Хава, 35 лет, ингушка, юрист

В сентябре 1994 года я перешла в пятый класс. Наша семья жила в городе Грозном в Старопромысловском районе. Мы — ингуши. Четырехэтажная хрущевка с соседями самых разных национальностей представляла собой островок мира. Война началась еще в октябре. Помню, мы с одноклассниками возвращались домой после уроков и увидели, как в небе пролетел военный вертолет. На следующий день раздались взрывы и стрельба. Все говорили, что на город напали оппозиционеры (в декабре 1993 года был создан Временный совет Чеченской республики — орган власти, признанный Кремлем. Временный совет выступал против президента Чеченской республики Джохара Дудаева и с лета 1994 года пытался выбить его из Грозного военным путем. — И. А. ), но наш район тогда не сильно пострадал. В школу мы, конечно, уже не ходили.

Боестолкновения с участием чеченской оппозиции и дудаевских сторонников длились несколько дней, но это было только начало ада. Страх проникал в душу. Но помню, взрослые даже не допускали мысли, что придет настоящая война, и не верили, что на Чеченскую республику надвигаются российские танки. Только несколько соседских семей вывезли своих детей из города в села.

Хотя, если вспомнить события тех лет, скажу, что все к этому шло, к пропасти. Жить стало тяжело, зарплаты не платили, мама ушла с работы. Закрывались организации, папе задерживали зарплату. В центре города постоянно собирались митинги, на которых люди, преимущественно чеченцы, требовали суверенитета республики, и вообще непонятно чего им было нужно.

Прилавки магазинов мгновенно опустели, зато хорошо работали рынки. Многие жители начали торговать на рынке, так как людям надо было зарабатывать на хлеб. Ни пенсий, ни пособий не было. Выносили из дома последнее имущество: собиралась огромная барахолка, и действовал бартер. Те, у кого имелись деньги, могли себе позволить закупать товары и перепродавать, добавляя пару рублей сверху.

В конце октября 1994 года нас с братом родители вывезли из города к родственникам в Ингушетию. Там мы жили у бабушки. Папа с мамой остались в Грозном, но в декабре, когда начались активные военные действия в городе, бомбежки, в Ингушетию к нам приехала мама. Четыре месяца мы не знали ничего о судьбе отца. Жили мы все это время в городе Назрань. Очень грустное было время. Приходилось выживать. У мамы не было работы, и помню, что мы все вместе — брат, я и мама — ходили торговать на рынок Назрани остатками товара, который был когда-то привезен ею из Польши.

В начале марта 1995 года мы вернулись в Грозный. Папу встретили на пути к дому. Он шел с соседкой Тамарой нам навстречу. Мы с братом бежали к нему изо всех сил, это был единственный раз, когда я видела слезы отца. На тот момент город стал полумертвый. Сгоревшие и разрушенные дома. Стихийные могилы в садах и за гаражами, когда хоронили под обстрелами, чтобы потом в дальнейшем перенести на кладбище.

Электричества и газа не было, воду возили в канистрах и фляге на тележке, дрова искали. За хлебом ходили на хлебозавод, пока его не разбомбили. Соседей в подъезде было мало, в основном русские семьи, которые не смогли выехать из города, и несколько чеченских семей. В городе находилось много российских военных. Каждый день стреляли из танков и автоматов, были слышны взрывы, постоянно летали военные самолеты — у них особый звук, я его запомнила на всю жизнь.

В конце апреля — начале мая начали ходить в школу, которая находилась в другом районе, нашу 55-ю школу сожгли и разбомбили. Помню, чтобы добраться до новой школы, нужно было пройти два российских поста, и всегда был страх, что в тебя выстрелят снайперы.

В августе 1996 года опять вспыхнула война (тогда чеченцы отбили Грозный обратно. — И. А. ). Рано утром загремела сильная перестрелка рядом с нашими домами, попали снарядом к нам во двор, в дерево напротив нашего окна. Мы жили на первом этаже, и все стекла — вставленные недавно — выбило ударной волной и осколками от снаряда. Мы чудом остались в живых.

Чеченские боевики главенствовали в городе. Начались активные военные действия. Сына нашей соседки Тамары убило, дочку ранило. Я слышала, как Тамара кричала. Убило и ранило еще несколько соседей. Первые дни мы прятались в квартире между стенами в коридоре, взрослые говорили, что так безопаснее. Через несколько дней мы ушли в частный сектор — там у нас был свой дом и подвал, в котором было безопасней, по мнению родителей. По дороге к частному дому мимо меня пролетали со свистом пули и попадали то в забор, то в дерево. Практически все ночи в августовскую войну мы провели в подвалах то у себя, то в подвалах у соседей.

В ноябре 1999 года снова республику затрясло (началась вторая чеченская. — И. А. ). В октябре случился обстрел мирного рынка, люди погибли. Покинуть Грозный отец не соглашался. Я думаю, он верил в то, что военные действия продлятся недолго. Меня и маму вывезли из города в конце ноября в Ингушетию к бабушке. Когда я, обняв отца и попрощавшись с ним, села в машину, в голове прозвучал голос: «Обернись и посмотри на него, ты видишь его в последний раз». Так и получилось, что отца я в живых больше не видела.

В феврале 2000 года по новостям объявили, что проезд через КПП «Кавказ» возобновили и что военные действия в Чечне утихли — жители могут возвращаться домой. Мама собрала две огромные сумки с едой и поехала к папе в Грозный. После того как она заехала на территорию города, стало очевидно, что военные действия продолжаются полным ходом. Маршрутное такси, на котором они ехали, обстреляли, мама и еще одна женщина чудом спаслись от осколков. Мама очень тяжело, под обстрелами добиралась до дома по улице Заветы Ильича, где была наша квартира, но там отца не нашла. Квартира была разграблена мародерами и пустовала. От дома мало что осталось, верхние этажи завалились. Она узнала от ближайших соседей, что папа ушел в частный дом прятаться в подвале с другими нашими соседями по частному дому.

В частном доме мама отца тоже не нашла, она начала его звать, на ее крик вышел из подвала старик и сказал, что в округе нет никого в живых, кроме него. Он ей сообщил, что в этом месте недавно были зачистки российскими военными, так называемой 58-й армией, и чтобы она искала отца среди трупов во дворах. Она нашла отца расстрелянным в соседском дворе, рядом с другими людьми, с которыми он прятался в подвале. Рядом с телом лежал его простреленный паспорт и его дипломы.

За ту страшную ночь, которую мама провела в Грозном, она поседела, а на ногах у нее отошли все ногти. Она везла тело отца под обстрелами, положив его на санки и завернув в плед и ковер. Так мама прошла пешком по городу Грозному много километров. На выезде из города она смогла найти маршрутку и договориться, чтобы ее с телом отца вывезли из Чечни. Водитель согласился с условием, что на постах с военными она будет договариваться сама. По военной традиции это означало бесконечные взятки и поборы, чтобы выпустили. Отца мама привезла в наше родовое ингушское селение, и папу похоронили в соответствии с мусульманскими канонами на родовом кладбище.

К сожалению, с того момента, как не стало отца, глубокая боль становится с годами все сильней, и время совсем не лечит.

Магомед, 35 лет, чеченец (имя изменено)

В 1994 году мне было 11 лет, мы жили тогда в Грозном. Считается, что события начались 11 декабря, но на самом деле на месяц раньше, когда оппозиция на танках входила в город (26 ноября на штурм Грозного пошли силы Временного совета. — И. А. ). С этого момента в Грозном стало небезопасно, школы не работали, ничего не работало. Поэтому мы уехали из Грозного в село еще до ввода [российских] войск.

Мы вывезли небольшой скарб, не хотели в городе оставлять ценные вещи, потому что в дудаевское время был сильный расцвет преступности.

У меня мать была вынуждена из школы уволиться, потому что не платили зарплату, и пойти на рынок. В дудаевское время зарплат не платили, чеченский народ был нищий. Были постоянные межнациональные конфликты с русскими, армянами. Еще до войны была агрессия, везде вооруженные люди, стрельба по ночам. Поэтому в моей семье была уверенность, что будет война, жили в ожидании.

В селе в начале декабря начались отключения электричества. Телевизоры работали только у тех, у кого была большая антенна, чтобы перехватывать Первый канал с Осетии или Дагестана. 11 декабря к нам зашел сосед и сказал, что в 9 утра началось движение трех колонн [российских] войск [из Осетии, Ингушетии и Дагестана]. Я до конца не осознавал это, а родители были в смятении, думали, что делать дальше. Вечером все пошли к соседям смотреть телевизор.

Через неделю начали летать самолеты, где-то уже постреливали, молодежь стекалась в город на митинги получить какую-то информацию. Сразу началось деление в чеченском обществе и у нас в селе на тех, кто за Россию, и на тех, кто за Дудаева. 50 на 50. Еще буквально через неделю, в 20-х числах декабря, когда начали проявляться десанты, выкинутые на равнинах, а окраины Шали и Аргуна начали бомбить, люди стали потихоньку уезжать в Дагестан, в Хасавюртовский район.

Мы приехали туда в 20-х числах, нас приняла абсолютно незнакомая семья чеченцев-аккинцев. В двух комнатах жили муж, жена и трое детей плюс нас трое. Условий там не было, ни газа, ни канализации. Люди там были очень бедные, но добрые и гостеприимные. Мы там прожили до конца января, а потом вернулись обратно в свое село, хоть оно по-прежнему контролировалось дудаевцами. Не явно, окопов и блиндажей не строили, но российские войска еще до нас не дошли.

Мои отец и мать были абсолютно за Россию, но то, что мы выражали эту свою позицию, не несло никаких репрессивных мер. Все спорили, но до того, чтобы кто-то ночью приходил и мстил, не доходило.

Мы спускались в подвал, потому что окраины начали бомбить, и была вероятность, что и по селу могут ударить. Прецеденты, когда федеральная авиация бомбила села, уже были. Никаких инцидентов в селе не было. Кто-то пошел воевать, кого-то убили, похороны, кто-то пропал без вести. На соседней улице жила семья, которая поехала в январе куда-то и погибла, попав на каком-то перекрестке под обстрел федеральной авиации.

В марте в село зашли войска — мы утром проснулись, а по селу идут колонны. Они ходили по домам, но в отличие от второй войны — хотя я ее провел уже в Москве, были не такие агрессивные, в основном еще люди советской закалки и как-то с пониманием относились. Хотя, конечно, были превышения полномочий.

В марте объявили, что можно возвращаться в Грозный, и ближе к середине марта мы туда вернулись. Я пошел в школу. Времена были тяжелые с точки зрения бытовых условий — ни света, ни воды, а кругом посты стоят. Вечером солдаты на постах напивались, начинали стрелять, и была опасность попасть под пьяную раздачу. Началось деление федералов на контрактников и неконтрактников. Контрактники были в банданах, напивались и вели себя агрессивно, полуголые ходили на постах. Вооруженная шпана.

Возле нас был пост, где стояли внутренние войска, и они каждый вечер стреляли по крышам. Приколы такие. Один из соседей, глава семьи, вечером вышел к другим соседям за ворота отремонтировать телевизор, и с этого поста солдаты выстрелили из снайперки и его убили. Человеку было за 50 лет. Его сыну я уже не говорил, что Россия — это хорошо. Но мстить он не пошел.

К концу 95-го года мы решили уехать из республики, потому что ни образования, ни перспектив тут не было. У родителей отношение к России после войны не изменилось. Оно потом изменилось к политике страны на Кавказе. Ельцина никто изначально не поддерживал, но немаленькая часть чеченцев хотела и хочет жить в составе России, это объективный процесс. Хотя, конечно, они не поддерживали все, что сотворили федералы. Зачем бомбить город [с мирными жителями]? Но это не значит, что [Чечне] надо уходить от России.

Исрапил Шовхалов, 48 лет, чеченец, и Абдулла Дудуев, 42 года, чеченец, оба — журналисты

Дудуев : В Украине полностью, как мне кажется, скопировали сценарий, который был в Чечне. Временный совет во главе с Автурхановым создавало российское правительство, снабжало его деньгами, вооружениями. Первый штурм Грозного был [предпринят] якобы силами оппозиции, но тогда много российских военных — и контрактников, и срочников — попали в плен. Грачев отказался это признавать и сказал: «Если бы это были мы, то мы бы одним парашютно-десантным полком за два часа бы взяли город».

Шовхалов : Думаю, и Дудаев не верил, что будет хотя бы 50% того, что с нами было. Он не понимал, куда народ ведет и что может сделать Россия, он был не прав. Я в детстве не пропускал фильмы о Великой Отечественной войне и очень сопереживал. И не думал, что в наше время может быть такое.

Я служил в Афганистане, и когда вечером передавали погоду, то про Владикавказ иногда могли сказать, а про Грозный никогда. Сослуживцы спрашивали: «А чего, Грозный — это колхоз или деревня, что ли?» Настолько мирный и дружелюбный был город, продолжающихся межнациональных конфликтов не было никогда. И я, находясь в городе, погоду в котором даже не передают, не мог представить, что нас ожидает второй Афганистан. Я там примерно то же самое видел — разруху, разбитые семьи, дома, улицы.

Когда начались [обстрелы], людям хотелось продолжать жить, как они жили, они не хотели верить, что будет война. Рискуя, все ходили на работу. Потом начались массовые бомбежки. В январе город уже был в руинах.

А какие боевики в нашем Старопромысловском районе на окраине Грозного? Я видел, как самолет атаковал мою родную школу, все стояли и смотрели.

Дудуев : В первые дни именно так погибло очень много людей. Когда что-то прилетало, люди выходили смотреть, а не прятались.

Шовхалов : В конце декабря мы поехали в поселок Мичурина Урус-Мартановского района, там у меня жили тетки. Отец, я, сестра и брат ехали по проспекту Ленина, который сейчас называется проспект Кадырова. В месте, где церковь, начали бомбить. Мимо идут просто мирные люди, а они бомбят. Не было бомбоубежищ, никто не был подготовлен. Думали, что если и будет война, то зайдут, как Грачев сказал, два полка, и все кончится. А тут с неба бомбят. Сначала несколько самолетов прилетало и бомбили, и тишина, а когда [федералы начали скидывать] листовки [с призывом покинуть город], то уже каждый день как дождь или град сыпалось.

Потом город стали покидать все. У нас в доме в селе был подвал для засолок, куда мы сбегались, когда бомбили. Молодые люди, конечно, стали уходить на войну. Я помню, мои одноклассники ко мне пришли и сказали, что мне даже не предлагают. Я же не мог представить, что смогу стрелять. Я и в Афганистане не стрелял, я туда попал уже в 88-м году, мы вывозили раненых самолетами. Одноклассники сказали: «Если будешь писать и говорить как журналист, то сделаешь больше, чем мы». Многие мои одноклассники [с войны] не вернулись. Они не были сторонниками Дудаева, да и меня знали как оппозиционера, хотя я и оппозицию, которая приехала на танках, не признавал.

Жизнь стала похожа на то, что показывали про Великую Отечественную. Вода закончилась, мы топили снег и кипятили эту воду. Нигде ничего не работало, как в блокаду. Ничего не было.

В Грозном я жил в центре, на улице Розы Люксембург. Все мои соседи, русские люди, погибли.

Дудуев : Многие чеченцы уехали к родным в горные села, а русским-то ехать было некуда.

Шовхалов : Мы помогали беспомощным старикам, я привозил им из села творог, сыр, масло.

Чтобы не выглядело все розовым и пушистым, скажу, что были люди, которые в 93–94-х годах узнавали, где живут одинокие русские, чтобы отобрать квартиру, но мы защищали друг друга. А то были не чеченцы, а бандиты. При этом даже мои соседи говорили: «Да, вы нам помогаете, но придут русские, нас защитят и увезут, и все равно нам будет легче». Это сидело в них. Ни один из этих людей не выжил, от русских же они и погибли.

Весной 95-го, когда установилось правительство [Доку] Завгаева (формально бывший председатель Верховного совета Чечено-Ингушской АССР возглавил учрежденное КремлемПравительство национального возрождения Чечни в октябре 1995 года, но вернулся в республику из Москвы еще весной. — И. А. ), то люди стали выходить на работу. Бомбили и стреляли, но переждешь обстрел и дальше идешь пешком. Транспорт не ходил, хотя были смелые люди, которые таксовали. Я устроился на работу в молодежную газету «Республика», редакция которой была там, где сейчас мемориал Славы [имени Ахмата Кадырова]. В начале войны я работал на телевидении Дудаева, но потом не захотел прийти на него, так как оно обслуживало временное правительство. Остальные вернулись, и самое интересное, что в августе 96-го, когда вновь собралось телевидение Ичкерии, то туда пришла та же тусовка, которая работала на временное правительство.

Меня отец привозил на «пятерке» в центр — в своей квартире я не жил, ведь в ней выбило все окна. Однажды отец только уехал, подъехал БТР. Меня догола раздели и просто издевались. Когда я пришел в редакцию, мне сказали: «Хорошо, что живым оставили».

Временное правительство врало каждый день. В апреле 1995 года была массовая зачистка в Самашках. Я на пресс-конференции задал Завгаеву про это вопрос, а он сказал, что село разблокировали, хотя это было не так, там семь суток люди стояли в открытом поле. Передавали, что 10-й день не стреляют в Грозном, хотя бомбили без конца.

В моей газете выходила правдивая информация. Это было единственное мое время в журналистике, когда я не подвергался цензуре.

Дудуев : Поразительно, ведь это была официальная республиканская газета, которая финансировалась из бюджета.

Шовхалов : У нас была русская редакторша Наталья Васенина, она недавно умерла. В декабре 1995 года у меня, например, выходило интервью Закаева, полевого командира.

Дудуев : И его опубликовали! Потом, правда, из-за него закрыли газету на некоторое время, но Наталья мужественно отстаивала такие материалы.

Шовхалов : 8 марта 1996 года у нас вышел очерк про жену Дудаева Аллу под названием «Жена президента»! Еще мы провели опрос, попросив назвать пять отрицательных и пять положительных женщин. Все, кто были в правительстве, попали в отрицательные, а на втором месте среди положительных была Алла Дудаева. Нас закрывали, а потом открывали, да и уволить не могли, ведь нанять было некого. Кто ж будет с риском для жизни работать? Васенину вызывали [на ковер] несколько раз, она получала, но когда ей давали материал, она загоралась просто. Это была настоящая журналистика.

Дудуев: Перед войной я работал на телевидении, читал новости. Противостояние нарастало, усиливалась поддержка вооруженной оппозиции со стороны Москвы. Летом они начали бомбить какие-то объекты — аэропорт, воинские части. Я уехал со своими родственниками в родовое село. Тогда все из города уезжали. В Грозном остался с камерой мой коллега Билал Ахмедов, и он в новогоднюю ночь 95-го года погиб. Пропал без вести, даже труп не нашли. Война продвигалась, и [российская] армия захватывала территории в горах. Там уже бомбили, люди рыли блиндажи, чтобы спастись от самолетов. Как-то мы поехали на рынок в селении Беной, и как только он собрался, прилетели самолеты и начали бомбить.

Шовхалов: Каждый день узнавали, что чей-то сын погиб. Кого-то забрали, похитили. Люди этим жили.

Я приезжаю иногда туда, и ни одного моего ровесника нет. Они привели меня к пустоте и одиночеству. Я не мог потом так часто видеться с родителями, как хотел бы. Эта война сделала меня абсолютно несчастным человеком. Сейчас я не чувствую, что Россия — это моя страна, и вряд ли в моей душе она когда-нибудь станет моей. Эта страна, которая уничтожила меня полностью.

Полина Жеребцова, 33 года, писатель-документалист

Моя семья многонациональна. В нашем доме всегда были Тора, Библия и Коран. Я не выезжала из военной зоны ни одного дня. Я не сидела в подвалах. Когда четвертый, третий, второй этаж сложились под бомбами на первый, я находилась в доме — кирпичной четырехэтажной хрущевке — и писала дневник. Удушливая гарь и кружащаяся метелью побелка пришли вместе с холодом — на улицу вылетела часть стены с окном. Ни отопления, ни электричества, ни воды. Чтобы пить, мы собирали черный от гари снег и топили его в ведре.

Война началась, [когда] мне было девять лет, закончилась, когда почти исполнилось двадцать. Школа работала с перебоями: снаряд залетит во двор, мы полежим под партами, а затем снова слушаем, что диктует учитель. Все эти годы я делала записи и продолжила вести дневники в мирных регионах России и в Европе. Четверть века фиксирую судьбы, даты и события.

Многонациональную республику ставили в пример как процветающую. За несколько лет до войны произошли разительные перемены: зарплаты, детские пособия и пенсии перестали выплачивать, деньги в банках пропали, а хлеб, сахар и масло стали выдавать по талонам в колоссальных чертыхающихся очередях. Люди выносили из дома на рынок вещи и меняли на картошку.

В столицу республики из горных сел хлынули сторонники независимости, которые начали стояние на митингах. У нас во дворе среди жителей разговоров о независимости не было, люди выживали, семьи многодетные — некогда заниматься политикой.

Когда на город пошли русские танки, никто не верил, что начнется война. Был Марш Мира.

Люди толковали, что во всем виновата нефть. Что не будь этой нефти, республику отпустили бы с миром. Первыми под бомбами погибли русские старики в центре города. Бомбили дома и больницы, школы и заводы. Чеченские повстанцы встали на защиту республики. Мирные люди прятались в подвалах: русские, чеченцы, ингуши, цыгане, аварцы, кумыки, евреи, украинцы, армяне, даргинцы и другие национальности. В семьях грозненцев нередко случалось, что папа — чеченец, а мама — русская, папа — ингуш, а мама — украинка.

Люди делились друг с другом хлебом, хоронили погибших соседей в огородах и садах, укрывали могилы ветками, чтобы трупы не сожрали бездомные собаки. Я настаиваю, что это трагедия не одного народа, а всей многонациональной республики. Нас бомбили всех вместе.

В конце 1995 — начале 1996 года появились вспышки ненависти по национальному признаку, чего я не припомню до войны. Был бандитизм, но это другое. Нечеченцев стали уничтожать, запугивать, захватывать имущество и уцелевшие квартиры. Мой отчим был чеченцем, мы с мамой носили платки и ни слова не говорили на русском языке в общественных местах. В нашем доме по улице Заветы Ильича до первой войны из 48 квартир 10 принадлежали чеченцам и ингушам, а ко второй войне в живых остались две русских семьи. Мы не могли помочь всем. Были случаи, когда чеченские семьи прятали ближайших русских соседей и не давали убивать чеченцам-националистам, а попросту криминалитету, который, чтобы нагреть руки, разыграл национальную карту: «Русские самолеты нас бомбят, за это мы убьем наших русских земляков».

Зарплат, пенсий, пособий также не наблюдалось, люди выживали, торгуя на огромном колхозном рынке в центре Грозного. Республика наполнилась арабами, которые навязывали радикальную форму ислама и многоженство. В школе на момент затиший мы изучали Коран, хадисы и какое-то время даже сидели отдельно от мальчиков по распоряжению богословов. Старики решили выдавать девочек замуж рано, было много браков с 14–15 лет. Реальность крутилась в котле войны и постепенно, с 1996 года, появилась мысль, что мы не Россия, что мы — ментально другие и у нас своя чеченская земля. Так начали говорить после бомбежек даже чудом выжившие местные русские и, разумеется, вайнахи — ингуши и чеченцы. И еще люди ждали мира, надеялись, что власть сумеет договориться, но никто договариваться не спешил.

Награбившие на войне мерзавцы первыми ломанулись за границу под видом «пострадавших», смешавшись с обычными беженцами. Они желали как можно быстрей сесть на социальное пособие. А настоящие пострадавшие в Чеченской республике не могли вдоволь поесть хлеба, падали в голодные обмороки.

В 1999 году 21 октября на мирный рынок прилетела российская ракета, которая унесла жизни детей, женщин и стариков, там были ранены и я, и мама. Также ракеты попали в здание центрального роддома, мечеть и задели главпочтамт. Никто не понес за это наказания. Новый виток войны оказался абсолютно бесчеловечным. Если в первую войну военные РФ и чеченские повстанцы еще проявляли друг к другу какую-то человечность, то с зимы 1999 года этого не было.

Власть РФ предала своих восемнадцатилетних солдат, бросив их в пекло, толком не обучив военному делу. Власть РФ предала чеченских повстанцев, которые неоднократно предлагали условия мира. Власть предала мирных жителей.

Саид Тага, 60 лет, чеченец

Начало первой русско-чеченской войны застало меня на далеком Севере, за три с лишним тысячи километров от родного дома. Там я держал свой маленький бизнес по заготовке и переработке древесины. Напряженная политическая обстановка между Чеченской Республикой и Москвой, которая продолжалась уже несколько лет после распада СССР, конечно, откладывала в душе грустный оттенок и было предчувствие надвигающейся катастрофы.

В начале 90-х наш народ, по своей природной наивности приняв за чистую монету брошенный Ельциным авантюрный клич про суверенитет, взял курс на создание своего независимого государства. Казалось, наконец-то сбылась многовековая мечта моего народа о свободе, и наступил тот долгожданный исторический момент, когда представилась возможность вырваться из цепких когтей Российской империи.

Но оказалось, что это был просто очередной дешевый лозунг. Политики, которые, спекулируя на принципах демократических преобразований, пришли к власти, быстро облачились в имперскую тогу и обнажили свою антинародную сущность. Это наглядно проявилось, когда цинично расстреляли парламент в Москве. А после этого принялись за регионы, где первым камнем преткновения была Чеченская Республика, которая посмела бросить вызов самому центру. Конфронтация между Грозным и Москвой с каждым днем нарастала и грозила выйти из-под контроля. До последнего хотелось верить, что воинствующие политики с обеих сторон образумятся и не допустят кровопролития.

Но когда кремлевские «ястребы войны» 11 декабря 1994 года приняли решение о вводе войск в Чеченскую Республику Ичкерию (так называлось непризнанное государство, независимость которого была объявлена в июне 1991 года. — И. А. ), стало ясно, что войны не избежать. По центральному телевидению начали демонстрировать, как огромные бронетанковые колонны с нескольких направлений входили в республику, и сообщали о первых боестолкновениях. Это уже означало, что война, которую я даже мысленно старался не допускать, развернулась.

На душе было очень тревожно, ведь дома у меня была семья с малолетними детьми и родственники. Поэтому, бросив все свои дела, я спешно рванулся домой. 17 декабря 1994 года наш самолет приземлился в Махачкале — прямых сообщений до нашей республики уже не было. Нас было четверо мужчин, которым надо было добираться до Чечни. Никто из таксистов не хотел разговаривать, когда узнавали, куда надо ехать. В конце концов на свой страх и риск согласился один чеченец-аккинец из Дагестана. Перед границей с Чеченской Республикой федеральная трасса Баку — Ростов была перекрыта бронетехникой. Офицер, который долго и пристально рассматривал наши документы, с усмешкой спросил:

— Что, воевать едете?

— Нет, мы едем защищаться — это вы едете воевать, — ответил я.

— Ну-ну, где же ваше оружие, защитники? — ехидно усмехнулся он вновь.

— На той стороне, — сухо ответил я.

После тщательной проверки нас пропустили. Офицер, возвращая мой паспорт, процедил сквозь зубы: «До встречи!» Не могу знать, жив ли этот вояка или нет и помнит ли наш короткий диалог, но знаю точно, что встреча ему и ему подобным была организована очень горячая.

Было 3 часа ночи, когда я добрался до дома в Гудермесе. Там никого не было, оказалось, семья уехала в горы к моим родителям. Вокруг стояла гнетущая тишина, ни людей, ни света, лишь вдалеке слышались глухие разрывы и гул пролетающих самолетов.

Потом наступило 31 декабря, начался бесславный штурм Грозного. Помню, как от мэрии города Гудермеса один за одним отходили автобусы в пылающий Грозный. В них были и стар и млад, мужчины с одними кинжалами и берданками рвались в осажденный Грозный. Некоторые несли ящики с бутылками зажигательной смеси наподобие «коктейлей Молотова». Не успевал автобус подъехать, как его моментально заполняли, и он отъезжал. А что было потом — это весь мир знает.

Так началась первая русско-чеченская война, которая с позором была проиграна российской стороной. Бездарные генералы и политики стараются оправдать свое поражение, ссылаясь якобы на то, что у чеченцев была мощная армия из наемников разных национальностей и мощные оборонительные заграждения. На момент начала войны не было никакой армии, никаких оборонительных линий и прочее. Был лишь мощный национально-патриотический дух народа, который встал на защиту своей родины и свободы. Стихийно и повсеместно буквально в одночасье возникали повстанческие отряды, которые вступали в бой с во сто крат превосходящими силами, как в количестве, так и в вооружении. Огромная заслуга тогдашнего руководства Чеченской Республики была в том, что оно оперативно сумело объединить эти отряды, взять над ними руководство, выработать общую стратегию и координировать их дальнейшие действия.

Все еще живы в памяти картины варварски разрушенного Грозного и дотла сожженных поселений. Геноцид, учиненный в Самашках, в Алды, в Комсомольском и других местах. Об одном таком чудовищном преступлении, где мне пришлось стать невольным свидетелем, хочу напомнить вкратце.

23 апреля 1995 года в оккупированном Гудермесе русскоязычные жители города праздновали Пасху. В центре города было оживленно, в основном были празднично настроенные православные жители. Неожиданно в полдень вдрызг пьяная солдатня, которая с утра шаталась по городу в поисках спиртного, устроила беспорядочную стрельбу. Чудовищная бойня продолжалась почти 4 часа — в ход было пущено не только стрелковое оружие, но и гранатометы. С близлежащих сопок начали обстреливать центр города артиллерия и прилетевшие откуда-то боевые вертолеты.

Власть быстро и бессовестно списала это чудовищное преступление на чеченцев, объявив, что якобы чеченские боевики совершили эту вылазку. С тех пор это преступление предано забвению и нигде больше не упоминается. Но многие знают и помнят об этом, хотя и молчат. Я знал лично нескольких человек, которые были убиты в тот день.

Вслед за первой войной в конце 1999 года началась вторая русско-чеченская война, которая была намного страшнее предыдущей. Эти две войны принесли много горя и страданий всем гражданам Чеченской Республики. Горькие плоды тех войн мы пожинаем по сей день. Нет такой семьи в Чечне, которую смерть обошла бы стороной. Вкусила по полной программе горечь утрат и наша семья. В последующем мне и моей семье пришлось покинуть свой дом, а в настоящее время нам приходится перебиваться на чужбине. Таких, как я, тысячи, которые потеряли свою родину, дом, близких и здоровье. Мы все помним и ничего не забыли!