В «Поленово», а именно в фахверковом сарае, что направо от ворот усадьбы, сейчас проходит выставка, посвященная судьбе сына художника и первого директора музея Дмитрия Васильевича Поленова – «проект 37/101», где первая цифра означает год, а вторая – километр, ближе которого не могли селиться те, кому повезло живыми выйти из лагерей. Проект придумала нынешний директор музея, правнучка художника Наталья Федоровна Поленова, а воплотил архивист Габриэль Суперфин.

А дело в том, что Наталья Федоровна в детстве сиживала у меня на коленях, а я сидел на коленях у ее отца – тоже директора музея Федора Дмитриевича, а тот, в свою очередь, сиживал на коленях у моей бабушки Елены Яковлевны Никитинской, урожденной Helen Boardman. За такую (английскую) фамилию ее могли бы и расстрелять, но почему-то не тронули, в отличие от деда. Как уточнил Суперфин, погружаясь в уголовное дело Дмитрия Васильевича,

В числе 140 участников того заговора дед была далеко не самой известной личностью: там был, например, русский философ и психолог Густав Шпет, переводчик и комментатор Шекспира, Байрона, Диккенса, Гегеля, а его дочь Марину Густавовну - даму удивительных веселости и достоинства, мне еще довелось встречать в Поленово. За «словарников», по некоторым сведениям, вступался друг Горького Ромен Роллан, но большинство из них все же расстреляли, а деда почему-то отправили в Воркуту, а после отсидки до конца жизни (он умер за полгода до моего рождения в 1953-м) он был лишен права приближаться к столицам ближе того самого 101 километра.

Дружба со «словарниками» сама по себе бросала тень на Дмитрия Васильевича и его жену Анну Павловну, но главным доказательством их шпионской деятельности стал факт посещения Поленово в 1937 году порознь двумя иностранцами: шотландцем, уроженцем Одессы, переводчиком Британского посольства Чарлзом Данлопом и беглецом из нацистской Германии, боксером наилегчайшего веса Гарри Штейном, который получил 2-недельную путевку в дом отдыха Большого театра, обосновавшийся к этому времени в усадьбе. Может быть, в школе Большого театра, где моя бабушка также преподавала французский язык, он дал несколько уроков бокса?..

Нынешняя экспозиция «37/101» включает в себя фотографию из английской газеты, где Чарлз Данлоп что-то переводит британскому послу, а за ними стоит довольный Сталин. Суперфин нашел почти идентичную фотографию в «Известиях» за 15 июля 1941 года, где сообщается, что эта встреча была посвящена «Соглашению между Правительствами СССР и Великобритании о совместных действиях в войне против Германии». В витрине лежат, если верить родственникам Данлопа, которых тоже где-то нашли устроители выставки, те самые очки, в которых он на фото. Что же до Гарри Штейна, то его можно увидеть в сарае в кадрах кинофильма «Любовь на ринге» (1930). В главных ролях - Ольга Чехова и Макс Шлеминг - любимый боксер немецкой нации того времени, включая Гитлера, а Штейн там машет кулаками только в эпизоде. После поездки в Поленово его судьба повернулась трагически: в сентябре 1937 года он был выдворен из СССР, попал в гетто Терезиенштадт, был вывезен в Ригу, и в списках выживших в лагере смерти в Саласпилсе его имени нет (это материалы из Пражских архивов).

Бабушка просто не могла не запомнить такого яркого персонажа, как Гарри Штейн, тем более что он прожил с ними в Поленово целых две недели, и вряд ли она отказалась бы говорить с ним по-немецки из одного только страха. Наверняка запомнил боксера и отец, которому летом 1937-го было почти 14, но оба они никогда мне о нем не рассказывали. Я знал, конечно, в общих чертах, что был тут такой дом отдыха Большого театра, папа мне в детстве показывал комнату на втором этаже музея, где они с бабушкой жили - сейчас там висят картины. Конечно, они бы Штейна вспомнили, они бы и много еще чего вспомнили, кабы расспросить, да только в юности мы заняты собой, история нам не так интересна, а теперь и расспрашивать уже некого.

Остается надеяться на колдовство архивариуса, умеющего терпеливо вызывать добрых и злых духов из старых дневников и писем, кое-где поеденных крысами, из пожелтевших газет, а также копии уголовного дела Поленовых, запрошенной их внучкой из Тульского УФСБ. Дело было передано с изъятиями, но Суперфин знает, где и что искать: в решении областного суда 1956 года о реабилитации Поленовых есть пассажи: показания таких-то не заслуживают доверия, поскольку они были секретными сотрудниками НКВД. На одной из картин собрания музея отразился бакенщик – есть сведения, что он и был тем самым секретным сотрудником, но догадка эта не столь надежна, чтобы экспонировать картину в проекте «37/101». Впрочем, настоящей причиной ареста Поленовых стал, конечно, не донос «бакенщика», а, вероятней всего, алчность Большого театра…

В первый раз удивительный дом, придуманный художником и построенный им в 1892 году на средства от покупки царем картины «Христос и грешница», был спасен в 1918-м, когда здешние крестьяне составили «Приговор Конюшинского сельского общества» (он экспонировался на предыдущей выставке проекта 37/101): «Мы Нижеподписавшиеся… имели суждение: проживающий гражданин в селе Бехове Дмитрия Васильева Поленова, который проживает около тридцати лет и мы не замечаем ни какого за ним плохова поведения не было… и Мы единогласно постановили что бы гражданин Поленов остался проживать навсегда в Селе Бехове…» (орфография и пунктуация оригинала).

Но времена ожесточались. Дмитрий Васильевич (биолог, выпускник Московского университета) жестко дисциплинировал себя и вел подробный дневник (он дал толчок проекту «37/101» и готовится к изданию, но работа предстоит еще большая), но после 1923 года мысли и интерпретации событий он там уже не записывал: это стало опасно. Зато где-то в ящиках столов, в семейных завалах отложились ненужные билеты, программки, хозяйственные записи и иной мертвый, казалось бы, бумажный хлам. Суперфин извлек из него, например, сведения о том, что в 1931 году сын художника (тот скончался в 1927-м) вступил в колхоз и заработал в нем столько-то «трудодней». Но как эксплуататора, пораженного в избирательных правах, «бывшего» душили налогами, и со всеми трудоднями он остался должен недоимку, в зачет которой колхоз получил с него быка за 40 рублей и «рулетку за 12 рублей». Что уж это была за чудо-рулетка, с такого расстояния не видно - вероятно, немецкая какая-нибудь.

В общем, в 1932 году Василия Поленова из колхоза выгнали, и явилась спасительная мысль о доме отдыха Большого театра. Подсказать ее мог любой из друзей «серебряного века», тесно связанных с театром, но точных сведений об этом пока не обнаружено. В том же 32-м был заключен договор о безвозмездной аренде на пять лет усадебного дома Большим театром с правом для семьи Поленовых оставаться жить в таких-то и таких-то комнатах. Думаю, что бабушка с моим отцом летом 32-го первый раз сюда и приехали – папе в январе исполнилось 8, а Федору Дмитриевичу в июне 3. Из бабушкиных рассказов о «Федючке» вспоминается такой: кто-то из дачников поздоровался с ним по-французски и получил угрюмый ответ: «Bonjour – только для Никитинских» (значит, во-первых, она и его старалась приобщить к этому языку, а во-вторых, до 1935-го сюда приезжал и дед).

В общем, мифологический образ Дома отдыха Большого театра (в конце 60-х, когда я зачастил в Поленово, это был уже профсоюзный просто «домотдых») по рассказам отца, после войны приударявшего здесь за балеринами, рисовался мне светлым и добрым, но Суперфин выяснил, что это не так. В самом театре за эти годы успели расстрелять сколько-то директоров, и последний инициировал распоряжение комитета по делам искусств о закрытии музея с передачей всех картин Третьяковке, а дома – Большому: насовсем, без всякого проживания там Поленовых, отношения с которыми теперь больше напоминали коммуналку. Но тут опять нашелся кто-то, кто сходил к Молотову, и распоряжению дали задний ход (поучительная статья об этой истории появилась в газете «Правда», которая представлена в экспозиции).

Федор Дмитриевич Поленов с начала 50-х служил во флоте капитаном второго ранга, но после смерти матери (1957 год) в 1960-м вернулся в Поленово, чтобы перенять от отца управление музеем. Где-то году в 63-м, наверное, отец первый раз и взял меня к нему с собой – мне запомнились черная морская шинель, стихи, которые Федор Дмитриевич любил читать у камина, его усы и, собственно, камин. Кроме опубликованных стихов и рассказов, после смерти в 2000-м году он оставил и неопубликованные, и их Суперфин тоже перерыл. В одном из рассказов есть сцена, записанная, скорее всего, не из головы: разговор с директором дома отдыха. «Вам правда здесь нравится?» – спрашивают у него по-светски, и директор отвечает: «Да, тут очень хорошо, а когда мы избавимся от двух человечков, станет еще лучше». Отца и маму рассказчика увезли из Поленово через два дня, 23 октября 1937-го. На листке перекидного календаря (представлен на выставке) есть запись – две цифры и инициалы: 28019 ДВП и 28020 АПП – это номера ордеров на арест Дмитрия Васильевича и Анны Павловны, но почерк, которым сделана запись, чей-то еще.

Далее тюремные и лагерные документы, письма Анны Павловны, где она вспоминает тряпичного гнома в красной шапочке, сидевшего у них под елкой на Новый год (и в экспозиции 37/101 этот же гном тоже сидит), письмо Василия Дмитриевича из Карлага Анне Павловне в Коми о том, что живший в их семье ее сын от первого брака Юра Султанов погиб под Смоленском в 1943 году – некоторые строки замазаны цензурой: видимо, это о его жизни в лагере. Скупой гербарий каких-то северных цветов – он же биолог. Август 1944 года – постановление об освобождении раньше срока: решение было принято, вероятней всего, в связи со 100-летием Василия Поленова, истинно русского, патриотического художника. Война-то все еще идет, хотя и в 41-м немцев на этом берегу Оки не было, про картины они не знали – объект на их карте (вот она в витрине) был обозначен как «дом отдыха», а картины были частью разворованы своими же, но в 1954 году найдены и возвращены.

Последний артефакт этой экспозиции – лагерный чемоданчик: кажется, я его и раньше встречал где-то в углу, но не понимая его мемориальной ценности. Еще зачаровывающий пасьянс блекло-разноцветных коричневых, бордовых и зеленоватых плацкартных билетов – февраль 1945 года: после хлопот о разрешении приехать в Москву, пропуская эшелоны с возвращающимися из госпиталей, живой силой и боевой техникой Василий Дмитриевич долго и тяжело, после лагерной пеллагры, возвращался домой, чтобы сразу же снова сесть в кресло директора музея.

Суперфин все допытывался, что еще я помню из рассказов бабушки и папы. Да ничего я, дубина стоеросовая, не спрашивал, не помню, да и они рассказывать о тех годах не очень-то любили. Тут какой-то разрыв в течении времени, память хранят только вот эти случайные находки, а у людей она была отбита не на одно поколение вперед. Помню еще рассказ отца, слышанный от него в какую-то из поездок в Поленово, как он рванул сюда, к местам своей счастливой юности, летом 45-го, чуть ли не прямо с войны. У ворот встречал его Дмитрий Васильевич, глядевший мрачно и приветствовавший его так: «Ну что, Вавка (детское прозвище от «Василия»), вернулся? Бери, вон, вилы, иди сено ворошить»…

Это было понятно, потому что и Федор Дмитриевич, занявший в перестройку даже пост председателя комитета Верховного Совета РСФСР по культуре, был так же всегда с виду мрачноват и точно так же подпрягал всех, кто только появлялся в усадьбе. А мы не то что совсем уж отлынивали, но мысли наши были не о сене и кирпичах, а в магазине, где в начале 70-х продавали чудовищное вино «Солнцедар». Суперфин же в это самое время был занят тем, что после участия в издании «Хроники текущих событий» сидел в пермских лагерях. Ближе к нынешнему времени со своей молодой (сильно его моложе) женой Наталией Поленовой Суперфина познакомил его приятель до и во время эмиграции поэт Юрий Кублановский.

Если вы соберетесь на выставку «37/101», то она будет открыта в Поленово еще до лета. Но Габриэля Суперфина вы там уже не встретите – он отправился обратно к себе в Бремен, а он тут, не в обиду всем поленовским, пожалуй, самый яркий действующий «экспонат». Маленький, старомодно вежливый, с головой, забитой уймой всякой всячины, тоже, конечно, фантазер и художник, он связал эти оборвавшиеся нити, чтобы восстановить хотя бы части текста, вымаранного – и чем дальше, тем сильнее, - из официальных учебников истории.