «Дети здесь — сволочи», другой: «Родители — негодяйские», третий: «Никто не сволочи, жизнь — паскудная»…

— Чем меня удивило кино, в нем едва ли не все главные персонажи существуют в экзистенциальном выборе между жизнью и смертью. Настолько остром, что выбирая жизнь, они почти каждый раз выбирают смерть. Почему такая трагичность?

— Это зависит от внутреннего самочувствия главного героя Терехова. Свое состояние он не может скрыть ни от жены, ни от любовницы, ни от школьной подруги. Отчаяние от самого себя заразительно. Не только Терехов земную жизнь, пройдя до половины, очутился в сумрачном лесу… Все вокруг него. Это как цепная реакция, корь… Подхватываешь — утонченный ли ты человек, грубо или изощренно устроенный.

Эти размышления есть практически в каждой сцене фильма. Даже когда личный водитель везет Терехова, рассуждая на тему мешающих ему жить «чурок»…

— Да, фашистский разговор.

— А ты сядь к таксисту — так или иначе получишь дозу ксенофобии. Мне было важно, как за тупостью слов, бытовой агрессивностью, человек вдруг начинает Терехова утешать, как бы забалтывать его, уводя его от беды. У него есть свой ресурс тепла, сочувствия, нежности.

— Ну да, получился хороший дядька… с такими немного фашистскими мозгами, пропитанными сегодняшним временем. А, может, просто телевизора насмотрелся, человеческое в нем осталось — сильно изъеденное.

— Порой сама душа мощней любого воспитателя или телевизора. Она делает с нами поразительные вещи. Мы начинаем отвечать за свое лицо, интонацию, стараемся не быть уродами.

— Устойчивое ощущение, что каждый герой в твоем фильме недолюблен. Но спрошу тебя вот про что. Почему у тебя дети пугающе зловещие? От этого разит такой безнадегой.

— Это та самая социальная убедительность, которую ненавижу. Но хотелось разобраться, куда мы двигаемся. Легко сослаться на беду интернетного сознания. Это ерунда. Посмотри, наш мальчик… Я долго его искала, с самого начала зная, что мне важно показать, какой путь прошел нестеровский голубоглазый отрок до нашего белобрысого мальчика. Тип совершенно поменялся, суть обескураживающая…

— И в финале «пути» брат Омена или Роды из «Дурной крови».

— При этом все равно говоришь: ну, это же дети, значит, что-то им было недодано. Понимаешь, что живое существо могло преображаться, его можно было привести в белый свет бережно, по-другому.

— В какой-то момент зрителю может показаться, а не тот ли этот «страшный мальчик», которого в начале фильма искали волонтеры и вернули алкоголикам?

— Я не против, если кому-то хочется подключиться к такой плотности сюжета. Мне это было неважно. Откуда появились волонтеры? Опять же от нашей бездарности, неумения устроить все разумно… Но человек приносит с собой двойственную природу любого действия, чувства, ощущения. Благородный порыв часто компенсирует внутреннюю тревогу, неумение распорядиться собою, чувствами, отношениями с близкими. Правда всегда жестче романтических надежд. В первые три часа если не нашли ребенка, практически шансов нет.

— Если бы тебя спросили о главной опасности сегодняшнего дня, о чем бы ты сказала?

— У тебя название фильма всегда больше, чем название. «Удаленный доступ», «Сердечная недостаточность». И «Перемирие» — больше, чем просто мир, заплыв за его край…

— Название «Перемирие» придумал Сережа Шнуров, не я.

— «Воскресенье» — не только выходной день, в течение которого, как в классическом произведении, развиваются события картины. Но еще попытка воскрешения мертвой души героя.

— Для меня это склонность поставить себя в обстоятельства гона, когда чувствуешь: надо бежать, улетать, доплыть до неказистого кораблика, что-то переменить, опуститься на дно, оттолкнуться и вылететь пулей, даже если наверху ничего не увидишь, кроме пластмассовых бутылок.

— Это ты, автор, так считываешь. А я, зритель, иначе. Для меня, когда герой прыгает на кораблик, лежит плашмя в крошечной каюте — это и есть попытка воскресения. Дополнительное время. И обшарпанный кораблик совершенно шпаликовский. И ты думаешь: а вдруг…

— Знаешь, Вертков чудесно здесь играет, на каждом миллиметре проживая это нечеловеческое усилие пробудить энергию, чтобы вот так сдвинуть себя. Там целая череда крупных планов.

— Если заговорили про крупный план, никто не переплюнет финальный крупный план Веры Алентовой, играющей умирающую мать героя. Роль выдающаяся. Для храброй актрисы… В характере ее героини столько красок. И ощущение близкой смерти, и капризность мамаш Петрушевской, и даже некоторое кокетство, и обида. Как вообще пришла идея в голову — позвать и показать без прикрас Алентову. Как она позволила? Тебе же, наверное, многие говорили: «Не связывайся!» У примадонны характер…

—Лет семь тому назад я увидела ее на Тверской ярким безжалостным днем. Вокруг туча людей. Но ни один не бросился к ней: подпиши или сфотографируемся. Хотя ее узнавали. К ней невозможно было подкатиться, невозможно ее побеспокоить. В этом отъединении было столько мощной отваги…Я никогда не видела, кстати, Веру Валентиновну в театре. И приглашая ее, не думала об актерском даровании. Но чувствовала, что получаю нечто феноменальное по внутреннему устройству. И я поехала к ней на встречу, хотя обычно актеры приезжают ко мне. Я должна видеть абсолютную решимость по первому звуку делать то, что я прошу делать. Дело не в диктате, но абсолютной подготовленности к роли, которую актер должен принести с собой. Приехав в театр, я прошла весь путь этой «дистанции». Со мной говорили вежливым, поставленным голосом: мол, я вас не знаю, посмотрим, что будет, есть вопросы к сценарию. А дальше незаметно началась кропотливая, внимательная работа, с репетициями, с поисками костюма, грима, с подробными разговорами.

— Она не испугалась играть медленное умирание?

— Мы об этом не говорили. Она рассказывала про свою маму.

— Почему спрашиваю. Сергею Ливневу в его сценарии к «Ван Гогам» пришлось поменять главную героиню — на героя, которого сыграл Ольбрыхский.

—Я же говорю: Вера Валентиновна — особенный человек, со своим миром, непредсказуемым, глубоким, с фантастическим отношением к профессии. К роли. Например, она сказала, что не может играть, если, когда бы ни приходил ее сын, первый, самый важный вопрос будет о гипотетическом месте на кладбище: «Ты был на кладбище?» Я не хотела этого делать, потом подумала: «Раз ей это так важно, мы попробуем». И она оказалась права, она оказалась проницательнее меня, глубже… Люблю ее всей душой.

— Ты понимаешь, что у фильма будет очень узкий круг зрителей в наше прекрасное время имитаций, в том числе в кинематографе?

Знаешь, меня вполне устраивают условные полтора вдумчивых зрителя, включенных в мир картины. Утешающих меня таким проникновением, будто не актеры, а эти зрители со мной провели три года работы над картиной. Испытываю благодарность и в такие моменты понимаю, что занимаюсь правильным для себя и для них делом.

— Филармонический зритель тоже нуждается в своем кино.

— Думаешь?! Я очень ценю процесс, не устаю заниматься фильмом круглосуточно, но точно меня совсем не волнуют фотографии моих актеров на троллейбусе или вагонах метро.