На писателей обрушилась лавина благодарных писем: «…голосами и, главное, слогом переживших это заговорил блокадный Ленинград. Вы узаконили подвиг простых людей». «Память об этой трагедии, в которую ленинградцы были введены, больше всего требует гарантии и уверенности в невозможности, недопустимости случиться ей где-нибудь и когда-нибудь еще». «Очень жаль, что смогли прочитать и пережить воспоминания о наших родителях только через 35 лет». «Эту книгу надо бы издать миллионным тиражом, передать по радио, прочитать по телевидению»…

В письмах люди рассказывали свою блокадную историю, и текстов этих хватило бы еще не на одну «Блокадную книгу»…

Первая часть книги вышла сорок лет назад, в 1979 году. Полностью — в 1982-м. В Ленинграде — только в 1984-м, когда городского начальника Г. Романова перевели в Москву.

Первое неподцензурное издание вышло в середине девяностых.

Держать общество с совершенно определенными целями в заблуждении выгодней, чем говорить правду, правда требует душевного и гражданского мужества, зрелости.

Если забыть, что было со страной, что творили с людьми, — значит утратить совесть. Без памяти совесть мертва, она живет памятью, надоедливой, неотступной, безвыходной…» Это цитата из книги Д. Гранина «Последняя тетрадь», вышедшей уже после ухода писателя из жизни. Мы видим, во что сегодня переродилась постоянно цензурируемая память о блокаде: в балаганы с кашей, песни и пляски в памятные даты, демонстрацию боевой мощи и ряженых на улицах.

Мы не хотим осмыслить цену Победы. Чудовищная, немыслимая цена. Правду о потерях выдают порциями, иначе бы она разрушила все представления о сияющем лике Победы… В «Блокадной книге» мы с Адамовичем написали цифру погибших в блокадном Ленинграде: «около миллиона человек». Цензура вычеркнула. Нам предложили 632 тысячи — количество, которое дано было министром Павловым, оно оглашено было на Нюрнбергском процессе. Мы посоветовались с историками. Валентин Михайлович Ковальчук и его группа, изучив документы, определили: 850 тысяч. Жуков в своих мемуарах считал, что погибло «около миллиона». Дело дошло до главного идеолога партии М.А. Суслова. После многих разборок в обкоме партии, горкоме было дано указание: 632 тысячи, «не больше». Утверждали люди, которые не воевали, не были блокадниками, у них имелись свои соображения. Павлов заботился о своей репутации, он «обеспечивал» город в блокаду продуктами. Суслов хотел всячески сокращать потери войны, дабы не удручать картины».

Нынешние начальники, похоже, тоже хотят «не удручать картины». Вчитаться в «Блокадную книгу», услышать голос народа для них непосильный душевный труд, тогда как в этой книге ключ к пониманию нашего города. Проще на деньги налогоплательщиков утюжить Дворцовую боевой техникой.

Проводившиеся десятилетиями манипуляции с памятью, о которых пишет Гранин и в «Истории создания блокадной книги», и в главе «Ленинградское дело», привели к тому, что общество раскололось: та часть его, которая является носителем исторической семейной блокадной памяти, оскорблена таким подходом к пониманию трагической и одновременно героической блокадной эпопеи, в которой участвовали и горожане, и армия.

Даниил Гранин был председателем первого и единственного общества «Милосердие», возникшего в конце восьмидесятых. Но мне кажется, что истоки его в начале работы над «Блокадной книгой», когда, собирая материал, авторы ходили по блокадникам и видели, как они жили в тех же блокадных коммуналках, без психологической и достойной медицинской помощи, им даже выговориться толком не дали…

«Люди, которые отстояли город, выдержали все тяготы, не получали никаких льгот. Они продолжали ютиться в коммунальных квартирах, им не помогали ни лекарствами, ни санаториями. Впрочем, на все это блокадники стали жаловаться в семидесятые годы, выходя на нищенскую пенсию».

…Гранину, в силу «долготы» его жизни, была дана возможность рассмотреть, исследовать ее в контексте исторического времени. И он это, не всегда напрямую, но сделал. Что мы видим по написанному в конце девяностых эссе «Страх», в котором писатель пытается рассчитаться с этим чувством, во многом определявшим (и определяющим) жизнь в государстве. Идя совершенно вразрез с нынешними установками, Гранин оставался верен историческим фактам, а не мифам. Мы видим это и по роману «Мой лейтенант», где война показана глазами одного из последних ее реальных участников, без всякого натужного и преступного пафоса. «Война — это позор, бесчестие людей» — так в своем дневнике записала Ольга Берггольц, с которой Гранин дружил и которую очень ценил.

Начальники говорят, что тема блокады для них «святая». Однако никогда на повестке дня у них не стояло издание блокадных дневников ленинградцев. Куда проще провести квест по Дороге жизни. Никогда не приходило чиновникам в головы обеспечить библиотеки школ и вузов города, районные библиотеки последней, вышедшей еще при жизни Даниила Гранина редакцией «Блокадной книги». Проще прокатиться на танках по городу, который более всего мечтал о мирной жизни. Сегодня происходит то, что происходило практически все послевоенное, послеблокадное время: историческая память вымывается из людей трескучими фразами и «монументальной пропагандой».

«Пришло время», «люди хотят знать», «людям надо»… Эти сорок лет назад зачеркнутые цензором слова по-прежнему актуальны.

Наталия Соколовская, писатель — специально для «Новой»

ВСЕ МАТЕРИАЛЫ ПЕТЕРБУРГСКОЙ РЕДАКЦИИ | АРХИВ ПУБЛИКАЦИЙ | PDF