Он целыми сутками и неделями стоит на коленках перед подоконником, положив на него локти, наблюдает чужую жизнь. Он записывает себя треугольными буквами в синюю тетрадь. Он обнимает Ее и говорит: «Еще можно заснуть…»

«Оборванец» поставлен впервые. Жизнь — мастер кольцевых композиций. Пьеса Михаила Угарова обрела сценическую плоть в Белой комнате РАМТа, его художественный руководитель Алексей Бородин познакомился с автором еще в Вятке: в труппе Кировского театра, куда он пришел главным, работал актер Угаров. Премьера спектакля Владимира Мирзоева случилась 1 апреля. В этот день год назад Угаров умер. Сейчас, без него и Греминой, ясно видно — будто в лесу с редкими деревьями — как много они значили не только для среды и круга — всего театрального дела, как стойко держали свою площадку противления, к которой годами сходились силовые линии времени.

Можно, конечно, сказать, что пьеса о зависти. Той, которую описывал Юрий Олеша, посвятивший этому черному чувству целый роман: «Ужасна изжога зависти. Как тяжело завидовать! Зависть сдавливает горло спазмой, выдавливает глаза из орбит». Леша, герой «Оборванца», и Николай Кавалеров, герой «Зависти», родственны неприкаянностью, смятыми чувствами.

Но Владимир Мирзоев делает спектакль еще и о герметичном времени, о тесноте внутри него — очень личная и актуальная для него тема. Поэтому так внятно звучит мотив тотального соглядатайства — кто-то незримый ходит за нашими окнами, кто-то невидимый смот­рит на нас…

Два главных, в общем паритетных, героя — соседи по коммуналке: «оборванец» Леша, плейбой, потертый обстоятельствами, и бабушка Тихонова. Их истории опрокинуты друг в друга, сюжеты зарифмованы.

К Леше (Александр Доронин) в его нору на Автозаводской, с койкой, застеленной армейским одеялом, столом, заставленным бутылками и объедками, приходят женщины — одна из благополучного неудачного брака, другая из неблагополучного ожесточенного безбрачия. Обе, и блондинка (Мария Турова) и брюнетка (Диана Морозова), очень хороши собой; одна ищет страсти, другая мести. Но Леша на них не вполне сосредоточен, его время идет в постоянном созерцании внутренних пейзажей. Ему хочется крепкого сладкого чаю, но некогда выйти на улицу, купить заварку, сахар. Он наглухо занят: наблюдает жизнь, текущую мимо, и толчет в ступе дней горечь из прошлого: никто в этом прошлом не подарил ему ни китайского фонарика, ни монетки с профилем Елизаветы. То, чего хотелось больше всего. Настоящее всегда принадлежит другим. Теперь есть монетка, но поздно. И вот он снимает трубку, звонит мужу возлюбленной, подарившей монетку. Ломает контур реальности — своей и всех вовлеченных.

Александр Доронин играет человека притягательного и отталкивающего одновременно. Он как-то странно рассеян. Задавая вопросы женщинам, не нуждается в ответе. Вслушиваясь в монолог соседки (Наталья Рязанова прядет его с магнетической сосредоточенностью), откликается механически. От обморочного равнодушия до лихорадочной жажды присвоения, от судорог самолюбия до легкого вдохновения подлости: Доронин и Мирзоев выстраивают череду состояний поврежденного существа тонко, без нажима. Почти в стилистике угаровской ноль-позиции. И хотя доронинский типаж здесь выглядит очень «достоевским» (что усугубляет «подпольность» событий), в тексте не раз возникает «злой старик Толстой», и с упоминанием рассказа «Смерть Ивана Ильича» — тень бессмысленно прожитой, напрасно потраченной жизни.

Угаров хорошо понимал — во многом через себя — структуру окраинного сознания, жажду обладать, растворяться, воспарять над черноземом минувшего. Его оборванец почти альтер эго — вечный провинциал в щербатой немилосердной пасти столицы, даже и походку своему герою Доронин изобрел судорожную, словно бы в корчах, они схватывают героя внезапно, эти корчи завистливого одиночества.

Бабушка Тихонова в спектакле не бабушка — немолодая дама, тщательно ухоженная. В ее послевоенной истории однажды возникла некая Лидия Перова с цепким вороватым взглядом, перенявшая у нее буквально все, — правильно жарить картошку, правильно обесцвечивать волосы, делать из них правильный валик и курить сигареты с мундштуком до того убедительно, что жених, который все время считался за Тихоновой, вместе с Лидией скрылся в туманном Архангельске. Рязанова играет свою героиню коммунальным философом с интонациями сказительницы, рассказчицы притчи. Так, говорит Тихонова, Лидия Перова украла мою жизнь. Но во-первых, «нельзя же, чтоб жизнь останавливалась из-за чьих-то претензий», а во-вторых, кража не стала триумфом, потому что очень скоро в жизни Лидии возникла Леля из Челябинска. Она, рассказывает Тихонова, говорила голосом Дорониной («Кто это?» — спрашивает Леша), красила глаза по-восточному и пела Окуджаву («Кто это?» — спрашивает Леша). Бывший жених Тихоновой и муж Перовой ушел к Леле из Челябинска, но добром не кончилось.

Все это кажется подернутым густой пеленой быта, но в том-то и прелесть пьесы Угарова и спектакля Мирзоева, что он внебытовой. Не угрюмая обыденность здесь важна, а сказовая оторванность героев от почвы, притом что только на ней они и могли прорасти. Угловатый советский экзистенциализм, заново открытый Угаровым, фиксирует время, тянущееся и одновременно летящее, вязкое, одолеваемое с трудом. Какое это время — советское, постсоветское? Время несвободы, темных чувств, беды. Владимир Мирзоев, из немногих на российской сцене, кто умеет работать с такой трудноуловимой материей, как иррациональность. Его режиссура растворена в интонациях и ритме спектакля, в его замедленном, словно рапидом взятом течении, в котором обломками человеческого крушения проплывают предметы, детали, обстоятельства.

У Леши два двойника. Колечка (Алексей Мишаков) и Кто-то (Андрей Сипин), простодушный друг и соглядатай-визионер, и, по сути, все они — и сирые, и удачливые — оборванцы. Ансамбль всего из шести актеров звучит в спектакле слаженным оркестриком под управлением нелюбви.

Оборванец нищ. Наташа советует ему обращать внимание на мужские воротнички, носки и ботинки; одолеть ревнивого мужа помогает дырка в носке: когда два пальца торчат наружу, трудно защитить свое достоинство. Он так устроен — и авторы это спокойно констатируют — что все в конечном итоге превращается в мусор — и детская мечта о китайском фонарике, и женщина, которая принадлежит другому, и синяя тетрадка, в которой он пишет клинописью. Ничто не ценно, ни свое, ни чужое, ни краденое, ни выстраданное. И вдруг оказывается: ничего не иметь и ничего не бояться утратить — свобода и благо. Леля из Челябинска в постскриптуме своей брачной авантюры обитает в железнодорожной будке на краю леса, нажимает зеленую кнопку для проходящего поезда, смеется и поет. Угаров и Мирзоев поднимают житейскую историю на житийную высоту. И вот герои ставят на круг, по которому только что бежал, пыхтя паром, игрушечный паровоз, фрагменты здания, один, другой, третий — вырастают стены, купол, башня. И вместо беспощадной окраины жизни возникает собор, похожий на монастырь Сан-Джорджо Маджоре в Венецианской лагуне. Блаженны нищие, ибо их есть Царствие Небесное.