Лайнер из мрамора

В истории все уже было и очень узнаваемо. Чжан Хэн, канцлер династии Тан, прославившийся в Поднебесной мудрыми советами, написал: «Воды, которые несут лодку, могут и поглотить ея». Смысл изречения в том, что император должен любить свой народ, иначе народ может его свергнуть. Император Цяньлун отреагировал по-своему: символически утверждая неколебимость династии, он соорудил ладью из мрамора, до сих пор украшающую искусственное озеро Летнего дворца в Пекине. Плавать не умеет, но и не тонет.

Судя по зачистке политики, нагнетанию силы и всей машинерии обработки сознания, такой образ власти близок и нашему руководству, вплоть до «опоры на дно». Выдает уже сама политическая фортификация: Старая площадь ограждена надолбами и литой оградой, а Манежная застроена декоративной ерундой, уничтожившей в городе само место для миллиона несогласных.

Власть в этой модели покоится на собственном основании, и никакие внешние «воды» ее поглотить не могут. Она суверенна без каких-либо отсылок и оговорок, ее источник в ней самой. Воля к власти здесь императивна, отказ от власти близок к суициду. Если, по Карлу Шмиту, подлинным сувереном является тот, кто вводит чрезвычайное положение, то ЧП у нас уже по факту есть, хотя и вялотекущее.

Такого рода монолиты не исключают обновления, но своеобразного. В ходе второй опиумной войны англо-французский корпус сжег деревянную надстройку китайской ладьи. Императрица Цыси восстановила архитектурный шедевр, дабы и дальше пить там свой китайский чай. Покрашенная под мрамор конструкция получила европеизированный вид, а по бортам изделия появились каменные гребные колеса — как на современных (для того времени) пароходах.

Эта история — яркий прообраз наших инноваций, да и самой политики имитации подлинности с обвесом из деталей, похожих на современные. Надстройка размалевана под демократию, а институты, обеспечивающие научно-технологический бросок и всякое прочее движение вперед, мало отличаются от каменных колес китайского плавсредства.

Политическая пирамида

Действия нынешней власти часто выглядят сугубо ситуативной реакцией, импульсивной, если не судорожной. Что не исключает всемирно-исторических претензий с идеями глобальной миссии и проблемой «учебника истории» (что останется в памяти страны и мира, народа и человечества). К этому можно относиться с какой угодно иронией и скепсисом, но нельзя сбрасывать со счетов в понимании целого ряда оценок и мотивов. Даже привычная суета на пороховой бочке не исключает мыслей об итогах и образе правления в целом.

Функциональное звено этого не понимает, либо понимает превратно. Праздник к нам приходит с явно ненормальной навязчивостью, в том числе по немыслимо мелким поводам.

Сплошная иллюминация. Тактические действия чаще вторичны и реактивны, но всегда изображают неупускаемую инициативу — даже если это явные «ответки» или затейливые толкования провалов, когда поражение от победы уже и вовсе не отличить. Точечно все более-менее получается, но в целом складывается образ нервических метаний за славой, хотя бы и недоброй. Поскольку в регулярной политической работе каждый отвечает за свой участок, здесь нет проблемы перестараться в выборе средств. Мало кто думает о том, как все это выглядит в целом и как будет описано потом, когда текущая отчетность уйдет и место в истории определит Стиль, политическая Форма.

Оперативное сознание вообще зациклено на оперативности. Реакция должна быть решительной и молниеносной, пусть в ущерб качеству и даже ценой веерного наращивания проблем. Сергей Королев говорил: «Сделаешь быстро, но плохо, быстро забудется, плохо останется. Сделаешь медленно, но хорошо, медленно забудется, хорошо останется». Когда рутину кризиса постоянно приходится перекрывать будоражащими событиями и громкими начинаниями, исполнители отвечают исключительно здесь и сейчас. Поэтому таков суммарный результат.

Еще большие проблемы плодят попытки свиты возводить нерукотворный памятник руководству по ходу дела. Получается прижизненное надгробие, по циклопическому масштабу и стилю сравнимое разве что с кенотафом Ньютона работы Булле. Эта размерность близка идеям нового раздела мира лидерами сверхдержав (как в Ялте), окончательного завершения Второй мировой договором с Японией или присоединения Беларуси, разом перевешивающей Хабомаи и Шикотан.

В итоге эта архитектурная метафора приближается к величию пирамид — и устойчивостью формы, и сакральным, культовым смыслом сооружений, возводимых при жизни клиента. Но в нашей конструкции присутствует и другой образ пирамиды — финансово-инвестиционный. Это гибрид, сочетающий безоглядный разгон ставок, потерь и приобретений одновременно в экономике, социальной сфере, технологиях и политике, внутренней и внешней. Каждый облом перекрывается оперативно организованным успехом, порождающим, в свою очередь, новые осложнения, и так по нарастающей. Одна беда сменить другую спешит, но закрывается все новыми поводами для наращивания гордыни, решимости и небывалого для мирного времени подъема. Страна не живет, а переживает, постоянно переваривая теснящие друг друга происшествия и инциденты. Великая фраза из «Старого Нового года»: «Событиев у людей, событиев!»

Главная проблема таких пирамид — их исключительно затратный идеологизм. Дефицит расходов на дивиденды перекрывается даже не новыми поступлениями, а источниками особо сильных эмоций и впечатлений, организация которых, в свою очередь, стоит еще больших денег. Это калибр гибридных войн, сенсационных мегапроектов, содержания «друзей», хронического праздника и т.п. То, что раньше заливали деньгами, теперь заливают страстями, но средства на этот театр приходится отжимать у того же самого населения, растущая озабоченность которого требует перекрытия новыми, еще более сильными страстями. Типичный замкнутый контур с математически положительной, но социально и экономически крайне отрицательной обратной связью.

Система работает, но уже появились отчетливые угрозы обрушения пирамиды. Проблемы уже не только с потолком глобальных ставок, дефицитом ресурсов и разложением функционала. Намечаются сдвиги в сознании и психологии основной массы участников — инвесторов и бенефициаров всей этой пирамиды,

Автокефалия мозга

Одним из наиболее резонансных в этом плане было двухэтапное (весеннее и осеннее) исследование общественных настроений, проведенное командой Михаила Дмитриева. Основные выводы: рост негативного отношения к власти, к характеру действий и к результатам; смещение акцента с внешней политики на внутренние проблемы; снижение мобилизующего потенциала конфликтов и военной активности; сдвиг «локуса контроля» с расчетом на собственные силы при росте недоверия к гарантиям государства. И конечно же, справедливость.

Можно обсуждать методические проблемы проекта, но сложно оспаривать тренд. Более того, отчет с такими выводами надо было бы написать, даже если бы фокус-группы и контрольные опросы вовсе не показывали ничего подобного. Такой доклад давно пора было держать наготове «с открытой датой» — если мыслить стратегически.

Обреченность такого рода пирамид заложена уже в самой политической психопатологии структур и масс. Злокачественный нарциссизм начинается там, где болезненно приподнятая психика вредит обычной физиологии (Нарцисс и Эхо, как известно, тоже умерли от зацикленности на образах и, как следствие, от голода). Экзальтированное самолюбование напрямую связано с классическим влечением к смерти.

Внешним симптомом служит увлечение красивостями, подозрительно схожее в веках и странах, в том числе в старом Китае и новой России. Павильон Очаровательного Пейзажа, Сад Гармоничных Интересов, Храм Сияния Добродетели, Море Мудрости и Разума…

Деньги, потраченные китайцами на непотопляемое изделие и весь ансамбль, были взяты из фонда, собранного на строительство военно-морского флота (30 миллионов лян, почти тонна серебра при годовой зарплате среднего евнуха всего около 2 лян). У нас те же роскошества декора власти и имитации прогресса при массовой нищете и отсутствии зримых результатов в виде конкретных инновационных продуктов.

Рано или поздно все это становится слишком заметно даже на низовом уровне, особенно на фоне ввода все новых инструментов отжима. При этом сама власть уже физически не может не пробалтывать фундаментальной установки на массовую бедность масс, слишком размножившихся по легкомыслию предков и недосмотру социального государства. Разрыв между расточительным великолепием большой политики и жесточайшим социальным крохоборством становится все более вопиющим. Это включает механизмы самоизлечения от массового нарциссического переноса (что в личностной патопсихологии почти немыслимо).

Инерция техник массового производства лояльности становится проблемой уже и для самого политического персонализма. Весной главного кандидата подавали не с вездесущей «человечинкой», а в более рабочем состоянии, на галерах. Сейчас падение рейтингов будто включило личную предвыборную программу с нагромождением неформальных и нерабочих эпизодов, источающих точечную заботу и повышенную душевность. На фоне перелома в массовых настроениях эффект от этой неуемной слащавости окажется обратным. Однако у инерции стратегий и политтехнологий свои ритмы, обычно с запаздыванием.

Исторические синусоиды

Обсуждение возможных изменений — общее хобби, хотя и не новое. Но важнее знать, насколько наметившиеся тенденции устойчивы и в какие размерности они вписаны: социальные технологии, политика или же сама история?

О российской идентичности чаще рассуждают статично: русские есть одухотворенные государственники, напитанные коллективизмом и общинностью, — или же это циничные анархисты, бессмысленные и беспощадные к любой власти, стоит дать слабину. Но интереснее, как эти полюса сходятся, а главное, как в истории случаются колебания между крайностями, то и дело превращающие нацию едва ли не в собственную противоположность.

Коммунистический проект видоизменил многие традиционные российские свойства, гипертрофировав их до мыслимого предела и тем разрушив. Это связано прежде всего с идеями государства, с местом идеологии и с социальным характером в альтернативе коллективизм/индивидуализм. Иначе это называется надрыв.

Традиционная патриархальная общинность была задействована в советской модели в новом качестве. Когда коллектив не просто оказывается большим и теплым целым, к которому хочется прислониться, но еще и лезет в душу, в постель и в карман, в том числе с угрозой для свободы и жизни, социальные архетипы резко меняются. Это называется самоубийство через гипертрофию. «Я не хочу быть членом никакого коллектива» — типично советское высказывание. И теперь нормальной солидарности нам впору учиться у атомизированного Запада.

Традиционный российский идеологизм («историософская нация» и пр.) также получил гипертрофированное развитие в советской модели, из которой страна вышла с подкожным отвращением ко всякой идеологии. Типичная позиция среднего постсоветского интеллигента: при слове «идеология» рука сама тянется к тяжелым предметам.

Исконное российское государственничество пережило то же самоубийство через гипертрофию в характерном для СССР сростке партия–государство. В этой модели партия превращает институты в лишенные самостоятельности управляемые протезы, поэтому департизация приводит не к ожидаемой эмансипации государства от партии, а к развалу государства как машины, не работающей без сакраментального «Партбилет на стол!». Рыцарь ушел, остались пустые доспехи — осиротевшие протезы.

Но, как выяснилось, на этом циклы не прерываются. Проскочив 1990-е поодиночке, без идеологии и лишних упований на государство, люди опять соскучились по прелестям советской модели, забыв связанные с этим издержки, обременения и отягчающие обстоятельства. При Путине это почувствовали и кинулись эксплуатировать, но вновь на пределе гипертрофии. Общество, стосковавшееся по идейности, сплочению и заботе государства, на какое-то время приняло игру и, казалось, вновь вошло в привычную колею — историческую, социально-психологическую, институциональную. Наверху с огоньком заговорили о традиции, скрепах, кодах — обо всем якобы вечно русском в этой бабьей душе. Но вовремя осеклись, вынужденно вновь обратившись к эвфемизмам модернизации.

Сейчас «русская душа» вновь меняет галс, выходя на новые перевертыши. Она вновь начинает воспринимать государство как Левиафана, который лезет во все, но больше отжимает, чем дает. Опять приходит ощущение, что единение и сплоченность разогреваются, чтобы превратить людей в послушное стадо. Вновь подташнивает от массированного воздействия теневой, латентной и проникающей идеологии, а еще более от корявых попыток реконструировать подобие идеологического официоза.

Характерный пример — история с пенсиями. Падение рейтингов началось еще до решающих объявлений о трудном проекте. Потом пришлось включать все политические ресурсы, в том числе главный, но политическому функционалу продолжает казаться, что это всего лишь недоработка общения с массой, вроде истории с монетизацией льгот. Включаются все возможные средства обработки сознания, в том числе ударные отвлекающие маневры и новые поводы для восторгов вставания с колен. Однако социальная психология и сама политическая форма уже сменили галс — или, как сказали бы в слаломе, перекантовались. Достаточно одного лишь перехода с идейно-политической гордыни на элементарную социальную справедливость. Нет смысла доказывать, что повышение пенсионного возраста необходимо, когда само управление сознанием построено на небывалом расточительстве, когда к аскетизму и культуре бедности массу склоняют физические лица, едва не трескающиеся от распила и феерии демонстративного потребления. Обозначился разлом, заделывать который будут долго и без шансов на успех.

Пирамида начинает рушиться в состоянии недостроя, и это подчинено уже законам истории, а не карманной Думы, при всем уважении. Попытки замонополить строение и остановить процесс его руинирования больше сводятся к тому, чтобы заткнуть рот публике, но это только злит и вызывает еще больший сарказм. У нас это умеют (памятник правлению уже предлагают назвать «Пирамидой Тутнехамона»). Смех для таких режимов — симптом из самых тревожных.